Холодильник был чист. Не в смысле гигиены — в смысле наполнения.
На полке, где еще вчера лежал увесистый кусок мраморной говядины, сиротливо стояла банка с огурцами.
Тамара Павловна, свекровь, сидела за кухонным столом и с аппетитом ела бутерброд.
Сыр на нем был тот самый, дорогой, швейцарский, который я покупала для нас с Димой на годовщину.
— Доброе утро, — пропела она, не отрываясь от еды.
Я молча закрыла дверцу холодильника. Пустота внутри него резонировала с пустотой у меня в душе.
— Тамара Павловна, а где мясо?
Она удивленно вскинула брови, дожевывая.
— Какое мясо, Анечка? Ах, тот кусочек? Так я его приготовила.
— Приготовили? — я старалась, чтобы голос не дрожал. — Я собиралась сделать стейки сегодня вечером. Дима очень просил. У нас сегодня небольшой праздник.
— Ой, ну что за глупости, — отмахнулась она. — Праздники каждый день выдумывать. Стейки эти ваши, одна холестериновая отрава. Я сделала прекрасные котлетки. Полезные, диетические. Как раз для моего Димы, ему надо о здоровье думать.
Она кивнула на сковородку, стоящую на плите. Я подошла и подняла крышку. Внутри плавали шесть бледных, унылых комочков фарша.
От запаха вареного лука свело скулы.
— Здесь было почти полтора килограмма, — тихо сказала я.
— Ну да, — беззаботно согласилась свекровь. — Я половину заморозила, а половину отдала Ларисе с третьего этажа.
У нее детишки, им нужнее. Ты же не будешь жадничать для детей, Анечка?
Ее взгляд был маслянистым, почти невинным. В нем плескалась уверенность в собственной правоте и легкое презрение к моей «мелочности».
— Это были наши продукты, купленные на наши деньги, — выдавила я.
— А я что, чужая? Я для вашего же блага стараюсь. Чтобы питались правильно. И вообще, что за тон? Я тебе в матери гожусь, а ты меня из-за куска мяса отчитываешь.
В кухню вошел сонный Дима, привлеченный нашими голосами.
— Что у вас тут с утра?
— Сынок, твоя Аня меня в воровстве обвиняет! — тут же запричитала Тамара Павловна, ее голос задрожал. — Я котлеток приготовила, позаботилась о твоем желудке, а она…
Дима посмотрел на меня устало. Тот самый взгляд, который я ненавидела. Взгляд, который просил меня быть мудрее, уступчивее, тише.
— Ань, ну что опять начинается? Мама же хотела как лучше.
— Дима, она забрала мясо, которое я купила на наш ужин! И сыр для праздника!
— Господи, мясо! Какая трагедия! Купим другое. Мам, не расстраивайся, — он подошел и обнял ее за плечи. — Ты же знаешь Аню, она у нас вспыльчивая.
Тамара Павловна тут же уткнулась ему в плечо, всхлипывая.
— Она меня совсем не уважает. Считает, что я тут приживалка…
Я смотрела на этот спектакль, и что-то внутри меня медленно твердело, превращаясь в камень.
Он не видел. Или не хотел видеть. Для него это была просто «мама», которая «хотела как лучше».
А для меня — человек, который методично, день за днем, уничтожал мое личное пространство, мои вещи, мои планы. И мою еду.
Это была не просто еда. Это был символ. Символ моего дома, который перестал быть моим.
— Я больше не буду это терпеть, — сказала я так тихо, что они едва ли услышали.
Дима нахмурился.
— Что ты сказала?
Но я смотрела не на него. Я смотрела на свекровь, которая победно улыбалась ему за спиной. Она думала, что снова победила.
Она еще не знала, как сильно ошибается. Сегодняшний ужин все-таки состоится. И он будет незабываемым. С меня хватит.
Вечером я попыталась поговорить с Димой. Спокойно, без обвинений.
— Дим, давай просто договоримся. Продукты, которые покупаю я для нас, — это наши. Мама может брать все остальное.
— Ань, ты делишь еду в одном доме? Это же бред. Моя мама не чужой человек! Она продала свою дачу, чтобы помочь нам с первым взносом на эту квартиру. Ты забыла?
— Я не забыла. И я ей благодарна. Но это не дает ей права хозяйничать в моих вещах и продуктах. Она съела сыр за тысячу рублей и отдала мясо, извини, почти за три. Дело не в деньгах, а в принципе.
— Она из другого поколения, они привыкли делиться! — он начал заводиться. — Она экономит, заботится. А ты из-за ерунды скандал устраиваешь.
Разговор провалился. Логика не работала. На следующий день я купила маленький холодильник-бар и поставила его в нашей спальне.
— Это для напитков, — соврала я Диме, чтобы избежать нового витка ссоры. — И для моих кремов.
В него я переложила пару стейков, хороший сыр и банку дорогого паштета. Это казалось унизительным, но другого выхода я не видела.
Два дня было спокойно. А потом я вернулась с работы и увидела, что мини-холодильник отключен от сети.
Тамара Павловна сидела в гостиной и смотрела сериал.
— Тамара Павловна, вы отключали холодильник в спальне?
— Ой, Анечка, да, — она даже не повернула головы. — Я пылесосила, мне розетка нужна была. А потом забыла включить обратно. А что такое?
Мои дорогие кремы превратились в теплую жижу. Мясо, которое я снова купила, приобрело сомнительный оттенок.
— Там же продукты были, — прошептала я.
— Продукты? В спальне? — она наконец посмотрела на меня с искренним, как мне показалось, удивлением. — Деточка, еду хранят на кухне. Что за причуды?
Она снова разыграла невинность. И снова Дима ей поверил.
— Ань, ну мама же не специально. Просто забудь. Ты создаешь проблему на пустом месте.
В тот вечер я выбросила испорченные продукты и косметику на несколько тысяч рублей. Стоя у мусорного ведра, я чувствовала не злость, а холодное, ясное понимание. Компромиссы бесполезны. Разговоры бессмысленны.
На следующий день пропала моя шелковая блузка.
— Какая блузка? — хлопала глазами свекровь. — Ах, эта? Я ее взяла погладить, а то она у тебя вся мятая висела. Утюг, наверное, был слишком горячий… Там дырочка теперь. Совсем незаметная.
Она протянула мне вещь с огромной прожженной дырой на самом видном месте.
— Это была моя любимая блузка, — сказала я ровным голосом.
— Ну что ты так убиваешься из-за тряпки? — вмешался Дима, который как раз вошел в комнату. — Мама, не обращай внимания, у нее просто характер тяжелый.
Именно тогда я поняла, что мой муж — не союзник. Он такой же инструмент в ее руках, как и все остальное в этом доме.
Я молча взяла испорченную вещь. В моей голове уже созревал план. План мести, которая затронет самое дорогое, что есть у Тамары Павловны. Нет, не Диму. Нечто гораздо более ценное для нее.
— Да, наверное, ты прав, — сказала я мужу с неожиданной для себя улыбкой. — Просто устала.
Свекровь смотрела на меня с подозрением. Мое внезапное смирение ее насторожило. И правильно. Война переходила в новую стадию. И я собиралась бить по самому больному.
Точкой невозврата стала не еда и не вещи. Это была маленькая фарфоровая шкатулка, единственное, что осталось у меня от бабушки. Она стояла на комоде в нашей спальне, и я никогда не думала, что кто-то может ее тронуть.
Я нашла ее на полу. Разбитой на мелкие осколки.
Тамара Павловна протирала пыль в коридоре, делая вид, что ничего не произошло.
— Что это? — спросила я, и мой голос был чужим, глухим.
— Ах, эта коробочка? — она лениво повернулась. — Я хотела пыль под ней протереть. Такая старая, пыльная. Взяла, а она у меня из рук и выскользнула. Хрупкая оказалась, дрянь какая-то.
Дрянь. Она назвала память о моей бабушке дрянью.
Я посмотрела на осколки. На крошечные, рассыпанные по полу перламутровые частицы.
И в этот момент что-то щелкнуло. Не сломалось, не разбилось, а именно щелкнуло, как переключатель. Прежней Ани, которая пыталась договориться и угодить, больше не существовало.
— Ничего страшного, — сказала я абсолютно спокойно. — Это всего лишь вещь.
Свекровь даже растерялась от моего спокойствия. Она ждала слез, криков, очередного скандала, в котором она вышла бы победительницей. Но я просто взяла совок, аккуратно смела осколки и выбросила их в мусор.
Вечером я была необычайно мила. Приготовила ужин из того, что было, улыбалась Диме, расспрашивала Тамару Павловну о ее любимых орхидеях.
Ее орхидеи. Ее гордость. Целая оранжерея на утепленном балконе. Редкие сорта, за которыми она ухаживала с маниакальной тщательностью, тратя на удобрения и специальные лампы больше, чем я на косметику. Она говорила о них, как о живых существах.
— Завтра как раз нужно их поливать и подкормить, — хвасталась она. — У меня новое голландское удобрение. Дорогое, но они его обожают.
— Конечно, — кивнула я. — Такая красота требует заботы.
Ночью, когда все уснули, я прошла на кухню. Надела резиновые перчатки. Взяла бутылку с ее драгоценным голландским удобрением. Вылила половину в раковину.
А вместо нее налила в бутылку концентрированный раствор обычной поваренной соли, который заранее приготовила. Тщательно взболтала. Консистенция и цвет почти не изменились.
Потом я вернула бутылку на место.
На следующий день, уходя на работу, я столкнулась со свекровью в коридоре. Она шла на балкон с лейкой и той самой бутылкой.
— Ой, Анечка, ты уже уходишь? — пропела она. — А я как раз иду своих красавиц кормить.
— Хорошего дня, Тамара Павловна, — улыбнулась я.
Я закрыла за собой входную дверь. И моя улыбка стала другой. Это была улыбка человека, который заложил бомбу с часовым механизмом и теперь просто ждет.
Она сама убьет то, что любит больше всего на свете. И даже не поймет, как это произошло.
Первые признаки катастрофы я увидела через два дня, когда вернулась с работы. Тамара Павловна стояла на балконе, оцепенев, и смотрела на свои цветы.
Листья, еще недавно упругие и глянцевые, пожухли и покрылись бурыми пятнами. Бутоны, готовые вот-вот раскрыться, почернели и съежились.
Я прошла в комнату, не говоря ни слова.
— Они… они умирают, — прошептала она, не оборачиваясь. В ее голосе был настоящий, неподдельный ужас.
— Как жаль, — ровно ответила я, переодеваясь.
— Это ты! — она резко развернулась, ее лицо исказилось от ярости. — Это ты что-то сделала! Завидуешь!
— Я? Что я могла сделать? Я к вашим цветам даже не прикасаюсь. Вы же сами за ними ухаживаете. Сами их кормите.
В кухню на крик прибежал Дима.
— Что случилось? Мам, что с тобой?
— Она убила мои орхидеи! — закричала Тамара Павловна, тыча в меня пальцем. — Твоя жена — ведьма! Она их отравила!
— Ань? — Дима посмотрел на меня с вопросом.
— Я не трогала цветы, — спокойно повторила я. — Но раз уж пошли такие обвинения, может, отнесем это ваше голландское удобрение на экспертизу? Узнаем, что в составе. Вдруг подделка?
При упоминании экспертизы лицо свекрови изменилось. Ярость сменилась паникой. Она-то знала, что удобрение настоящее. И что поливала она им сама. Логика была против нее.
— Какая экспертиза? — заюлила она. — Не нужно никакой экспертизы! Я… я просто…
— Просто ищете виноватых, как обычно, — закончила я за нее. Я подошла к Диме и посмотрела ему прямо в глаза.
— Я больше не буду жить в этом доме. Ни дня. Ты можешь остаться с мамой и ее умирающими цветами. Или можешь поехать со мной. Но учти, в нашем новом доме твоей мамы не будет. Никогда.
Это был ультиматум. Жесткий, бесповоротный.
— Аня, ты не можешь так… — начал он.
— Могу. Она разбила память о моей бабушке. Она уничтожала мои вещи, мою еду, мое спокойствие. Она пыталась уничтожить меня. А теперь она уничтожила то единственное, что любила сама. Это закономерный итог. Выбирай.
Дима смотрел то на меня, то на мать, которая вдруг осела на стул и тихо завыла, глядя на свой мертвый сад. В этот момент он, кажется, впервые увидел ее не как жертву, а как источник всего этого яда.
— Я… я соберу вещи, — пробормотал он, не глядя на нее.
Мы уехали через час. Я не взяла почти ничего, кроме документов и кота. Все остальное было отравлено, пропитано чужой волей.
Позже я узнала, что Тамара Павловна так и не смогла восстановить свою коллекцию.
Она пыталась, покупала новые цветы, но они у нее больше не приживались. Словно что-то сломалось не только в них, но и в ней самой.
Мы с Димой сняли квартиру. Первое время было трудно, он пытался заводить разговоры о матери, о том, что надо бы ее простить. Но я была непреклонна.
— Твой выбор — уважать мои границы или вернуться к ней. Третьего не дано.
Он остался. Постепенно наш дом снова стал нашим. Я покупала дорогую говядину, и из нее получались отличные стейки. Я ставила на полки свои вещи, и никто их не трогал. Я снова начала дышать.
Я не чувствовала себя победительницей. Я просто вернула себе свою жизнь.
Иногда справедливость — это не громкий триумф, а просто возможность спокойно закрыть за собой дверь, зная, что за ней — только твой мир. И никто больше не посмеет его разрушить.
Два года спустя.
Мы купили свою квартиру. Маленькую, в ипотеку, с окнами, выходящими на старый парк.
Первые полгода Дима все еще пытался быть мостом между мной и матерью. Он звонил ей, выслушивал жалобы на одиночество и здоровье, а потом осторожно пересказывал их мне.
— Мама спрашивает, может, мы приедем на выходные? Она пирог испечет.
— Нет, — отвечала я, не отрываясь от книги.
— Ань, прошло уже столько времени…
— Дима, — я откладывала книгу. — Я не держу на нее зла. Я вообще о ней не думаю. И хочу, чтобы так и оставалось. Мой ответ — нет.
Он вздыхал, но больше не спорил. Постепенно звонки стали реже. Его чувство вины, которое она так умело в нем культивировала, начало ослабевать под натиском нашего спокойного, предсказуемого быта.
Он увидел, что можно жить без драм, без манипуляций, без вечного поиска виноватых.
Однажды он вернулся от нее сам не свой. Молча сел на кухне.
— Что-то случилось? — спросила я.
— Она… она рассказала, что у нее завелись мыши. И обвинила в этом меня. Сказала, что я ее бросил, вот дом и рушится.
— А мыши откуда?
— Соседи ремонт делают, вот они и прибежали. Я ей предложил службу вызвать, оплатить все. А она… она сказала, что я хочу ее отравить, как ты ее цветы.
Он посмотрел на меня, и в его взгляде я впервые увидела не осуждение, а понимание. Он наконец-то увидел ее такой, какой ее видела я все эти годы.
— Мне жаль, — тихо сказала я.
— Не нужно, — он покачал головой. — Я просто… дурак. Я так долго верил, что она просто… несчастная. А она…
Он не договорил. Ему не нужно было. С того дня он перестал быть мостом. Он выбрал свой берег.
Я никогда не рассказывала ему правду про удобрение. Это был мой секрет, мой грех, если угодно.
Я не гордилась этим поступком, но и не жалела о нем. Иногда, чтобы вырваться из паутины, нужно ее сжечь. Вместе с пауком.
Недавно мне позвонила Лариса с третьего этажа, та самая, которой свекровь отдавала наше мясо. Мы случайно встретились в магазине, обменялись телефонами.
— Привет, Ань. Слушай, тут такое дело… Тамара Павловна совсем плоха. Она продала квартиру и переезжает в пансионат для пожилых. Говорит, сын ее бросил, невестка-ведьма из дома выжила…
— Понятно, — сказала я.
— Она просила передать тебе… — Лариса замялась. — В общем, она сказала, что ты у нее что-то украла. Какую-то шкатулку старую. Говорит, это единственная память о ее матери была. И что ты ее разбила, а потом украла, чтобы она не смогла склеить.
Я на мгновение замерла. Шкатулка. Моя шкатулка.
— Спасибо, что передала, Лариса.
Я повесила трубку.
Она не просто переписала историю. Она украла мою боль, мою потерю и присвоила ее себе, превратив в очередное орудие для манипуляции. Даже на руинах она продолжала строить свой театр одного актера.
Я посмотрела на наш новый комод. На нем стояла маленькая, изящная ваза. Не в память о ком-то. Просто так.
Потому что она мне нравилась. Я подошла и провела по ней пальцем.
Мой дом. Мои вещи. Моя жизнь. Я не победила. Я просто отвоевала свое. И этого было более чем достаточно.
