— Мамуль, ты почему плачешь? У тебя же праздник сегодня.
— Нет, милый, я не плачу. Это просто лук… лук такой попался.
Егор обнял меня сзади, прижавшись щекой к моей спине. От его теплоты что-то внутри дрогнуло, раскололось, как тонкая корочка льда над пропастью.
Я бесконечно вытирала нарезанный лук, размазывая по разделочной доске слезы вперемешку с соком. Не поворачивалась. Знала, что лицо выдаст.
— А папа придет скоро? — Егор теребил край моего фартука, и я невольно вспомнила, как Алексей когда-то делал так же, приходя с работы. Раньше. До всего.
— Думаю, к шести должен быть. — Мой голос звучал ровно, будто запись на автоответчике. — Дедушка просил праздничный ужин, так что…
Сын вздохнул, прошелестев бумагой за спиной.
— Ты ему не показывай, хорошо? — зашептал он заговорщически. — Это только для тебя. На восьмое марта.
Когда Егор ушел, я опустилась на табурет у окна. За стеклом серело предвесеннее небо, с крыш капало.
Капли выстукивали неровный ритм, как секундная стрелка сломанных часов. Восьмое марта. День, когда женщину якобы должны ценить. Невольно усмехнулась. Меня в этом доме не ценили уже давно.
В памяти всплывали фрагменты — как кусочки льда в весенней реке. Пять лет назад мы еще были семьей.
Алексей целовал на ночь, прижимал к себе, шептал глупости. Тогда еще была жива его мать — тихая женщина с вечно опущенными плечами, которая только раз, прощаясь со мной на кухне, сжала мою руку и быстро сказала: «Береги себя, Аня. Просто береги себя». Я не поняла тогда, о чём она. Поняла позже.
Женщины в этом доме всегда исчезали. Растворялись, как сахар в кипятке, без следа. Мать Алексея ушла тихо — сердце остановилось во сне. А с ней ушли последние остатки человечности у Ивана Григорьевича. Словно плотину прорвало.
Он стал приходить каждый день. Сначала «проведать внука», потом — «присмотреть за хозяйством».
Я вздрогнула от звука ключа в замке. Слишком рано. Сердце мгновенно сжалось. Если Алексей вернулся раньше, значит что-то случилось, а это редко бывало хорошим знаком.
— У нас гости, — бросил муж вместо приветствия, скидывая ботинки у порога. За ним топтался отец, отряхивая плечи пальто, будто в дом собственного сына его привели насильно.
— Я не ждала вас так рано, Иван Григорьевич, думала вы еще у себя, — начала я, но свёкор только скривился.
— Праздник сегодня, мне сказали, — процедил он сквозь зубы, проходя мимо меня в гостиную, не снимая верхней одежды. — В честь баб ваших. Ну, показывай, что наготовила. Мой-то сказал, расстаралась?
Будто про служанку спрашивал.
Я перехватила взгляд Алексея. Когда-то в его глазах плескалось тепло. Теперь — только пустота, словно кто-то аккуратно вычерпал всё, что связывало нас.
За ужином Иван Григорьевич разговорился. С каждой рюмкой водки его голос становился громче, слова — резче.
— Бабы раньше знали своё место, — вещал он, тыкая вилкой в сторону Егора. — А теперь что? Только ногти красят да в этих… тик-токах сидят.
Алексей усмехнулся, подливая отцу.
— Да, жена должна быть женщиной, а не бездарной домохозяйкой.
Я сделала глоток воды. В горле запершило.
— Ты сам говорил, что не хочешь, чтобы я работала, — попыталась я свести всё к шутке. — Кто-то же должен создавать уют.
Иван Григорьевич отмахнулся так резко, что опрокинул солонку.
— Уют она создаёт! Ты бы хоть воспитанием сына занялась, а то пацан уже как тряпка растёт!
Комната качнулась. Я увидела, как Егор вжал голову в плечи — точно так же, как его бабушка когда-то. Та же поза. То же выражение загнанного зверька. И что-то во мне надломилось.
Когда я собирала со стола, Алексей даже не взглянул в мою сторону. Уткнулся в телефон, изредка показывая отцу экран. Они смеялись над чем-то своим, закрытым от меня.
Ночью я долго лежала без сна, вслушиваясь в размеренное дыхание мужа. В темноте комнаты мерцали одинокие цифры часов — 3:47. За окном шуршал мартовский дождь, а я чувствовала, как внутри разливается холод.
Утро наступило неожиданно. Я провалилась в сон, кажется, всего на час, но и этого хватило для кошмара, от которого проснулась в испарине: Егора уводили от меня по длинному коридору, а я не могла сдвинуться с места. Нелепый, слишком прямолинейный сон. И всё же…
***
На кухне Алексей пил кофе. Молча. Идеально выглаженная рубашка, свежевыбритый подбородок, холодные глаза. Иногда я пыталась вспомнить, когда именно исчезли искры в его взгляде.
После смерти матери? Раньше? Или когда его отец начал приходить почти каждый день, словно мы были придатком к его одинокой жизни?
— Ты рано, — я поставила перед ним тарелку с яичницей. — Сегодня же суббота.
Он медленно поднял глаза. В них плескалось что-то новое. Не пустота. Решимость. И меня как льдом обдало.
— Нам надо поговорить, Анна.
Это «Анна» вместо привычного «Ань». Как удар под дых. Я сжала край столешницы.
— О чём?
— О Егоре. — Алексей отставил кружку, провел пальцем по её краю. Я заметила, как покраснели его уши. — Так больше продолжаться не может.
Тиканье часов на стене словно громыхало в тишине. За окном карканье вороны. Солнечный луч, пробивающийся сквозь полупрозрачные шторы, разломился о край стола, рассыпался на острые осколки.
— Что не может продолжаться? — мой голос звучал слишком тонко, надломленно. Я и сама слышала эту трещину.
— Ты не справляешься. — Он произнес это буднично, будто сообщал прогноз погоды. — Егор растёт… неправильно. Ты не умеешь воспитывать сына, Анна. Мы с отцом обсудили.
Обсудили. Они, оказывается, обсудили. Меня. Мою жизнь. Моего ребёнка.
— И к какому выводу пришли? — Я почувствовала, как улыбка режет лицо, словно шрам.
— Егор должен жить у деда.
Фраза повисла между нами. Дурацкая, невозможная, абсурдная.
— Прости, что?
— Ты слышала. — Алексей нахмурился. — Ты плохая мать. Ты делаешь из него тряпку. Отец прав. Мальчик должен расти с мужчинами, а не с…
Он осёкся, но я услышала непроизнесенное. «Не с тобой». Я — никто. Пустое место. Инкубатор, который выполнил свою функцию.
— Это МОЙ сын! — Я не узнала собственный голос. Он царапал горло, как битое стекло.
— Наш, — поправил Алексей. — Но он мужчина. Будущий мужчина. А ты…
Он неопределенно махнул рукой, будто стирая меня из картины нашей семьи.
В памяти вспыхнула картинка: маленький Егор, еще совсем кроха, с температурой под сорок. Ночи без сна. Мокрые от пота пижамки. Колыбельные. Обезболивающие по часам. Бесконечные «мама, мне больно». А Алексей тогда… Где он был? На работе. Всегда на работе.
Я видела, как мой муж поднимается, как складывает газету — бумажную, «как в старые добрые времена» — привычка, перенятая от отца. И вдруг почувствовала, что больше не могу дышать.
— Когда? — только и смогла выдавить.
— Что «когда»?
— Когда вы собираетесь забрать у меня сына?
Он нахмурился, будто я задала неудобный вопрос.
— Завтра. Отец уже готовит комнату. Ты и сама увидишь, что так будет лучше для всех. И для тебя тоже.
«Лучше для меня». Фраза прогремела в голове, как выстрел. Видимо, на моем лице отразилось что-то такое, от чего Алексей неуютно поежился.
— Не устраивай сцен, ладно? Для Егора важно…
— Не смей, — прошипела я, делая шаг к нему. — Не смей говорить, что важно для моего сына.
— Нашего.
— Моего! Моего, понимаешь? — Я била кулаком по столу, и чашка с недопитым кофе подпрыгивала, оставляя коричневые брызги на скатерти. — Кто сидел с ним ночами? Кто знает, что у него аллергия на мандарины и что он боится темноты? Кто, Алексей?
Он смотрел сквозь меня, словно я была стеклом. Прозрачным, незначительным.
— Ты истеришь, — произнес он наконец. — Именно поэтому отец прав. Женская истерика. Ты не способна принимать взвешенные решения.
Я почувствовала, как внутри что-то рушится. Не дом карточный, нет. Плотина. Я сдерживала это годами — обиду, боль, унижение. Быть невидимкой. Быть никем.
— Егор не поедет к твоему отцу, — произнесла я тихо и твердо.
Алексей усмехнулся. Снисходительно, как смеются над капризным ребёнком.
— Это уже решено, Анна. Иван Григорьевич сказал…
— Плевать мне, что сказал Иван Григорьевич! — Я стукнула ладонью по столу с такой силой, что костяшки онемели. — Егор — мой сын. И я не позволю сделать из него ещё одного… такого, как вы.
Его глаза сузились. В них плескалась ярость.
— Ты забываешься. Ты — никто в этом доме, понимаешь? Никто.
И тут я рассмеялась. Странный смех, похожий на всхлипы.
— В этом доме? — переспросила я. — А что, если я больше не хочу быть в этом доме?
Иногда решения, меняющие жизнь, приходят не как озарение, а как тяжесть, оседающая на дно. В ту ночь, когда дом затих и даже старые часы в гостиной словно замедлили ход, я сидела в комнате сына и смотрела, как он спит.
Разметавшиеся волосы. Чуть приоткрытый рот. Рука, обнимающая потрепанного медведя — того самого, которого Алексей хотел выбросить, назвав «старьем».
«Не мужская игрушка», — сказал тогда муж. Но Егор плакал так безутешно, что я тайком достала медведя из мусорного пакета. Теперь эта маленькая победа казалась смешной. Медведя я отстояла, а сына могла потерять.
Часы на прикроватной тумбочке показывали 2:16, когда я начала собирать вещи. Две сумки — одна с самым необходимым для Егора, вторая — с документами и несколькими моими вещами. Деньги, которые я откладывала на «черный день», пряча от Алексея в корешке старой книги. Я не знала, как далеко мы уедем, но знала точно — мы уедем.
Егор проснулся от моего прикосновения. Сонный, непонимающий. Я зажала ему рот рукой, прижав палец к губам.
— Тише, милый. Нам нужно уехать.
— Куда? — Его шепот был громче, чем хотелось бы. — А папа?
— Потом объясню. Давай, надевай штаны и свитер. Тихо-тихо. Как мышки.
Он послушался. В сумерках комнаты я видела, как его руки дрожали, когда он застегивал молнию куртки. Вдруг он замер.
— А мишка? Я не могу без него.
Я вложила медведя в его руки, и Егор прижал его к груди, словно броню.
Мы прокрадывались по коридору, как призраки. Старые половицы скрипели, но я знала безопасный путь — восемь лет в этом доме научили меня передвигаться неслышно. Алексей спал, запрокинув голову и чуть похрапывая.
Я смотрела на него, пока Егор надевал ботинки у двери, и не чувствовала ничего. Словно этот человек был мне чужим. Впрочем, так и было.
Такси приехало через пятнадцать минут. Сонный водитель даже не взглянул на нас — женщина с ребенком и двумя сумками в три часа ночи. Обычная история. По крайней мере, для него.
— Куда едем? — спросил он, защелкнув двери.
— Улица Лесная, 34, пожалуйста, — сказала я, вспоминая адрес Марины. Мы не общались почти год — еще одна жертва моего странного брака, где друзья постепенно исчезали из моей жизни.
Егор заснул, привалившись к моему плечу, едва машина тронулась с места. Сквозь стекло проплывал спящий город — редкие фонари, пустые улицы, мигающие светофоры. Мне казалось, что я тоже сплю. Что это странный, затянувшийся кошмар.
Марина открыла дверь не сразу. Сначала включился свет в прихожей, потом раздались шаги. Щелчок замка. Она стояла на пороге в огромной футболке с логотипом рок-группы и домашних штанах. Волосы растрепаны, на лице следы сна. И растерянность.
— Анна? Что случи… — она осеклась, увидев Егора, сонно моргающего у моего бока. — Входите. Быстро.
В её квартире пахло корицей и кофе. На столике в гостиной — открытая книга и недопитый чай. Марина выдувала дым, стоя у раскрытой форточки, пока я укладывала Егора на диван.
— Рассказывай, — бросила она, когда я вернулась на кухню.
И я рассказала. Всё, что копилось годами. Про медленную деградацию моего брака. Про то, как Иван Григорьевич превратился из просто неприятного свёкра в домашнего тирана.
Про объединение мужа с отцом против меня. И про сегодняшний разговор — про то, что «я никто», про то, что сына заберут.
Марина слушала молча. Только глаза становились всё уже, а пальцы — всё белее от напряжения.
— И ты терпела это? Всё это время?
— Как-то… незаметно всё вышло, — я развела руками. — Сначала думала — перетерпится. Потом — ради Егора. А сегодня поняла, что «ради Егора» — это не отдать его им.
Марина выдохнула, пристально глядя на меня.
— У меня остаться можете, это не вопрос, — она постучала пальцем по столу. — Но тебе нужен юрист. И знаешь что? Я знаю отличного.
Она усмехнулась, и я вдруг вспомнила, что Марина четыре года назад стала федеральным судьей.
— Ты заберешь Егора. Я помогу, — сказала она просто.
Следующие недели слились в один бесконечный день. Заявление на развод. Сбор документов. Временный запрет Алексею приближаться к нам.
Егор временами плакал ночами, спрашивал про отца, но, странно, ни разу не попросился назад. Будто и он понимал, что там, в том доме, нет больше ничего хорошего.
Марина была не просто подругой — она стала нашим ангелом-хранителем. Она знала законы. Она знала людей. Она подняла старые записи из травмпункта, куда я обращалась два года назад с «случайно сломанным» запястьем.
Она провела психологическую экспертизу для Егора, которая показала, что ребенок боится деда.
Когда мы столкнулись с Алексеем в коридоре суда, он смотрел на меня так, будто не узнавал. Я и сама себя с трудом узнавала — прямая спина, уверенный взгляд. Рядом адвокат, за спиной — Марина. Впервые за долгое время я чувствовала себя не «никем», а человеком.
— Это всё ещё можно решить, — процедил он сквозь зубы, когда мы остались на секунду наедине. — Ты вернешься, и мы забудем эту глупость.
— Вернусь? — Я вдруг рассмеялась, и этот смех был настоящим. — Я туда даже на порог не ступлю больше.
Он сжал кулаки. В глазах плескалась ярость.
— Отец был прав. Ты… — он не договорил. Просто развернулся и пошел к своему адвокату. Я заметила, как у него дрожали плечи.
Суд встал на мою сторону. Суд ограничил встречи Алексея с сыном до выходных, и только в присутствии психолога. Слыша вердикт, я ощутила, как внутри меня что-то освобождается — будто камень, годами лежавший на сердце, наконец сняли. Дышать стало легче. Жить стало возможно.
В тот же вечер Егор смеялся, играя с котенком, которого Марина принесла нам «для поднятия настроения». А позже я стояла у окна съемной квартиры — совсем небольшой, но нашей. Только нашей.
Зазвонил телефон. Номер Ивана Григорьевича. Я смотрела на экран, не чувствуя привычного страха. Наконец, нажала кнопку «принять».
— Слушаю.
— Это… это неправильно, — его голос звучал надтреснуто, старчески. — Ты не имеешь права…
— Что именно неправильно, Иван Григорьевич? — спросила я ровно. — То, что женщина защищает своего ребенка? Или то, что она больше не хочет быть пустым местом?
— Ты… — он закашлялся. — Ты разрушила семью.
— Нет, — я смотрела, как сын возится с котенком на ковре, и улыбалась. — Я ее спасла.
Нажала кнопку отбоя. В комнате играла какая-то глупая, веселая музыка из мультфильма. Егор подпевал, размахивая руками.
Весенний свет сочился сквозь неплотно задернутые шторы, расчерчивая комнату на золотистые полосы. Я подошла к сыну и села рядом.
— Мам, смотри, какой он смешной! — Егор протянул мне котенка, черно-белого, с озорными глазами. — Мы же оставим его, да?
— Конечно, милый, — я погладила пушистую голову зверька. — Конечно, оставим.
В этом новом доме, пустом и маленьком, я впервые за долгое время чувствовала себя кем-то. Собой.
