Массивная входная дверь, обитая темным шпоном, встретила ее холодом, словно граница чужого, враждебного государства.
Ольга Николаевна стояла на лестничной площадке и смотрела на глазок, заклеенный изнутри кусочком малярного скотча.
Она не стала звонить. Пальцы, привыкшие к гладкости чертежных тубусов и шероховатости ватмана, крепко сжали связку ключей. Этот визит не планировался как инспекция, но сердце, орган ненадежный и тревожный, гнало ее сюда через весь город.
Замок поддался не сразу, механизм словно отвык от родного ключа, сопротивляясь вторжению хозяйки. Ольга нажала на ручку, преодолевая тугую пружину, и шагнула внутрь.
Вместо ожидаемой свежести и простора, которые она закладывала в проект этой квартиры, на нее навалилась душная, влажная тяжесть. Воздух был плотным, как ватное одеяло, пропитанным запахами жареного лука, старой пыли и дешевого кондиционера для белья.
В прихожей было невозможно развернуться. Стены, выкрашенные в сложный оттенок «грозовое облако», теперь были скрыты за нагромождением верхней одежды. Пуховики, куртки, какие-то безразмерные пальто висели в три ряда, создавая эффект вещевого рынка.
Ольга сделала шаг и тут же споткнулась.
Под ногами, там, где должен был лежать итальянский керамогранит с фактурой натурального камня, громоздились картонные коробки. Они были перетянуты бечевкой, и картон на ощупь казался влажным, рыхлым, словно впитал в себя всю сырость этого странного быта.
— Кто там еще? — голос донесся из глубины квартиры, ленивый и тягучий. — Антоша, ты ключи забыл?
Ольга медленно сняла пальто, стараясь не касаться висящих рядом чужих вещей. Ей было физически неприятно ощущать близость этой заношенной ткани. Она прошла в гостиную.
На ее диване — строгом, лаконичном, обитом дорогой серой рогожкой — восседала женщина. Это была монументальная фигура в выцветшем халате с огромными аляповатыми пионами. Женщина сидела, поджав под себя ногу, и с методичностью экскаватора отправляла в рот семечки.
Шелуха падала прямо в хрустальную вазу. В ту самую богемскую вазу ручной работы, которую Ольга привезла из Праги на новоселье сына.
Незнакомка повернула голову. Взгляд у нее был цепкий, мутный и совершенно лишенный страха.
— Вы к кому, женщина? — спросила она, не переставая жевать. — Антон на работе, будет поздно.
Ольга почувствовала, как внутри разливается не жар, а ледяной холод. Это было свойство ее характера — в моменты критического напряжения превращаться в ледяную статую.
— Я — Ольга Николаевна. Мать Антона. А вот вы кто, и почему ваши ноги находятся на моей обивке?
Женщина хмыкнула, вытерла масляные пальцы о подол халата — звук трущейся ткани показался Ольге оглушительным — и потянулась за пультом.
— А, маман… Ну, здравствуйте, раз пришли. Я — Лариса Сергеевна. Живу я тут.
— Живете? — Ольга обвела взглядом комнату.
На журнальном столике остались липкие круги от чашек. Паркет, который она выбирала неделю, проверяя каждую доску на наличие сучков, был застелен пестрым синтетическим ковром, собирающим пыль.
— Живу, — подтвердила Лариса, удобно откидываясь на спинку и сминая подушки. — Помогаю молодым. Вика-то, дочка моя, работает много, ей некогда борщи варить. А Антоша ваш… ну, мужчина, что с него взять, за ним глаз да глаз нужен. Вот я и взяла бразды правления.
Ольга подошла ближе. Ей хотелось открыть окно, впустить хоть немного кислорода в этот парник.
— Какая Вика? — тихо спросила она.
— Жена Антона, — Лариса посмотрела на Ольгу с плохо скрываемым превосходством, как смотрит опытный квартирмейстер на новобранца. — Они ж расписались год назад. Вы не знали? Тихонько так, без шума. Зачем деньги тратить на пьянку? Мы решили, что лучше в ипотеку отложить.
Ольга медленно опустилась на жесткий стул, стоявший у стены. Стул был чужой, складной, деревянный, видимо, принесенный с помойки или дачи.
— Не знал, — произнесла она, чеканя слова. — И почему вы, Лариса Сергеевна, живете в однокомнатной квартире с молодой семьей? Это какой-то социальный эксперимент?
Лариса Сергеевна вздохнула, словно объясняла прописную истину неразумному ребенку.
— Ну а где мне жить? Свою двушку я сдаю. Деньги в семью идут, в общий котел. На расширение копим. Эту-то продавать будем, тесно тут. Планировка дурацкая: коридор пустой, метраж пропадает, а кухня — клетушка, двоим не разойтись.
Ольга сжала ручки сумки так, что кожаный ремешок врезался в ладонь.
— Продавать? — переспросила она шепотом. — Эту квартиру я подарила сыну с условием, что это его личный старт. Его база.
— Старт, не старт, — отмахнулась Лариса, выуживая очередную семечку. — Рационально надо мыслить, Ольга Николаевна, а не эмоциями. Зачем нам этот ваш… дизайнерский ремонт? Тут жить надо, детей рожать, а не картинками любоваться. Я вот лоджию переоборудовала. Склад сделала. А то у вас там ерунда какая-то была, кусты одни, только грязь разводили.
Ольга встала. Резко, словно ее подбросило пружиной. Ноги сами понесли ее к балконной двери.
Лоджия. Ее гордость. Зимний сад.
Панорамное остекление, пол с подогревом, специально подобранный свет. Там росли редкие фикусы Бенджамина и огромная монстера, которую она выхаживала пять лет. Это было место силы, зона медитации.
Она дернула ручку. Дверь не поддавалась. Изнутри стекло было заклеено какой-то мутной, пупырчатой пленкой, скрывающей обзор.
— Заперто там, — лениво бросила Лариса. — Дует оттуда. Да и нечего там смотреть. Банки там, соленья, картошка, да вещи зимние. Мы там стеллажи поставили.
Ольга прижалась лбом к холодному стеклу. Сквозь мутную пленку проступали очертания коробок, наваленных до самого потолка. Монстеры не было видно.
— Где мои цветы? — голос Ольги дрогнул, но тут же окреп. — Вы убили мои цветы?
— Выкинула я их, — спокойно отозвалась сватья, почесывая колено. — Место занимали. Влажность от них, плесень пойдет по углам. У Антоши аллергия может начаться, он мальчик слабенький. Вы бы присели, чего мельтешить перед телевизором. Чай будете? Пакетированный, правда, я заварку не признаю — возни много, потом чаинки вылавливать.
В замке входной двери заскрежетал ключ. Звук был громким, резким, как выстрел.
Лариса Сергеевна оживилась, поправила халат на груди, прикрывая несвежую ночнушку.
— А вот и детишки с работы. Кормильцы.
Антон вошел первым. За этот год он изменился. Осунулся, плечи опустились, словно на них лежал невидимый мешок с цементом. Рубашка была несвежей, воротник засален.
Следом за ним в коридор бочком протиснулась худенькая, бледная девушка с затравленным взглядом — видимо, Вика. Она была похожа на тень, бесшумную и незаметную.
Антон поднял глаза и замер, не снимая грязного ботинка. Пакет с продуктами в его руке дрогнул, звякнуло стекло.
— Мама?
— Привет, сын, — Ольга стояла посреди комнаты, прямая, как струна, натянутая до предела. — Сюрприз. Я решила, что год — достаточный срок, чтобы закончился твой вечный ремонт.
Антон метнул испуганный взгляд на тещу, потом на жену, ища поддержки. Но Лариса продолжала грызть семечки, а Вика слилась со стеной.
— Мам, ты… почему не позвонила? Мы бы подготовились… убрались…
— К чему? — Ольга говорила тихо, но каждое слово падало в вязкую тишину комнаты тяжелым камнем. — К тому, чтобы спрятать тещу в шкаф? Или к тому, чтобы объяснить мне, почему моя квартира превратилась в продовольственный склад?
— Ой, ну началось интеллигентное нытье, — Лариса Сергеевна закатила глаза. — Антоша, объясни маме, что мы живем одной семьей. Дружно. Экономим. В тесноте, да не в обиде.
Вика молча проскользнула на кухню, стараясь стать невидимой. Было слышно, как она нарочито громко гремит чайником, лишь бы заглушить разговор.
Антон прошел в комнату, так и не разувшись. Грязь с его ботинок — жирная осенняя жижа — оставалась на светлом ламинате темными следами. Ольга смотрела на эти следы, и ей казалось, что это грязь на ее душе.
— Мам, понимаешь, — начал он, нервно теребя пуговицу на манжете. — Так получилось. Мы поженились, денег не было на свадьбу… Боялись тебе сказать, ты бы начала критиковать выбор, говорить про карьеру. Ты же всегда говоришь, что сначала нужно встать на ноги.
— Я говорю, что сначала нужно быть честным, — отрезала Ольга. — А это кто? — она кивнула на Ларису, словно на предмет мебели.
— Лариса Сергеевна нам помогает, — голос Антона звучал жалко, заученно, как у школьника, отвечающего урок. — Она свою квартиру сдает, деньги нам отдает. Мы копим. Это рационально, мама.
— Рационально, — повторила Ольга. Слово царапнуло слух, как пенопласт по стеклу.
— Рационально превратить зимний сад в помойку? Рационально выкинуть мои редкие растения, которые стоили дороже, чем весь скарб этой женщины? Рационально поселить здесь чужого человека, который ведет себя как хозяйка, пока ты спишь на коврике?
— Я не чужая! — возмутилась Лариса, впервые повысив голос. — Я мать жены! Я им готовлю, стираю, убираю. А вы, Ольга Николаевна, только с проверками ходите раз в год. Сами-то небось в трешке живете одна, как королева? Вот где настоящая нерациональность. Могли бы и разменяться, помочь молодым, а не эгоизм свой тешить.
Ольга перевела взгляд на сына. Она ждала.
Ждала, что он сейчас скажет: «Мама, не смей так говорить с моей матерью». Или: «Лариса Сергеевна, это квартира моей мамы, имейте уважение, закройте рот».
Антон опустил глаза в пол. Он рассматривал грязные разводы на ламинате.
— Мам, ну правда… Лариса Сергеевна дело говорит. Нам тесно. Мы думали эту продать, добавить то, что накопили, и взять побольше, в спальном районе. А ты бы… ну, варианты есть. Может, дачу продать?
— Варианты, — Ольга почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота.
Она подошла к стене. Провела ладонью по фактурной штукатурке. Шершавая, холодная поверхность. Когда-то она выбирала этот рельеф, чтобы он напоминал песчаный берег. Теперь стена казалась наждачной бумагой, о которую стирали ее жизнь, ее память, ее уважение к себе.
— Ты продал меня, Антон, — сказала она тихо. — За борщи и мнимое спокойствие? За то, чтобы эта женщина решала за тебя, как тебе жить, что тебе есть и где спать?
— Не смей оскорблять Ларису Сергеевну! — вдруг взвизгнул Антон. Голос сорвался на фальцет. — Она о нас заботится! А ты? Ты только требуешь соответствия твоим высоким стандартам! Подарила квартиру — и теперь попрекаешь каждым метром? Так забери ее обратно, раз тебе стены дороже сына!
В комнате повисла тяжелая пауза. С кухни выглянула испуганная Вика с полотенцем в руках. Лариса Сергеевна перестала жевать, насторожившись, почувствовав изменение атмосферы.
— Забери? — медленно переспросила Ольга. — Ты уверен?
— Антон погорячился, — быстро вмешалась теща, вставая с дивана. Ее халат распахнулся, открывая необъятные телеса. — Нервы у мальчика, устал. Работа тяжелая, начальник зверь. Вы, Ольга Николаевна, идите, идите. Мы тут сами разберемся, по-семейному. Не надо лезть в молодую ячейку общества.
Ольга посмотрела на сына. Он стоял красный, потный, с бегающим взглядом. Он не возразил. Он спрятался за широкую спину этой женщины в леопардовых тапках.
— Хорошо, — сказала Ольга. Ее голос стал ровным, лишенным эмоций. Ледяным. — Я уйду.
Она направилась к выходу.
— Вот и славно, — донеслось ей в спину торжествующее. — И ключи оставьте, а то мало ли, придете опять без звонка, людей пугать. Нехорошо это.
Ольга остановилась в дверях. Обернулась.
— Ключи? — она достала связку из кармана.
Лариса протянула пухлую ладонь, уже празднуя победу.
Ольга разжала пальцы, и ключи с мелодичным звоном упали на пол. Но не в руку сватьи, а прямо в грязную лужу, натекшую с ботинок Антона.
— Я приду завтра, — сказала Ольга, глядя прямо в глаза сыну. — В двенадцать ноль-ноль. С бригадой рабочих. Мы будем ломать стены.
— Какие стены? — опешила Лариса, замерев с протянутой рукой.
— Эту, — Ольга указала тонким пальцем на перегородку, отделяющую прихожую от комнаты. — И ту, что на лоджии. Я решила сделать перепланировку. В моей квартире.
— Это квартира Антона! — взвизгнула Лариса. — По документам!
— Документы, — коротко бросила Ольга. — Ты когда-нибудь читал мелкий шрифт в договоре дарения, Антон? Там есть пункт об обременении. Право пожизненного проживания дарителя и возможность отзыва дарения в случае ненадлежащего обращения с имуществом.
Это был блеф. Частично. Дарственная была чистой. Но Антон никогда не читал документы. Он подписывал не глядя, доверяя матери, потому что ему было лень разбираться в юридических тонкостях. А вот документы на перепланировку, которые она действительно когда-то утверждала в БТИ, но не реализовала — это была правда. Они все еще действовали.
— В двенадцать, — повторила Ольга. — Все вещи, которые не принадлежат собственнику или не вписываются в утвержденный план, будут считаться строительным мусором.
Она вышла на лестничную площадку и аккуратно прикрыла за собой дверь. Скрежет замка за спиной показался ей музыкой возмездия.
На улице шел дождь. Мелкий, противный осенний дождь, который пробирал до костей. Ольга села в свою машину, припаркованную у подъезда.
Руки дрожали. Она положила ладони на руль, ощущая фактуру кожи. Гладкая, прохладная, надежная. Единственное стабильное пятно в этом хаосе.
Она не плакала. Архетип Стоика не позволял ей распускать нюни, когда нужно действовать.
Телефон молчал ровно час. Потом экран вспыхнул. «Сын».
Ольга сбросила вызов.
Снова звонок. «Сын».
Сброс.
Она завела двигатель. Ей нужно было домой. В свою тихую, пустую квартиру, где никто не лузгает семечки на итальянский диван, где воздух свеж и прозрачен.
Всю ночь она не спала. Она лежала в темноте и слушала тиканье часов, планируя стратегию. Ей было больно, но боль эта была холодной, отрезвляющей. Она понимала, что дело не в квартире. Дело в уважении. И в границах, которые стерли в пыль.
На следующее утро она не поехала на работу. Она поехала в строительный магазин. Ей нужны были мешки для мусора. Много мешков. Самых плотных, черных, на двести литров. И новые замки. Самые надежные.
В 11:45 она подъехала к дому.
У подъезда не было грузовой машины. Там стояло такси. Дешевое такси с шашечками на боку. Из подъезда выходила Лариса Сергеевна, таща за собой огромный клетчатый баул. За ней семенила Вика с подушкой в руках.
Антона рядом не было.
Ольга заглушила двигатель и наблюдала. Лариса что-то кричала в телефон, яростно жестикулируя. Она запихала баул в багажник, плюхнулась на заднее сиденье, и такси рвануло с места, обдав Ольгу брызгами из лужи.
Ольга вышла из машины.
Дверь в квартиру была не заперта.
В прихожей было тихо. Исчезли куртки со стен, пропали коробки с пола. Осталась только грязь и ощущение покинутого бивуака.
Ольга прошла в комнату. Антон сидел на полу, прислонившись спиной к тому самому дивану. Рядом с ним стояла наполовину пустая бутылка виски.
Он поднял голову. Глаза у него были красные, опухшие.
— Они уехали, — сказал он хрипло.
— Я видела, — Ольга поставила пакет с новыми замками на пол. Металл звякнул.
— Лариса Сергеевна сказала, что не собирается жить на пороховой бочке. Что ты сумасшедшая и что ты нас всех посадишь. Она сказала, что найдет зятя попроще, без «прибабахов». И Вику увезла.
— А Вика? — спросила Ольга. — У нее есть свое мнение?
Антон усмехнулся, и усмешка эта была горькой.
— Вика делает то, что скажет мама. Всегда. Я был дураком, мам. Я думал, это просто помощь. А потом… я даже не заметил, как стал гостем в собственном доме.
Ольга посмотрела на грязные пятна на обоях. На прожженную дырку в тюле.
— Ты не был гостем, Антон. Ты был обслуживающим персоналом для чужих амбиций.
Она достала из сумочки дубликат ключей. Те самые, которые не отдала вчера.
— Я не буду ломать стены, — сказала она. — Пока. Но замки мы сменим. Сейчас же. Вставай.
Антон попытался подняться, но ноги его не слушались. Он был раздавлен. Не уходом жены, а осознанием собственной ничтожности.
— Мам, она забрала даже туалетную бумагу, — вдруг сказал он и закрыл лицо руками.
— Ничего, — Ольга подошла к нему и положила руку на плечо. Ткань рубашки была влажной от пота. — Купим новую.
Она прошла к балкону. Дернула ручку. Дверь поддалась — скотч был сорван.
Ольга шагнула на лоджию. Холодный воздух ударил в лицо. Окно было распахнуто настежь. На полу валялись пустые банки, какие-то тряпки, обломки ящиков из-под рассады.
В углу, среди мусора, сиротливо прижавшись к ледяной стене, стоял один-единственный горшок.
Монстера.
У нее было сломано несколько крупных резных листьев, земля пересохла до состояния камня и потрескалась, но один новый, светло-зеленый лист, еще свернутый в трубочку, упрямо тянулся к свету.
Ольга присела на корточки. Дотронулась до листа. Гладкий. Упругий. Живой.
— Воды, — скомандовала она, не оборачиваясь. — И тряпку. Ведро. Мыло. Будем отмывать.
Антон появился в дверном проеме лоджии через минуту. Он уже не шатался. В руках у него было ведро с водой.
— Мам, я все уберу сам. Ты иди.
— Нет, — Ольга встала. — Мы будем убирать вместе. Каждый сантиметр. Чтобы ты пальцами, кожей почувствовал, что это твой дом. А не ночлежка.
Они работали молча. Антон остервенело тер пол, смывая липкие следы чужого пребывания, сдирая остатки скотча с окон. Ольга видела, как напрягаются его плечи, как он срывает злость на этой грязи.
К вечеру квартира стала пустой и гулкой. Запах духов и жареного лука почти выветрился, уступив место резкому запаху хлорки и морозной свежести из открытых окон.
Ольга сидела на подоконнике в кухне. Антон закручивал последний винт в новом дверном замке.
— Стол, — сказала она вдруг.
Антон замер с отверткой в руке.
— Что?
— Тот дубовый стол, массивный, который я хотела заказать вам на годовщину, но не знала адреса. Я его закажу завтра. Поставим здесь, на кухне. Он займет половину места.
— Зачем? — Антон обернулся. Он был грязный, уставший, но взгляд его прояснился.
— Чтобы за ним было неудобно сидеть одному. И чтобы никаких чужих локтей. Только свои.
Антон вытер лоб тыльной стороной ладони.
— Спасибо, мам.
Эпилог
Ольга вышла на улицу, когда уже стемнело. Дождь кончился. Воздух был чистым и звонким. Она посмотрела на окна шестого этажа. Там горел свет.
Не тот тусклый, желтый свет, пробивающийся сквозь пыльные гардины, который она видела год назад в своих кошмарах. Это был яркий, чистый свет лампы без абажура.
Она знала, что Антону будет тяжело. Что одиночество накроет его через пару дней. Что Вика, возможно, попытается вернуться, когда у мамы закончатся деньги или терпение.
Но сейчас, нажимая кнопку брелока сигнализации, Ольга была спокойна. У монстеры был новый лист. У Антона был новый замок. А у нее было ощущение, что она наконец-то вернулась из долгой и утомительной эмиграции на родину.
Она села в машину, включила печку и впервые за этот бесконечный год почувствовала тепло. Настоящее, живое тепло, которое идет не от батарей, а изнутри, когда восстанавливается справедливость.
