Ветер с реки дул какой-то рваный. Он бил веткой старой яблони в стекло веранды.
Я стояла у окна и смотрела, как Виталик возится у мангала.
Спина у него была крепкая, молодая, куртка натянулась на плечах. Он купил её неделю назад, радовался как ребенок.
Крутился перед зеркалом в прихожей, спрашивал: «Ну как, Нин? Не слишком модно для наших болот?»
Для «наших». Он так быстро присвоил себе и этот дом, и эти сосны, и вечную сырость от залива, и меня.
— Мам, ты слышишь вообще? — Пашка, мой сын, постучал пальцем по столу.
Звук вышел глухой, неприятный. Будто по крышке гроба постучали.
Я обернулась.
Пашка сидел нахохлившийся, в свитере, который я ему вязала еще пять лет назад. Рукава вытянулись, на локтях катышки.
Не носит ведь новые вещи, упрямый, весь в покойного отца. Всё донашивает, экономит, хотя зарплата позволяет одеться нормально.
— Слышу, Паш. Не стучи. Скатерть протрешь.
— Я тебе серьезно говорю. — Он понизил голос, хотя Виталик был во дворе и услышать нас не мог. Ветер шумел так, что заглушал гул трансформаторной будки.
— Я вчера заезжал, когда тебя не было. Он с кем-то по телефону трепался на крыльце.
Пашка поморщился.
— Ржал, как конь. И знаешь, как он тебя назвал?
Я подошла к плите. В кастрюле булькал рассольник — густой, с перловкой, как любил Виталик.
Он вообще любил всё основательное, сытное. Говорил, что в общаге наголодался на всю жизнь.
— Ну как? — спросила я, помешивая суп. Ложка звякнула о край. — Старухой?
— Если бы. — Пашка скривился, будто раскусил лимон. — «Сахарная мумия».
Я замерла. Половник завис в воздухе, с него капало горячее на чистую плиту.
— Кто?
— Сахарная мумия. Это сленг такой, мам. Я в интернете посмотрел.
Сын отвел глаза.
— Это когда женщина… ну, в возрасте, обеспечивает молодого мужа. А он позволяет себя любить за деньги и комфорт.
С улицы донесся смех Виталика. Он махал кому-то рукой — наверное, соседу через забор.
Такой открытый, легкий. Ему тридцать восемь. Мне пятьдесят девять. Двадцать один год разницы.
Целая жизнь, успевшая прорасти школой, институтом, первым браком, разводом. Смертью первого мужа, поднятием бизнеса в девяностые, усталостью, больницами.
— Глупости какие, — сказала я и решительно закрыла крышку кастрюли. — Какой-то дурацкий перевод.
Пашка посмотрел на меня с такой жалостью, что мне захотелось, чтобы он немедленно ушел.
— Мам, не включай дуру. У тебя дом, у тебя счета, у тебя машина. А у него что? Гитара и кеды, в которых он пришел?
— У него душа, Паша. И он заботится обо мне.
Я начала загибать пальцы.
— Кто мне грядки перекопал? Кто крыльцо поправил? Кто мне давление меряет по вечерам?
Я посмотрела на сына в упор.
— Ты? Тебя же не допросишься, у тебя отчеты, у тебя ипотека, у тебя Марина беременная.
Сын встал. Стул скрипнул, царапнув старый паркет. Его давно надо было циклевать, да всё руки не доходили.
— Ладно. Я тебя предупредил. Просто слушай внимательнее. И кошелек держи закрытым.
Он уехал, не пообедав.
Я осталась одна в большой кухне, где пахло солеными огурцами и укропом.
Сахарная мумия.
Словосочетание было липким, неприятным, чужеродным. Мумия — это что-то сухое, мертвое, замотанное в тряпки.
А я живая. У меня кожа еще упругая, я за собой слежу, я плаваю в бассейне.
Входная дверь хлопнула. Вошел Виталик, принеся с собой запах холодного воздуха и дыма.
— Нинуль, там дрова сырые совсем, еле разжег.
Он подошел сзади, обнял, положил холодные руки мне на шею. Я невольно вздрогнула, но не отстранилась.
— О, рассольничек! Моя ты хозяюшка. Золотая ты моя.
«Золотая». Раньше это звучало ласково. Теперь в этом слышался звон монет.
Неделя прошла как в тумане. Я жила, двигалась, говорила, но внутри сидел маленький злой наблюдатель. Он смотрел и записывал.
Раньше я не замечала мелочей. Теперь они лезли в глаза, как пыль в солнечный луч.
Вот мы в супермаркете. Виталик катит тележку, веселый, набрасывает туда продукты.
Хороший сыр, дорогая колбаса, бутылка коньяка («Пусть стоит для гостей, Нин»), какой-то экзотический соус.
На кассе он привычно отходит упаковывать пакеты, пока я достаю карту. Он даже не тянется за кошельком. Это отработано до автоматизма.
Он — сила и логистика. Я — финансы.
Вот вечер. Мы сидим в гостиной. Телевизор бубнит что-то про политику. Виталик листает ленту в телефоне.
— Нин, слушай, у меня тут идея. Друг предлагает вложиться в одну тему… Автозапчасти из Кореи. Верняк.
Он оживился, сел ровнее.
— Надо-то всего ничего, тысяч триста для старта. Через полгода вернем с процентами.
Я смотрю на него. У него красивые ресницы, длинные, пушистые. Глаза ясные, голубые.
И в этих глазах нет ни капли сомнения, что я дам.
— У меня сейчас нет свободных, Виталь. Всё на вкладе, снимать нельзя до зимы, проценты сгорят.
Он на секунду замирает. Едва уловимо, как сбой в программе.
Улыбка сползает, уголки губ дергаются вниз.
— Да? Жаль. Ну ладно, придумаю что-нибудь. Просто хотел как лучше, чтобы ты на пенсии вообще ни о чем не думала.
Он отворачивается. Я вижу, как он нервно теребит край диванной подушки. Вытягивает нитку из бахромы.
Тянет, тянет, пока она не обрывается.
Вот утро субботы. Он собирается на встречу с «однокурсниками». Надевает ту самую куртку, брызгается парфюмом, который я подарила ему на Новый год.
— Я поздно буду, не жди.
— А деньги у тебя есть? — спрашиваю я машинально.
— Ой, кстати. Кинь пару тысяч на карту? А то там скидываться надо, а у меня налички ноль.
Я перевожу. Он целует меня в щеку — быстро, походя, как целуют удобную мебель.
— Ты лучшая!
«Сахарная мумия», — шепчет мне в ухо злой наблюдатель.
Дом жил своей жизнью. Холодильник утробно урчал, поскрипывали половицы на втором этаже, где никто не жил.
Щеколда на калитке опять заедала — Виталик обещал смазать её еще месяц назад, но так и не собрался.
Приходилось приподнимать калитку плечом и дергать на себя. У меня от этого уже болела ключица.
Я начала вспоминать. Как мы познакомились?
Он чинил мне машину на трассе. Случайно оказался рядом. Такой галантный, руки в масле, улыбка белозубая.
«Женщина, ну как же вы одна с такой бедой?»
Потом кофе. Потом он узнал, где я живу.
«Ого, хороший район. Элитный».
Я тогда посмеялась. Какой там элитный, просто старый дачный поселок. Но для него, мальчика из съемной однушки, это был дворец.
Он вошел в мою жизнь мягко, как кот. Сначала тапочки в прихожей. Потом зубная щетка.
Потом: «Нин, давай я перееду, чего на два дома жить? Экономия опять же».
Экономия. У кого? У меня расходы выросли втрое. Еды стало уходить больше, бензина, света.
Он любил, чтобы во всем доме горел свет. «Не люблю темноту, Нин. В темноте бедность прячется».
Развязка наступила через две недели.
У меня был день рождения. Юбилей, шестьдесят лет. Я не хотела праздновать, но Виталик настоял.
— Ты что! Такая дата! Позовем всех! Я шашлык сделаю, стол накроем!
«Все» — это были Пашка с женой Мариной, моя сестра Лена с мужем и пара соседей.
Виталик суетился, играл роль хозяина. Разливал вино, произносил тосты.
— За нашу королеву! За женщину, которая остановила время!
Он подарил мне огромный букет роз. Оповещение о списании с моей карты пришло утром, я даже не удивилась.
И мультиварку.
— Чтобы ты меньше у плиты стояла, любимая.
Пашка сидел мрачный, ковырял вилкой салат. Марина, его жена, чувствовала напряжение и пыталась сгладить углы, нахваливая холодец.
К вечеру стало душно. Окна запотели, в комнате пахло духами, едой и вином.
Виталик выпил лишнего. Его лицо раскраснелось, движения стали размашистыми. Он чувствовал себя здесь хозяином жизни.
— А что, Паша, — громко сказал он, обнимая меня за плечи так сильно, что мне стало тяжело дышать. — Когда ты себе уже нормальную машину возьмешь?
Он усмехнулся.
— Ездишь на этом корыте. Вон, у матери поучись жить.
Пашка медленно поднял голову. В его глазах был лед.
— У матери я учусь терпению. А у тебя чему учиться? Как жить за чужой счет?
За столом повисла та самая пауза, когда слышно, как муха бьется о стекло. Лена перестала жевать, сосед закашлялся.
— Ты чего дерзишь? — Виталик убрал руку с моего плеча. Улыбка сползла с его лица, обнажив что-то злое, мелкое.
— Я тут, между прочим, глава семьи. Я за этим домом слежу. Я твою мать на руках ношу.
— Глава семьи? — Пашка усмехнулся. — Ты приживалка, Виталик.
Сын повысил голос.
— Ты альфонс, который называет жену «сахарной мумией» своим дружкам. Думаешь, я не знаю?
Виталик вскочил. Стул с грохотом упал.
— Да пошел ты! — заорал он. — Ты просто завидуешь!
Он обвел всех бешеным взглядом.
— Да, я молодой! Да, я мог бы найти себе двадцатилетнюю! Но я здесь! Я трачу свои лучшие годы!
Он ударил кулаком по столу.
— И я имею право на компенсацию! Это честный обмен, понятно тебе? Я даю ей эмоции, жизнь! А она дает мне комфорт. Это рынок!
В комнате стало очень тихо. Только гудел холодильник и где-то далеко, на трассе, выла сирена.
Я смотрела на него. На его перекошенное лицо, на модную стрижку.
На рубашку, которую я гладила сегодня утром.
И вдруг увидела его настоящим. Не заботливого мужа, а чужого, жадного человека, который просто нашел теплое место.
Как плесень, которая заводится в углу, где сыро и тепло.
Слова про «рынок» и «компенсацию» висели в воздухе, как тяжелый дым.
Я медленно встала. Колени предательски дрожали, но я оперлась рукой о край стола.
Нащупала пальцами царапину на столешнице — память о том, как внук, еще маленький, возил здесь машинкой.
Это мой стол. Мой дом. Моя жизнь.
— Уходи, — сказала я. Тихо, почти шепотом.
Виталик замер. Он, кажется, сам испугался того, что наговорил.
— Нин, ну ты чего? Ну перебрал, ну сцепились с Пашкой… Это же мужики, бывает…
— Уходи, Виталик. Совсем. Сейчас.
— Куда я пойду на ночь глядя? Ты с ума сошла? Нин, прекрати этот цирк. Завтра поговорим.
Он попытался улыбнуться своей фирменной улыбкой, но вышло жалко.
— Ключи на стол. И карту.
Я говорила ровно, без истерики. Во мне не было ни гнева, ни обиды.
Только огромная усталость. Будто я долго несла тяжелый рюкзак, думая, что там ценный груз, а оказалось — камни.
— Ах так? — Виталик сузил глаза. — Ну и пожалуйста. Ну и сиди тут одна, в своей богадельне.
Он зло рассмеялся.
— Кому ты нужна будешь через пять лет? Старая, никому не интересная… Сахарная мумия, как есть!
Он швырнул ключи на стол. Брелок с эйфелевой башней звякнул о фарфоровую салатницу.
— Сумку собери, — сказала я, глядя мимо него.
В темном окне отражалась наша нелепая сцена.
— За вещами остальными приедешь потом, когда меня не будет. Паша передаст.
Он ушел через десять минут. Громко топал, хлопал дверцами шкафов, матерился. Потом хлопнула входная дверь.
Потом взревел мотор такси, которое он вызвал. Опять же, привязанного к моему аккаунту, я забыла отвязать. Ну да ладно, это была последняя плата за урок.
Когда всё стихло, гости засобирались. Они чувствовали себя неловко, прятали глаза, бормотали что-то утешающее.
— Нин, ты держись…
— Да всё нормально, — кивала я.
Паша подошел последним. Обнял меня крепко, по-мужски. От его свитера пахло табаком и чем-то родным, детским.
— Мам, ты как? Может, мы останемся?
— Езжайте, Паш. Марине отдыхать надо. Я справлюсь.
Они уехали.
Я осталась одна. В доме было прохладно — Виталик любил топить жарко, а я открыла форточку.
Свежий, сырой воздух вливался в комнату, вымывая запах перегара и чужих дешевых духов.
Я собрала посуду. Перемыла тарелки. Вытерла стол.
Потом взяла тряпку и тщательно протерла то место, где лежали его ключи.
Заварила себе чай — крепкий, с мятой.
Села в старое кресло, которое Виталик всё грозился выкинуть и купить новое, кожаное. Кресло было мягким, оно обнимало меня, принимая форму тела.
В углу тикали… нет, часов у меня в гостиной не было.
Просто капала вода из крана на кухне. Надо будет вызвать мастера, поменять прокладку.
Я сделала глоток. Чай был горячим, обжигал горло, и это было приятно.
Сахарная мумия. Надо же.
Я усмехнулась в темноту. Встала, подошла к зеркалу в прихожей.
На меня смотрела женщина. Усталая, с морщинками вокруг глаз, с седой прядкой, выбившейся из прически.
Но глаза были живые. И спокойные.
Я подошла к двери, нажала на ручку. Замок щелкнул уверенно, надежно. Теперь я точно знала: дверь закрыта.
И чтобы её открыть, нужно знать секрет. А секрет этот знала только я.
Завтра надо будет смазать калитку. Самой. У меня где-то было машинное масло в кладовке. Я справлюсь.
ЭПИЛОГ
Ноябрь выдался каким-то мрачным.
Дождь то и дело срывался в мокрый снег, который тут же таял, превращаясь в серую кашу. Яблоня за окном совсем облетела, стояла черная, голая, будто озябшая.
Дом снова зазвучал по-своему.
Раньше эти звуки перекрывал бубнеж телевизора — Виталик не выносил тишины. Он включал новости или музыкальные каналы с самого утра.
Теперь я снова слышала, как вздыхает водонагреватель в подвале. Как скрипят половицы на втором этаже от перепада температур.
Как шуршит мышь где-то за плинтусом.
Надо бы кота завести, подумала я. Обычного, полосатого, без родословной.
Я перебирала зимние вещи. Достала с антресолей пакеты, которые не открывала с прошлой весны.
Из глубины шкафа, из самого дальнего угла, выпала зажигалка.
Металлическая, тяжелая, с какой-то гравировкой. Виталика.
Я повертела её в руках. Холодный металл. Нажала на клапан — огонек вспыхнул ровно, без копоти.
Хорошая вещь. Дорогая. Наверное, искал её, психовал, когда вещи собирал. Да в той спешке где уж было найти.
Телефон на тумбочке звякнул.
Я вздрогнула. Этот звук до сих пор вызывал у меня рефлекторное напряжение: «Что еще случилось? Денег? Проблемы?»
Сообщение было с незнакомого номера. Хотя, почему с незнакомого? Цифры я узнала сразу, хоть и стерла контакт два месяца назад.
«Нин, привет. Слушай, я куртку у тебя забыл, кожаную. И документы там во внутреннем кармане. Может, пересечемся? Я подъеду».
Я посмотрела на экран. Потом на окно, за которым сгущались ранние сумерки.
Представила его. Вот он стоит у калитки, переминается с ноги на ногу, улыбается виновато, но с расчетом.
Глаза голубые, честные-честные.
«Нин, ну чего ты? Ну было и было. Я же скучал».
И обязательно попросит чаю. Или денег «в долг», потому что с работой сейчас туго, кризис, сам понимаешь.
Я набрала Пашку.
— Привет, мам. Случилось чего? — голос у сына был усталый, но счастливый. На заднем плане слышался детский плач.
Маринка родила неделю назад, внука назвали Егором.
— Нет, Паш. Всё хорошо. Ты когда ко мне собирался?
— Да хоть завтра. Марина к маме своей хотела отъехать, я как раз свободен. А что?
— Тут куртка Виталика осталась. В пакете, в прихожей стоит. Забери, пожалуйста.
Я перевела дух.
— Он тебе напишет или позвонит — передай ему. Сюда не пускай. И номер мой скажи, чтобы забыл.
Пашка помолчал секунду. В трубке повисла та самая хорошая, плотная тишина понимания.
— Понял, мам. Сделаю. Заодно и продукты завезу, ты список писала?
— Писала. Рыбу только не бери.
— Почему? Ты же хотела форель.
— Я сама купила. Ездила сегодня на рынок, выбрала стейк. Огромный такой, свежий.
— Ого. Шикуешь? — в голосе сына была улыбка.
— Живу, Паш. Просто живу.
Кран на кухне больше не капал.
Мастер, которого я вызвала по объявлению в газете, всё починил. Хмурый дядька в грязном комбинезоне, пахнущий табаком и честным трудом.
Поменял прокладку за пятнадцать минут и триста рублей. Без лишних слов, без комплиментов, без «хозяюшка, угости борщом». Сделал и ушел.
Я достала рыбу. Красивую, мраморно-розовую. Положила на противень, посыпала розмарином.
Достала бутылку белого вина, налила себе бокал.
Дом был большим. Кому-то он мог показаться пустым, но для меня он был наполнен.
Наполнен мной. Моими книгами, которые теперь никто не сдвигал, чтобы положить гаджеты.
Моим пледом, в который я могла кутаться, не боясь показаться «старой». Моими мыслями.
«Сахарная мумия».
Я сделала глоток вина. Оно было прохладным и терпким.
Мумия — это то, что сохраняют для вечности, вынимая душу. А я сохранила душу, выкинув всё лишнее.
Я посмотрела на свое отражение в темном оконном стекле.
Там была женщина, которая может позволить себе дорогую рыбу, тишину и отсутствие чужих драм.
— Ну что, — сказала я своему отражению. — Будем ужинать, дорогая. За твой счет. И это, пожалуй, лучшее вложение средств.
Калитка на улице скрипнула и захлопнулась. Это ветер.
Или просто дядя Миша, сосед, проходил мимо и по привычке проверил, закрыто ли.
Я смазала петли еще неделю назад, и теперь замок работал мягко, без звука. Но щелчок язычка был слышен отчетливо.
Закрыто.
Надежно.
Навсегда.
