— Мам, ты чего?
Никита вошёл на кухню, привлечённый резким, аптечным запахом, который перебивал даже густой аромат свежесваренного кофе. Марина Геннадьевна сидела за столом и с преувеличенной медлительностью капала в гранёный стаканчик тёмную жидкость из флакона. Корвалол. Её боевое знамя, её щит и её оружие. Она не посмотрела на сына, но всё её существо, от скорбно поджатых губ до напряжённых плеч, кричало о вселенских страданиях.
— Всю ночь не спала, — пожаловалась она, наконец подняв на него взгляд. Её глаза, обычно острые и цепкие, сейчас были подёрнуты туманной плёнкой мученичества. Она сделала маленький, глоток и поморщилась, словно принимала яд.
— Почему?
— Сынок, пусть твоя жена ночью стонет поменьше! Я же переехала к тебе не для того, чтобы слушать этот срам! У меня сердце больное, мне покой нужен!
Никита замер на полпути к кофейнику. Кровь густым, горячим приливом бросилась в лицо, опаляя уши и шею. Он почувствовал себя голым, застигнутым врасплох. Слова матери, произнесённые нарочито тихим, страдальческим тоном, ударили с точностью снайперской пули. Они были рассчитаны на то, чтобы вызвать в нём не гнев, а именно стыд. Липкий, парализующий стыд за то, что было самым личным, самым сокровенным в его жизни, и что теперь стало предметом публичного обсуждения за утренним столом. Он хотел что-то сказать, возразить, но во рту пересохло.
В этот самый момент на кухню, словно соткавшись из утреннего света, вошла Алла. Она была в лёгком шёлковом халате, волосы небрежно собраны на затылке, а на губах играла тень довольной, расслабленной улыбки. Она выглядела так, будто только что проснулась в раю, и этот её вид был самым яростным диссонансом с траурной атмосферой, которую так старательно создавала свекровь.
Увидев её, Марина Геннадьевна постаралась выпрямиться, её губы превратились в тонкую, злобную нить.
— Доброе утро, Аля. Выспалась, наверное? — яд в её голосе был настолько концентрированным, что, казалось, мог бы прожечь столешницу.
Алла на мгновение остановилась, её взгляд скользнул по флакону с корвалолом, по страдальческому лицу свекрови, по пунцовому, как рак, мужу. Она оценила расстановку сил за долю секунды. На её лице не отразилось ни смущения, ни гнева. Вместо этого её улыбка стала только шире, превратившись из расслабленной в ослепительную и вызывающую.
— Добрейшее, Марина Геннадьевна! — пропела она. — И вам того же желаю.
Она подошла к Никите, провела рукой по его напряжённой спине и легко поцеловала в висок. Затем повернулась к свекрови, глядя ей прямо в глаза.
— Никит, дорогой, ты не забыл, что мы сегодня идём выбирать мне новое кружевное бельё? Я видела вчера один потрясающий комплект. Думаю, возьмём что-нибудь красненькое. Чтобы ночи были ещё ярче.
Она игриво подмигнула окаменевшему мужу, её глаза сверкнули озорными искрами. Это был выстрел в ответ. Прицельный и беспощадный. Она не стала оправдываться. Она не стала защищаться. Она приняла брошенный ей вызов и подняла ставки до небес, превратив обвинение в «сраме» в анонс будущего, ещё более откровенного удовольствия. Она оставила Никиту в полном ступоре, с открытым ртом и колотящимся сердцем, а его мать, побагровевшую от бессильной злости, наедине с её бесполезным корвалолом и полным провалом утренней атаки.
Прямая атака с корвалолом провалилась, но Марина Геннадьевна не была из тех, кто отступает. Она была стратегом, а поле боя — квартира сына — предоставляло безграничные тактические возможности. Она сменила тактику с кавалерийского наскока на планомерную партизанскую войну. Предлогом стала «помощь по хозяйству». Она, как заботливая тень, скользила по комнатам, пока молодые были на работе, протирая пыль там, где её не было, и переставляя идеально стоящие вазочки. Её целью была спальня. Святая святых, цитадель врага.
И она дождалась своего часа. В один из дней, вернувшись из магазина, Алла неосмотрительно оставила на комоде фирменный бумажный пакет с логотипом дорогого бельевого бутика. Марина Геннадьевна увидела его из коридора, и её сердце забилось хищным, торжествующим ритмом. Дождавшись, когда Алла уйдёт в душ, она прошмыгнула в комнату. Её пальцы, привыкшие к шерстяным носкам и хозяйственному мылу, с брезгливым любопытством развернули шуршащую обёрточную бумагу. Оттуда на свет показался тот самый красный комплект. Ярко-алый, почти кричащий шёлк, тончайшее чёрное кружево — это было не просто бельё. Это был манифест, вызов, оружие, которым невестка так нагло ударила её несколько дней назад. Марина Геннадьевна смотрела на него не как на предмет одежды, а как на лицо врага. И она нанесла удар.
Вечером, когда Никита и Алла вернулись домой, их встретил едкий запах хлорки и демонстративная чистота. В центре кухни, на спинке стула, как флаг поверженного государства, висело нечто. Серо-бурая, пошедшая уродливыми разводами тряпка, в которой с трудом угадывались очертания того самого алого комплекта. Кружево съёжилось и пожелтело, шёлк поблёк и стал жёстким на вид. Рядом, для контраста, висела старая кухонная тряпка в клетку. Картина была красноречивее любых слов.
— Мам, а это что? — спросил Никита, первым нарушив молчание. В его голосе не было гнева, только растерянное недоумение.
— Ой, Никитушка, я тут порядок наводила, решила всё перестирать, — засуетилась Марина Геннадьевна, вытирая идеально сухие руки о фартук. Её лицо изображало саму невинность. — Нашла в корзине для белья, ну и закинула в машинку вместе с полотенцами. Видно, полиняло сильно. Китайское, наверное, качество-то сейчас никудышное.
Никита перевёл взгляд на Аллу. Он ждал, что она сейчас взорвётся, начнёт кричать, и ему придётся, как всегда, метаться между двумя огнями, пытаясь всех успокоить. Но Алла молчала. Она смотрела не на испорченную вещь, а прямо на свекровь. Её взгляд был спокойным, холодным и таким пронзительным, что Марина Геннадьевна невольно поёжилась.
— Мам, ну ты чего… — начал было Никита примирительно. — Это же шёлк, вещь дорогая. Его же отдельно надо, вручную…
Алла медленно, не говоря ни слова, подошла к стулу. Она не стала рассматривать убогие останки своей покупки. Она взяла испорченный комплект двумя пальцами, так, словно прикасалась к чему-то мерзкому, прошла мимо оцепеневшего мужа и свекрови к мусорному ведру. Открыла крышку и, не глядя, бросила тряпку внутрь. Металлическая крышка захлопнулась с глухим, окончательным звуком.
Она повернулась. На её губах не было даже тени улыбки.
— Ничего страшного, Никита. Купим новое. Даже лучше. Видимо, некоторым людям доставляет огромное удовольствие не носить красивые вещи, а просто трогать чужое бельё. Даже если для этого приходится лезть в корзину с грязным.
Маска невинной хлопотуньи слетела с лица Марины Геннадьевны в одно мгновение. На Аллу смотрели глаза, полные чистой, незамутнённой ненависти. Она проиграла и этот раунд. И она поняла, что эта война будет вестись до полного уничтожения.
Проигранный бой с испорченным бельём не сломил Марину Геннадьевну, а лишь убедил её в том, что в этой войне все средства хороши. Алла была не просто невесткой, она была врагом, который не подчинялся правилам, не испытывал стыда и не боялся открытой конфронтации. Воевать с таким противником в одиночку было бессмысленно. Марина Геннадьевна поняла, что ей нужна тяжёлая артиллерия. И она её призвала.
Тяжёлой артиллерией был её муж, Геннадий Аркадьевич, отец Никиты. Человек основательный, грузный, с лицом, застывшим в выражении вечной правоты. Он редко вмешивался в семейные дела, предпочитая роль молчаливого патриарха, чьё мнение было законом по умолчанию. В воскресенье он прибыл, и был устроен «семейный ужин». Это не было приглашением, это был вызов на трибунал. На стол выставили парадный сервиз, который доставали по большим праздникам, а в центре красовалось коронное блюдо Марины Геннадьевны — запечённая с яблоками утка. Аромат праздника смешивался с гнетущим ощущением ловушки.
Никита сидел между отцом и матерью, вжав голову в плечи. Он с неестественным усердием резал свою порцию утки на микроскопические кусочки, словно от этого зависела его жизнь. Он не поднимал глаз, чувствуя себя подсудимым, хотя обвинения ещё не прозвучали. Алла сидела напротив, прямая и спокойная. Она ела медленно, с королевским достоинством, будто находилась не на судилище, а на приёме в посольстве.
— Хорошо сидим, — начал Геннадий Аркадьевич, промокнув губы салфеткой. Его голос, низкий и рокочущий, заполнил кухню, заставляя воздух вибрировать. — Семья в сборе — это главное. Крепость семьи, Алла, держится на уважении. На уважении к старшим, на уважении к традициям. И на женской скромности.
Он сделал паузу, давая словам впитаться. Марина Геннадьевна одобрительно кивнула, глядя на невестку с торжеством. Вот оно. Против отцовского авторитета не попрёшь.
— Женщина — это хранительница очага, — продолжал вещать Геннадий Аркадьевич, глядя куда-то поверх головы Аллы. — Её поведение, её манеры — это лицо всей семьи. А когда в доме нет тишины и благообразия, когда ночи превращаются в… кхм… в балаган, это говорит о том, что очаг дал трещину. Этого допускать нельзя. Мужчине нужен покой, чтобы работать, чтобы быть главой. А не вот это всё… — он неопределённо махнул своей тяжёлой рукой.
Никита съёжился ещё сильнее, мечтая провалиться сквозь пол. Он ждал взрыва, ответной колкости от Аллы. Но она, дожевав кусочек яблока, аккуратно положила вилку и нож на тарелку. Она подняла на свёкра свои ясные, чистые глаза и слегка улыбнулась.
— Вы абсолютно правы, Геннадий Аркадьевич. Семья — это святое. И я очень рада, что вы заговорили на такую важную тему.
Марина Геннадьевна и её муж переглянулись. Такой покладистости они не ожидали. Кажется, план сработал.
— Вот вы говорите про страсть, про ночи, — продолжила Алла мягким, вкрадчивым голосом, в котором не было и намёка на сарказм. — Это ведь и есть та искра, которая делает семью живой, а не просто союзом двух людей, живущих под одной крышей. Мне всегда было интересно, как людям вашего поколения, прожившим вместе столько лет, удаётся сохранять эту страсть? Вы ведь, должно быть, знаете какой-то секрет, как пронести этот огонь через десятилетия, чтобы он не угас, чтобы ночи оставались яркими, а чувства — острыми. Это ведь и есть настоящее уважение друг к другу, не так ли?
На кухне воцарилось молчание. Но это было не то гнетущее молчание, которого добивались родители Никиты. Это была оглушающая, парализующая неловкость. Алла не спорила. Она не хамила. Она взяла их лицемерную лекцию о морали и с невинным видом развернула её против них самих, задав прямой, убийственно личный вопрос об их собственной интимной жизни. Геннадий Аркадьевич, который пять минут назад был грозным судьёй, сидел с побагровевшим лицом и открытым ртом, не зная, что ответить. Марина Геннадьевна смотрела на невестку так, словно та на её глазах превратилась в змею. Они хотели устроить ей публичную порку, а вместо этого их самих раздели догола посреди собственной кухни. Единственным звуком был тихий стук вилки Аллы о фарфор тарелки, когда она снова принялась за ужин.
Ужин закончился не скандалом. Он закончился опустошением. Геннадий Аркадьевич, чьё патриархальное величие было проткнуто и сдуто одним невинным вопросом, ретировался в гостиную к телевизору, унося с собой остатки своего достоинства. На кухне остались только трое. Грязная посуда, остывающая утка и густое, как жир, напряжение. Маски были сброшены. Театральное представление с корвалолом, заботливая стирка, нравоучительные беседы — всё это было лишь прелюдией. Теперь начиналась настоящая игра, без правил и без анестезии.
Марина Геннадьевна молча собирала тарелки. Её движения были резкими, выверенными. Она не смотрела на сына, но всё её существо было обращено к нему. Никита сидел, уставившись в свою тарелку с недоеденной уткой, и чувствовал себя так, словно воздух вокруг него сгустился до состояния бетона, не давая вздохнуть. Он ждал.
— Ну что, сын, — наконец произнесла она. Голос был ровный, без капли страдания, холодный, как сталь. Она поставила стопку тарелок в раковину и повернулась, оперевшись на столешницу. — Думаю, пришло время тебе решать. В этом доме будет либо порядок, либо она.
Это был не ультиматум. Это был приговор. Она не кричала, не упрекала. Она просто констатировала факт, как врач, сообщающий о несовместимых с жизнью травмах. Она ставила его перед выбором, который был не выбором вовсе, а актом капитуляции. Либо он принимает её правила, её миропорядок, где она — центр вселенной, а все остальные вращаются по предписанной орбите, либо он выбирает хаос, стыд и распутство, воплощением которых была его жена.
Никита поднял на неё глаза. В них была мольба. Он хотел, чтобы она остановилась, чтобы всё вернулось назад, в те времена, когда он мог просто жить, не выбирая ежесекундно между матерью и женой. Но в её взгляде он увидел лишь твёрдую, несгибаемую волю. Она не отступит.
И он сделал то, что делают все слабые люди. Он выбрал путь наименьшего сопротивления. Он встал и пошёл не к матери, чтобы поставить её на место, а к Алле, которая стояла у окна в коридоре, глядя на огни ночного города. Он подошёл к ней сзади, такой жалкий в своей попытке примирить непримиримое.
— Алл, послушай… — начал он заискивающим, тихим голосом. — Мама… она пожилой человек. Ну, погорячилась. Может, не стоило так с отцом? Может, ты просто… извинишься? Ну, для вида. Чтобы просто мир был в доме. Мама ведь сейчас у нас живёт, ей действительно не надо это всё слышать, что мы в спальне вытворяем…
В этот момент Алла медленно повернулась. Она посмотрела на него так, будто видела впервые. Не с гневом, не с обидой. С холодным, препарирующим любопытством исследователя, изучающего странное, непонятное ему существо. Она смотрела на его бегающие глаза, на его слабую, просящую улыбку, и в её взгляде читалось окончательное понимание. Она воевала не с его матерью. Она воевала за него. И только что поняла, что воевать не за что. Перед ней стоял не союзник, не муж, не защитник. Перед ней стоял трофей, который умолял её добровольно сдаться противнику, чтобы избавить его от неудобств битвы.
Она ничего не сказала. Ни единого слова. Её молчание было страшнее любого крика. Она обошла его, как обходят препятствие на дороге. Прошла мимо Марины Геннадьевны, застывшей в дверях кухни в позе победительницы. Вошла в их спальню. Никита с надеждой подумал, что она пошла остыть, что сейчас всё уляжется.
Но через минуту она вышла. В руках она несла его подушку и аккуратно сложенное одеяло. Она прошла через всю гостиную, где на диване сидела её свекровь. На лице Марины Геннадьевны медленно расцветала хищная, торжествующая улыбка. Алла подошла к дивану и, не глядя ни на мужа, ни на его мать, просто бросила постельные принадлежности на кожаную обивку. Глухой шлепок одеяла о диван прозвучал в тишине квартиры как выстрел.
— Теперь ты можешь спать тут или же идти и стелить себе рядом со своей маменькой, раз её спокойствие тебе дороже нашей семьи и нашей жизни. А я с самого начала была против того, чтобы она к нам переезжала, потому что знала, что она нацелена на то, чтобы вбить клин между нами. И ей это удалось. Поздравляю, Марина Геннадьевна. Когда поедете назад домой, то можете забрать с собой это бесхребетное существо, которое я называла своим мужем.
Затем она развернулась и пошла обратно. Никита стоял посреди комнаты, парализованный, переводя взгляд с дивана, ставшего его новым ложем, на свою мать, а затем на спину уходящей жены. Он смотрел, как она дошла до двери спальни, взялась за ручку и закрыла её. Тихий щелчок замка был последним звуком, который он услышал. Он остался стоять в выжженной пустыне своей гостиной, между своей победоносной матерью и дверью, за которой закончилась его семейная жизнь…
