Я стояла посреди комнаты, сжимая в руках жестяную коробку из-под датского печенья, и смотрела на дно, где перекатывалась одинокая сухая крошка.
Внутри должна была лежать плотная, перетянутая резинкой пачка купюр — триста тысяч рублей, которые я откладывала два года, отказывая себе в лишней чашке кофе и обновках.
Там была только пустота и запах старого металла. Из кухни тянуло жареным луком и дешевым табаком, этот въедливый дух пропитал обои, шторы и, казалось, даже мою кожу. Я медленно закрыла крышку, чувствуя, как холодная ярость начинает пульсировать в висках, вытесняя растерянность.
Ноги сами понесли меня на кухню, где разворачивалась привычная вечерняя картина.
Мать стояла у плиты, помешивая что-то в сковороде, ее сутулая спина в застиранном халате выглядела неестественно напряженной, словно она ждала удара.
Брат, Виталий, сидел за столом, развалившись на моем стуле, и лениво листал ленту в телефоне, даже не подняв головы на звук моих шагов.
Ему было двадцать семь лет, но в этом доме он вел себя как капризный подросток, уверенный в своей безнаказанности.
— Где деньги? — спросила я, и голос прозвучал хрипло, будто я долго кричала, хотя с самого утра не произнесла ни слова.
Мать дернула плечом, но не обернулась, продолжая с остервенением шкрябать лопаткой по сковороде.
— Садись ужинать, Марина, котлеты стынут, — сказала она ровно, стараясь придать голосу будничную интонацию. — Потом поговорим.
— Я спросила, где мои деньги, — я шагнула к столу и резким движением выбила телефон из рук брата. Гаджет с грохотом проехал по линолеуму и ударился о плинтус, экран мигнул и погас.
Виталий вскочил, стул с визгом отъехал назад, его лицо мгновенно налилось красным, а глаза сузились.
— Ты чего творишь, ненормальная? — рявкнул он, сжимая кулаки. — Совсем берега попутала?
— Я твой телефон сейчас в окно выкину вместе с тобой, — тихо, почти шепотом проговорила я, глядя ему прямо в переносицу. — Где триста тысяч?
Мать наконец повернулась, вытирая руки о несвежее полотенце, и в ее взгляде не было ни страха, ни вины, только усталое раздражение. Так смотрят на назойливую муху или на ребенка, который требует конфету перед обедом, мешая взрослым делам.
— Не кричи, соседей напугаешь, у тети Вали и так давление, — она вздохнула. — Деньги я взяла.
— Ты? — я опешила, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Зачем? Ты же знала, на что они.
— Виталику нужно, — просто ответила она, словно речь шла о покупке хлеба, а не о моих сбережениях. — У него ситуация критическая.
Я перевела взгляд на брата, который уже поднял телефон и дул на экран, проверяя царапины, всем своим видом показывая, что разговор его не касается. Здоровый лоб с трехдневной щетиной, который за последние три года не проработал ни дня дольше месяца, вечно находя оправдания своей лени.
— На что нужно? — спросила я, чувствуя, как внутри поднимается волна отвращения. — Очередной «гениальный бизнес»? Или долги за ставки перекрыть, чтобы коллекторы снова дверь не подожгли?
— Не твое дело, — огрызнулся брат, усаживаясь обратно. — Отдам я, чего разоралась? Поднимусь сейчас на теме одной и верну с процентами.
— Когда отдашь? — я усмехнулась, и этот смех вышел страшным, лающим. — Ты мне за коммуналку полгода отдать не можешь, сигареты у матери стреляешь.
— Сыну нужнее, он мужчина! — мать встала между нами, раскинув руки, словно защищая своего великовозрастного птенца от хищника. — У него проблемы серьезные, ему долг закрыть надо было срочно, иначе бы…
Она не договорила, сделала страшные глаза, намекая на какие-то ужасные последствия, о которых нам, простым смертным, знать не положено.
— Иначе что? — спросила я жестко. — Ноги переломают? Так может, полезно будет? Может, хоть тогда он поймет, что деньги зарабатывать надо, а не воровать у сестры?
— Как ты можешь так говорить! — всплеснула руками мать, и в ее голосе зазвенели слезливые нотки. — Это же брат твой родной, Виталик! Единокровный!
— Это мои деньги! — я ударила ладонью по столу так, что подпрыгнула солонка. — Я на машину копила! Я два года в отпуск не ездила, в старых сапогах хожу!
— Машина — это железка, блажь, — отрезала мать, мгновенно меняя тон на обвиняющий. — Подождет твоя машина, на маршрутке поездишь, не развалишься. А Виталик — мужчина, ему на ноги встать надо, ему старт нужен. У него сейчас сложный период, он себя ищет.
Он мужчина.
Эта фраза висела в воздухе, густая и ядовитая, отравляя кислород в моей собственной квартире. В нашей семье это было универсальное оправдание любой подлости, любой лени и любого свинства. Виталик — мужчина, поэтому ему нельзя мыть посуду, это «бабское дело».
Виталик — мужчина, поэтому ему нужен лучший кусок мяса, а мы перебьемся гарниром. Виталик — мужчина, поэтому мы с матерью должны были продать бабушкину квартиру, чтобы покрыть его долги по первому «бизнесу», который прогорел через месяц.
Теперь они жили у меня, в моей двухкомнатной квартире, которую я купила в ипотеку, разрываясь на двух работах.
— Вон, — сказала я, и мой голос прозвучал неожиданно спокойно даже для меня самой.
Мать моргнула, словно не расслышала.
— Что?
— Вон отсюда. Оба. Сейчас же.
Виталий хохотнул, развалившись на стуле и потянувшись вилкой к котлете, всем видом демонстрируя пренебрежение.
— Марин, харош истерить, реально. ПМС что ли? Ну взяли и взяли, дело семейное. Заработаешь еще, у тебя зарплата хорошая, тебе столько одной и не надо.
Я схватила его тарелку и швырнула ее в раковину, керамика разлетелась с звонким хрустом, осколки брызнули во все стороны, жирная котлета шлепнулась в грязную посуду.
— Собирайте вещи, — сказала я, глядя брату прямо в глаза, в которых начало проступать удивление. — Прямо сейчас собирайте свои тряпки и уматывайте.
— Ты с ума сошла? — мать шагнула ко мне, пытаясь взять за руку, но я отшатнулась как от прокаженной. — На ночь глядя? Зимой? Куда мы пойдем?
— К мужчине вашему идите, — я кивнула на Виталия, который медленно поднимался со стула. — Он же мужчина. Решит проблему. Снимет квартиру, гостиницу, люкс снимет. У него же теперь есть мои триста тысяч? Или он их уже спустил за полдня?
Брат отвел глаза и шмыгнул носом, его напускная бравада начала давать трещины.
— Утром у него встреча, он деньги передать должен, — быстро затараторила мать. — Деньги целы, они у него в сумме.
— Отлично, — кивнула я, чувствуя, как внутри разливается ледяное спокойствие. — Значит, на съем хватит. Валите.
— Дочка, опомнись, — голос матери дрогнул, стал жалобным, тягучим, она включила режим «жертвы». — Мы же семья. Ну ошибся он, ну с кем не бывает. Мы отдадим. Я с пенсии буду откладывать, по пять тысяч буду отдавать…
— С пенсии? — я рассмеялась, глядя на нее с жалостью и отвращением. — Твоей пенсии хватает только на твои же лекарства и сигареты для него. Ты мне за еду ни копейки не даешь уже год.
— Не смей попрекать мать куском хлеба! — взвизгнула она, хватаясь за сердце. — Я тебя вырастила! Ночей не спала!
— Я не хлебом попрекаю. Я попрекаю воровством. Вы украли мои деньги. В моем доме. Вы крысы, а не семья.
— Мы не украли, мы взяли в долг! — крикнул Виталий, его лицо пошло пятнами. — Я бы вернул!
— Без спроса берут только воры, — отрезала я и вышла в коридор.
Я распахнула шкаф-купе и начала выбрасывать их куртки на пол, не глядя. Пуховик матери, кожанка брата, их шапки и шарфы полетели в грязную кучу у порога.
— Что ты делаешь?! — мать выбежала следом, всплескивая руками. — Это же новая куртка!
— Помогаю собираться, раз вы такие медленные.
— Марина, прекрати сейчас же! — в голосе матери зазвучали привычные командные нотки, которыми она всегда ставила меня на место в детстве. — Имей совесть! Брат в беде, а ты о бумажках думаешь! Эгоистка! Вся в отца, тот тоже только о себе думал!
Отец ушел от нас двадцать лет назад, просто собрал чемодан и исчез, оставив записку, что устал тянуть этот воз. Тогда я его ненавидела, считала предателем. Сейчас я его понимала так ясно, словно сама писала ту записку.
— Да, я эгоистка, — сказала я, швыряя тяжелые зимние ботинки брата к порогу. — И сволочь. А теперь убирайтесь, пока я вещи в окно не выкинула.
Виталий подошел ко мне вплотную, он был выше меня на голову и тяжелее килограммов на тридцать. От него пахло несвежей футболкой и злостью, он нависал надо мной, пытаясь задавить массой.
— А если я не уйду? — тихо спросил он, глядя исподлобья. — Ты меня вытолкаешь? Сил хватит?
Раньше я бы отступила, проглотила бы обиду, ушла бы плакать в ванную. Я всегда была «старшей», «умной», «ответственной», той, кто должен понимать и терпеть. Но сейчас я смотрела на него и видела не брата, а паразита. Жирного, наглого глиста, который присосался к моей жизни и высасывает из нее все соки, прикрываясь маминой юбкой.
— Я вызову полицию, — сказала я спокойно, не отводя взгляда. — И напишу заявление о краже. Деньги у тебя в сумке, ты сам сказал. Пальчики на коробке есть. Тебя посадят, Виталик. У тебя уже есть условка за драку, забыл? Это будет рецидив.
Лицо брата перекосилось, он помнил. Драка в баре два года назад, когда он сломал челюсть какому-то парню. Тогда мать умоляла меня взять кредит на адвоката, валялась в ногах. Я взяла, я до сих пор плачу банку каждый месяц по пятнадцать тысяч.
— Ты не сделаешь этого, — неуверенно сказал он, но шаг назад сделал. — Мать не даст.
— Мать не собственница этой квартиры, — отчеканила я. — И ты здесь никто. У вас даже прописки здесь нет, вы бомжи по сути.
— Змея, — выплюнула мать, глядя на меня с ненавистью. — Змею на груди пригрела. Я тебя рожала, мучилась…
— Пять минут, — я посмотрела на экран смартфона. — Пять минут на сборы. Или я звоню 102.
Я демонстративно нажала на иконку вызова. Виталий дернулся, схватил свою спортивную сумку и начал судорожно запихивать туда вещи, комкая их.
— Пошли, мам. Она больная, у нее крыша поехала. Пусть подавится своей хатой, подавится своими деньгами.
— Виталик, куда мы пойдем? На улице минус пятнадцать! — запричитала мать, хватаясь за рукав его куртки. — Ночь на дворе!
— В хостел поедем. Или к Лехе перекантуемся. Есть у меня деньги, не пропадем.
Мать стояла и смотрела на меня, пока он метался по коридору. В ее взгляде была такая концентрированная злоба, что мне стало физически холодно, будто в квартире разом выбило все стекла.
— Я тебя прокляну, — прошептала она одними губами. — Родную мать на улицу выгоняешь… Ради денег… Бог тебя накажет.
— Ради себя, — ответила я твердо. — Я просто хочу жить. Сама. Без вас.
— Да кому ты нужна такая? — злобно бросила она, натягивая пальто. — Мужика у тебя нет, детей нет, характер дрянной. Одна сдохнешь в этих бетонных стенах, никто воды не подаст!
— Зато никто не будет воровать мои деньги и жрать мою еду, — парировала я.
Они собирались долго, нарочито шумно, стараясь нанести максимальный ущерб напоследок. Виталий специально задел плечом вешалку, и она рухнула, рассыпав зонты, но он даже не обернулся.
Мать громко сморкалась и причитала, обращаясь к потолку, призывая небеса в свидетели моей жестокости. Я стояла у двери, держа палец на кнопке вызова, и не двигалась, превратившись в статую.
Когда они наконец вывалились на лестничную площадку, я почувствовала, как предательски задрожали колени.
— Ключи, — потребовала я.
— Подавись, — Виталий швырнул свою связку на пол, ключи звякнули о плитку.
Мать свои ключи положила на тумбочку аккуратно, с демонстративным достоинством оскорбленной королевы, которая покидает дворец узурпатора.
— Не звони нам, — сказала она ледяным тоном. — У тебя больше нет матери. Забудь мой номер.
— Хорошо, — ответила я.
Я захлопнула дверь, и щелчок замка прозвучал как выстрел в пустом тире. Как разрыв пуповины, который нужно было совершить еще десять лет назад. Я прижалась спиной к прохладному металлу двери и медленно сползла на пол. За дверью слышался шум лифта, приглушенные голоса, потом гулкий удар подъездной двери.
В квартире остались только звуки дома: мерное гудение холодильника на кухне, шум проезжающих машин за окном, шорох ветра в вентиляции. Для меня это была самая прекрасная симфония.
Я сидела на полу в прихожей, среди разбросанной обуви, и впервые за три года могла вдохнуть полной грудью, не чувствуя тяжести на плечах. Воздух в квартире был спертым, тяжелым, пропитанным чужой злобой.
Я встала, прошла по комнатам и распахнула все окна настежь. Морозный февральский воздух ворвался внутрь, обжигая лицо, выжигая запах жареного лука, старых лекарств и чужого пота. Я надела куртку прямо поверх домашней одежды и села на широкий подоконник.
Внизу, у подъезда, в пятне желтого света от фонаря я увидела две маленькие фигурки. Они стояли у скамейки, заваленной снегом. Виталий размахивал руками, что-то объясняя матери, видимо, оправдываясь за неудавшийся план. Мать сгорбилась, прижимая к груди сумку, и выглядела маленькой и жалкой. В свете фонаря было видно, как идет пар у них изо рта.
Мне должно было стать их жалко, я знала это. Я ждала этого привычного чувства вины, желания все исправить, спасти, обогреть, пожертвовать собой. Я искала это чувство внутри себя, ощупывала душу, как языком ощупывают лунку от выпавшего зуба.
Но там было пусто и чисто. Как в вымытой операционной после успешной ампутации гангренозной конечности — больно, но ты знаешь, что это спасет жизнь.
Утром я вызвала мастера и сменила замки. Это обошлось мне в пять тысяч — последние деньги с кредитки, до зарплаты оставалась неделя. В холодильнике было шаром покати, если не считать той самой злополучной котлеты, которую я тут же отправила в мусорное ведро. Но я чувствовала себя богачкой, владеющей целым миром.
Следующие три дня прошли в режиме лихорадочной активности. Я вымывала квартиру с фанатизмом, граничащим с безумием. Я драила полы с хлоркой, стирала шторы, мыла окна, несмотря на мороз, выбрасывала старые коврики. Я хотела смыть каждый атом их присутствия, стереть саму память о том, что они здесь жили. Телефон я заблокировала, внеся все известные номера родственников в черный список.
Но они нашли способ достать меня. На четвертый день, когда я возвращалась с работы, у подъезда меня подкараулила тетя Люба, мамина старшая сестра. Она была в своей вечной ондатровой шапке и с боевым настроем танка, идущего на прорыв.
— Ну, здравствуй, племянница, — она преградила мне путь к домофону своим грузным телом.
— Здравствуйте, тетя Люба, — я остановилась, перехватив сумку поудобнее.
— Как тебе спится, Марина? — начала она с пафосом плохой актрисы. — Мягко? Тепло? Совесть не мучает по ночам?
— Нормально спится, — я попыталась обойти ее. — Дайте пройти.
— А мать твоя у меня на раскладушке в кухне ютится! — взвизгнула она. — У нее давление двести! Скорую два раза вызывали за ночь! Ты хоть представляешь, что натворила?
— А Виталик где? — спросила я спокойно. — Тоже на раскладушке страдает?
— Виталик… — она на секунду замялась, сбив пафос. — Виталик ищет варианты жилья. Ему сейчас трудно, он в стрессе. Ты ему всю жизнь сломала, парень только начал на ноги вставать!
— Я? — искренне удивилась я. — Тем, что не дала себя ограбить в собственном доме?
— Ой, да какие это грабежи! Свои же люди, родная кровь! Ну взяли, ну отдали бы потом! Ты же богатая, у тебя должность, у тебя квартира, ты одна живешь! А он мальчик еще, он ищет себя, ему поддержка нужна!
— Тетя Люба, этому «мальчику» почти тридцать лет. У него щетина гуще, чем у вашего мужа.
— И что?! Мужчины сейчас позже взрослеют, время такое! Ты должна была поддержать, направить мягко, по-женски! А ты выгнала на мороз как собак! Люди говорят — зверь ты, а не дочь.
— Какие люди говорят? — уточнила я.
— Все! Я всем рассказала, какая ты бессердечная! Вся родня в шоке!
— Понятно, — я наконец нашла ключи в кармане. — Спасибо за информацию, мне очень важно ваше мнение.
— Ты должна пустить их обратно! — закричала она мне в спину, хватая за рукав. — Или хотя бы дай денег на съем квартиры! Ты обязана!
Я резко обернулась и посмотрела ей в глаза так, что она отпустила руку и даже отшатнулась.
— Я никому ничего не обязана, кроме банка, где у меня ипотека, — сказала я раздельно, чеканя каждое слово. — И если Виталик или вы еще раз подойдете ко мне или будете караулить у подъезда, я напишу заявление о преследовании. Законы я знаю.
— Да кому ты нужна, преследовать тебя! — взвизгнула она, пятясь. — Гордячка! Смотри, Бог все видит, он накажет! Останешься одна на старости лет, стакана воды никто не подаст!
— Я кулер поставлю, — ответила я и зашла в подъезд, отсекая ее крики тяжелой дверью.
Дома я первым делом налила себе чаю. Горячего, крепкого, с бергамотом. Я села в кресло в гостиной.
Это было мое любимое кресло, но раньше в нем всегда сидел Виталий, закинув ноги на журнальный столик и стряхивая крошки на пол.
Обивка до сих пор хранила едва уловимый, противный запах его дешевого дезодоранта. Я встала, решительно стянула чехол и запихнула его в стиральную машину, выставив максимальную температуру.
Потом я зашла в приложение банка. Кредит за адвоката брата — осталось платить еще год, сумма висела красным напоминанием о моей глупости. Ипотека — пятнадцать лет. Накопления — ноль рублей. Но я смотрела на эти цифры и улыбалась. Это были мои долги, и мои проблемы, но больше никто не создавал мне новых.
Прошла неделя. Звонки с незнакомых номеров продолжались, но я не брала трубку, включив режим «не беспокоить». Однажды поздно вечером в дверь позвонили. Звонок был короткий, неуверенный. Я посмотрела в глазок. Там стоял Виталий. Один. Выглядел он помятым, куртка была расстегнута, под левым глазом расцветал живописный фиолетовый синяк.
Я не стала открывать, даже не прикоснулась к замку. Спросила через дверь громко:
— Чего тебе?
— Марин, открой. Поговорить надо, серьезно.
— Говори так, я прекрасно слышу.
— Марин, ну хорош дурить, хватит характер показывать. Пусти переночевать, одну ночь всего. Мать у тетки осталась, а меня ее муж выгнал. Сказал, я его пиво выпил и рыбу съел. Козел старый.
— А ты выпил?
— Ну выпил, подумаешь! Жалко ему что ли пары банок? Марин, мне идти реально некуда. На улице дубак, нос отмерзает.
— У тебя же было триста тысяч неделю назад.
— Нету их, — буркнул он неохотно. — Забрали.
— Кто?
— Да долги это были, я же говорил! Серьезные люди. Марин, я жрать хочу, сутки не ел. Пусти, а? Я тихонько, на коврике лягу, мешать не буду.
В его голосе не было ни капли раскаяния. Только привычное, ноющее, липкое требование, замешанное на уверенности, что ему все должны. Он был уверен, что я сдамся, что «инстинкт сестры» сработает, что я не смогу оставить его за дверью.
Я прижалась лбом к холодному металлу двери, закрыв глаза. Я представила, как открываю замок. Как он заходит, снимает грязные ботинки, идет на кухню, открывает холодильник, берет мою еду.
Как через день приходит мать, плачет, говорит, что простила меня. Как через неделю они снова начинают требовать, учить, давить, манипулировать. Как я снова превращаюсь в функцию, в удобный кошелек на ножках, в бессловесную прислугу.
— Нет, — сказала я вслух.
— Что «нет»? — не понял он за дверью.
— Нет. Я не открою. Уходи, Виталик.
— Ты гонишь? Я брат твой родной! Ты не можешь так!
— У меня нет брата. У меня был брат, но он украл мои деньги и мою жизнь. А этот человек за дверью мне никто. Уходи, или я вызываю наряд полиции.
— ТЫЫ! — заорал он, и дверь содрогнулась от удара ногой. — Да как ты смеешь! Чтоб ты осталась там одна! Жлобина!
Он бил в дверь ногами, орал матом, проклинал меня, перечисляя все мои грехи. Я стояла и слушала, не шевелясь. Мне не было страшно. Мне было брезгливо, словно я наступила в грязь. Потом на лестнице послышались голоса соседей, угрозы вызвать полицию. Виталий затих, потом смачно плюнул на мою дверь (я отчетливо слышала этот звук) и ушел, шаркая ногами по ступеням.
Я пошла на кухню, достала из кладовки банку с белой краской, оставшуюся после ремонта. Завтра я закрашу дверь, чтобы она снова была чистой. А пока я села за стол, положила перед собой чистый лист бумаги и ручку.
Я начала писать список дел на новую жизнь:
- Сменить номер телефона окончательно.
- Написать заявление участковому превентивно (на всякий случай).
- Начать откладывать деньги заново (открыть новый счет).
- Купить новые шторы (яркие, желтые).
- Научиться жить.
Пункт пятый был самым сложным. Я не умела жить для себя. Всю жизнь я жила для кого-то. Сначала для мамы, чтобы она не плакала из-за отца, я была «хорошей девочкой». Потом для Виталика, потому что он «маленький» и «слабенький». Потом для них обоих, потому что они «неприспособленные». Я умела решать чужие проблемы, гасить чужие конфликты, зарабатывать деньги на чужие хотелки. Я не знала, что я люблю на завтрак, если не нужно готовить то, что любит брат. Я не знала, какие фильмы я хочу смотреть, если не нужно уступать пульт матери. Это пугало до дрожи. Свобода оказалась огромной, гулкой и пустой, как моя квартира после генеральной уборки. Но эту пустоту можно было заполнить чем угодно.
На следующий день я пошла в магазин товаров для дома. Я ходила между рядами долго, трогала вещи, прислушивалась к себе.
Я купила себе дорогой кофе в зернах — не растворимую пыль, которую пила мать, а настоящую арабику.
Купила медную турку. Купила плед — мягкий, пушистый, глубокого цвета морской волны. Мать бы сказала, что это маркий цвет и деньги на ветер. Мать бы сказала, что кофе — это баловство. Но матери здесь не было, и ее голос в моей голове звучал все тише.
Вечером я варила кофе. Густой, терпкий аромат поплыл по квартире, вытесняя последние воспоминания о прошлом. Я завернулась в новый плед, села на подоконник и смотрела на огни ночного города.
Телефон снова зазвонил. Незнакомый номер. Я знала, кто это. Может быть, мать звонила с чужого телефона, чтобы проклясть или попросить денег. Может, Виталий. Может, очередная «добрая» тетушка. Я смотрела на экран, пока он не погас, а затем хладнокровно заблокировала номер.
Через час в дверь позвонили. Настойчиво, длинно, требовательно. Я не шелохнулась. Звонок повторился. Потом начали стучать кулаком.
— Откройте, полиция!
Я вздрогнула, сердце пропустило удар. Неужели они что-то сделали с собой? Или написали на меня заявление, придумав небылицы? С них станется обвинить меня в побоях. Я пошла открывать, стараясь унять дрожь в руках.
На пороге стоял молодой лейтенант, усталый, с пухлой папкой под мышкой.
— Гражданка Смирнова Марина Викторовна? — формально спросил он.
— Да, это я.
— На вас жалоба поступила. От гражданки Смирновой Галины Петровны.
— Что она написала? — я устало прислонилась к косяку.
— Что вы незаконно удерживаете ее личное имущество, документы и препятствуете проживанию.
— Какое имущество? — я горько усмехнулась. — Их тряпки я выставила за порог в тот же день, они все забрали. Документы у них всегда с собой были, в сумках.
— Разрешите войти для осмотра?
Я впустила его. Лейтенант прошел в кухню, цепким взглядом огляделся.
— Чисто у вас, — заметил он с удивлением. — А в заявлении указано, что здесь притон, что вы пьете беспробудно и брата родного избиваете систематически.
Я не выдержала и рассмеялась в голос.
— Я? Избиваю брата? Вы его видели, лейтенант? Он выше меня на голову и в два раза шире.
Лейтенант усмехнулся, закрывая папку.
— Видел. Смирнов Виталий Викторович, одна тысяча девятьсот девяносто шестого года рождения? Он у нас в отделении сейчас. Пытался в супермаркете бутылку коньяка украсть, охрана задержала. Оформили мелкое хищение.
— Понятно, — кивнула я. — Логичный финал.
— Мать его там такой скандал устроила, — покачал головой полицейский. — Кричит, что это вы во всем виноваты. Довели «мальчика» до преступления, выгнали на мороз.
— Мальчика… — эхом повторила я. — Лейтенант, эта квартира моя, куплена в ипотеку до их переезда. Вот документы, свидетельство о собственности. Никто тут не прописан, кроме меня. Вещи их я не держу, замки сменила, потому что боюсь их.
Я показала ему бумаги. Он внимательно изучил их, кивнул и что-то записал в протокол.
— Знаю я вашу семейку, если честно, — вдруг сказал он, понизив голос и переходя на неофициальный тон. — Брат ваш у нас частый «клиент». То драка в баре, то мошенничество с микрозаймами. Мы все удивлялись, чего он на свободе бегает, кто за него впрягается. А это вы, значит, откупали, ущерб гасили?
— Я, — призналась я, чувствуя стыд. — Дура была. Жалела.
— Бывает, — философски заметил лейтенант. — Главное, вовремя остановиться. Вы пишите сейчас объяснительную, что вещей их не имеете, препятствий в пользовании жильем не чините, так как прав на него они не имеют. И заявление встречное напишите обязательно.
— Какое?
— О том, что они вам угрожают расправой, двери портят. И про деньги пропавшие напишите, про те триста тысяч. Пусть висит материал. Если сунутся еще раз — у нас будет железное основание их прижать. А так — «семейный конфликт», мы в такое стараемся не лезть. Но тут… тут клиника, похоже. Спасаться вам надо, гражданка Смирнова.
Я писала заявление на кухонном столе, и рука моя была твердой, почерк ровным. Лейтенант ушел, оставив мне прямой номер дежурной части.
— Если будут ломиться — звоните сразу, скажите, что угроза жизни. Наряд пришлю. И не жалейте их. Они вас не жалеют.
Эти слова крутились у меня в голове весь вечер. Это была правда. Жестокая, простая, как удар кирпичом. Все эти годы я думала, что это любовь, семья, долг. Сложная, мучительная, но любовь.
А это был просто рафинированный паразитизм. Я была для них не дочерью и сестрой. Я была ресурсом. Как нефтяная скважина. Пока нефть идет — скважину берегут, ремонтируют иногда, хвалят за объемы добычи. Но если скважина перекрывает кран — ее пытаются вскрыть силой, разломать. А если не выходит — бросают и ищут новую.
Через месяц я узнала, что мать продала дачу. Ту самую, которую берегла как зеницу ока, где каждое лето сажала свои ненаглядные помидоры и которую клялась передать внукам. Продала за бесценок, спешно, чтобы закрыть новый долг Виталия и, видимо, как-то жить. Мне рассказала об этом тетя Люба, которую я случайно встретила в продуктовом.
Она не кричала в этот раз. Она смотрела на меня с испугом и каким-то мелким злорадством.
— Вот, довели мать, радуйся, — шипела она, оглядываясь по сторонам. — Дачу продала! Родовое гнездо пустила с молотка! Все из-за тебя!
— Почему из-за меня? — спокойно спросила я, выбирая яблоки. — Это Виталик набрал долгов, а не я.
— Если бы ты не выгнала, она бы не продала! Ты могла бы взять кредит, помочь! У тебя зарплата, ты молодая, заработала бы еще!
— Не могла, — сказала я. — И не хотела.
— Каменная ты, Марина. Сердца у тебя нет, ледышка вместо него.
— Есть, — ответила я, улыбнувшись ей. — Просто оно теперь работает на меня, а не на вас.
Я шла домой по весенней улице, под ногами хлюпал тающий снег, пахло мокрым асфальтом и будущей зеленью.
Я думала о том, что они будут делать дальше. Деньги от дачи закончатся через пару месяцев, с аппетитами брата — еще раньше. Виталий снова влипнет, это неизбежно как восход солнца. Что тогда? Мать пойдет просить милостыню? Или придет ко мне, будет валяться в ногах, умолять, давить на жалость, вспоминать мое детство?
Я остановилась посреди тротуара. Представила эту картину. Дрогнет ли у меня что-то? Наверное. Я живой человек, не робот. Но открою ли я дверь? Я подняла голову и посмотрела на свои окна на пятом этаже. Там горел свет. Теплый, ровный, электрический свет. Мой свет, за который я плачу сама.
Я знала ответ. Я не открою. Я заплатила за этот свет и этот покой слишком высокую цену. Триста тысяч были только началом, вступительным взносом. Я отдала им десять лет жизни, свои нервы, свои нереализованные мечты. Больше я не дам ни минуты. И ни копейки.
Я зашла в подъезд, достала ключи. Новая связка приятно тяжелила руку. Я поднялась на этаж.
Дверь была чистой, белой, пахнущей свежей эмалью. Следы грязных ботинок Виталия и его плевок я закрасила в три слоя, не оставив и намека. Я вошла внутрь, закрыла замок на два оборота. Щелк. Щелк. Этот звук больше не пугал одиночеством. Это был звук безопасности.
Я прошла на кухню, налила себе кофе в любимую кружку. Села у окна, глядя во двор. Внизу, у соседнего подъезда, кто-то ругался.
Женский голос истерично кричал: «Ты мне всю жизнь испортил!», мужской бубнил что-то в ответ. Я спокойно закрыла пластиковое окно. Шум исчез, отрезанный герметичным стеклопакетом. Остался только густой аромат кофе и покой.
Я достала телефон, открыла банковское приложение. Там, на накопительном счете, лежали первые десять тысяч рублей.
Название счета я изменила вчера. Теперь он назывался просто: «На мою жизнь». Не на машину, не на отпуск, не на черный день. На жизнь. Потому что она у меня одна. И, кажется, она наконец-то началась по-настоящему.
