— Почему ты маму не отвезла?!
Голос Дмитрия, сорвавшийся и резкий, ворвался в квартиру раньше него самого. Входная дверь захлопнулась с грохотом, будто от порыва ураганного ветра. Ключи, брошенные вслепую, со злым стуком ударились о деревянную полку для мелочей. Он ворвался в прихожую, срывая на ходу куртку, которая тут же безвольной тряпкой сползла с его плеча на пол. Он был похож на человека, только что выбежавшего из горящего дома — взъерошенный, с покрасневшим лицом, дышащий короткими, прерывистыми выдохами.
Алла сидела в гостиной, в своём любимом глубоком кресле у окна, и читала. Спокойный субботний свет заливал комнату, играя на переплёте толстой книги в её руках. Она не вздрогнула, не обернулась. Она лишь дочитала абзац до конца и только потом, неторопливо, перевернула страницу. Это движение, медленное и подчёркнуто обыденное, подействовало на Дмитрия как красное на быка.
— Я с кем разговариваю?! — он влетел в гостиную, остановившись посреди комнаты. — Она тебя ждала с девяти утра! Собралась, пирогов напекла своей подруге, оделась. Звонила мне на работу, голос расстроенный, чуть не плачет! Что я, по-твоему, должен был ей сказать?
Алла, не поднимая глаз от книги, аккуратно заложила страницу шёлковой закладкой. Она закрыла том — обложки сошлись с мягким, весомым хлопком. Этот звук, тихий и окончательный, заставил Дмитрия замолчать на полуслове. Она положила книгу на маленький столик, расправила несуществующую складку на джинсах и только тогда подняла на него взгляд. Спокойный, ясный, лишённый всяких эмоций. И от этого холодного спокойствия его праведный гнев показался ему самому каким-то неуместным и глупым.
— Ты мог сказать ей правду, Дима. Что я ещё во вторник сказала ей, что в эту субботу у меня свои дела. Что я никуда не поеду. И вчера вечером я напомнила об этом тебе. Но ты, как обычно, пропустил это мимо ушей, потому что просьбы твоей мамы для тебя — священная корова, а мои планы — досадное недоразумение.
— Какие у тебя могут быть дела?! — он снова завёлся, ухватившись за знакомую колею возмущения. — Какие, к чёрту, дела могут быть важнее, чем просьба матери? Она пожилой человек! Ей тяжело трястись в этом проклятом автобусе, её укачивает! Ей всего-то нужно было доехать двадцать километров до деревни! Это для тебя что, крюк? Полчаса времени! Тебе жалко бензина?!
Он говорил громко, чеканя слова, словно забивая гвозди. Он был абсолютно уверен в своей правоте, в незыблемости своей логики, где сыновний долг — это высшая добродетель, а всё остальное — блажь и эгоизм. И в этот самый момент что-то внутри Аллы, что годами натягивалось, как струна, с сухим, едва слышным треском лопнуло. Она медленно, почти лениво, поднялась с кресла.
— Тяжело? — переспросила она. Голос её был тихим, но в нём появилась новая, незнакомая ему металлическая твёрдость. Она сделала шаг к нему, потом ещё один. Она подошла так близко, что он мог видеть своё искажённое отражение в её тёмных зрачках.
Он инстинктивно хотел отступить, но не смог.
— Так пусть твоя мама купит себе машину, раз она не хочет больше ездить к своим подружкам на автобусе! Я не её персональное такси с личным водителем!
Слова ударили его, как пощёчина. Он ошеломлённо смотрел на неё, не в силах поверить, что это говорит его всегда такая покладистая, такая понимающая Алла. Он открыл рот, чтобы выдать что-то про уважение к старшим, про семью, про долг, но она не дала ему сказать ни слова.
— А теперь, Дима, ты меня выслушаешь. Один раз и навсегда. Моя машина — это моя машина. Я заработала на неё, я её обслуживаю, я плачу за бензин. И она больше не будет выполнять функции социального транспорта для твоих родственников. Услуга «Алла, отвези-привези» закрывается с этой минуты. Безвозвратно. Это касается поездок твоей матери на дачу, к подругам, в поликлинику, на рынок и в любую другую точку на карте. И да, — она сделала крошечную паузу, её взгляд стал ещё жёстче, — это касается и тебя. Тех твоих ночных звонков после посиделок с друзьями, когда ты слишком пьян, чтобы сесть за руль, но слишком жаден, чтобы вызвать такси. Покупайте ей машину. Оплачивайте ей поездки. Мне всё равно. Мои колёса теперь ездят только по моим делам. Вопрос закрыт.
Она обошла его, неподвижного и онемевшего, словно он был предметом мебели. Она не пошла в спальню, чтобы обиженно запереться. Она направилась на кухню. Через секунду он услышал, как щёлкнул выключатель и ровно, умиротворяюще зашумел электрический чайник. Она собиралась пить чай. А он так и остался стоять посреди гостиной, оглушённый, раздавленный и впервые в жизни столкнувшийся с холодным и беспощадным бунтом на своём уютном, предсказуемом корабле.
Чайник на кухне закипел и щёлкнул, отключаясь. Этот обыденный, домашний звук в наступившей тишине прозвучал как выстрел стартового пистолета. Дмитрий, наконец, сдвинулся с места. Он не пошёл на кухню выяснять отношения дальше. Он понял, что прямой штурм провалился, не начавшись. Теперь нужна была осада. Долгая, изматывающая, холодная. Он молча поднял с пола свою куртку, аккуратно повесил её на вешалку и прошёл в спальню. Он вёл себя так, словно Аллы не было в квартире, словно она была пустым местом, призраком, чьё присутствие можно и нужно игнорировать.
Вечер превратился в театр молчаливой вражды. Алла вышла из кухни с чашкой чая и снова устроилась в своём кресле. Дмитрий появился в гостиной с тарелкой, на которой лежали наспех сделанные бутерброды. Он не сел за обеденный стол. Он рухнул на диван, включил телевизор на оглушительную громкость и уставился в экран, демонстративно жуя. Шла какая-то дурацкая комедия, но он не смеялся. Он просто смотрел, его челюсти напряжённо двигались, а взгляд был стеклянным. Он создавал вокруг себя кокон отчуждения, плотный и непробиваемый.
Алла допила чай и снова взяла в руки книгу. Она не обращала на него никакого внимания. Она читала, и её лицо было абсолютно безмятежным. Она не позволяла его представлению затянуть себя, не давала ему ни единой зацепки, ни одной эмоциональной реакции, которой он так жаждал. Его молчание и грохот телевизора натыкались на стену её спокойствия и разбивались вдребезги.
Просидев так около часа, Дмитрий понял, что проигрывает. Его тактика не работала. Тогда он достал телефон. Он не ушёл в другую комнату. Он остался на диване, лишь немного убавив звук телевизора, чтобы его было лучше слышно. Он набрал номер, который Алла знала наизусть.
— Да, мам. Привет. Нет, всё нормально, не переживай, — его голос был полон напускной бодрости, которая звучала фальшивее дешёвой скрипки. — Да, я дома. Один? Ну… как сказать. Не совсем. Алла тоже здесь. Да, читает. У неё были… важные дела сегодня.
Он сделал многозначительную паузу, давая матери на том конце провода додумать всё самой. Алла даже не подняла головы от книги, но чувствовала его взгляд, который он бросал на неё искоса. Он ждал реакции.
— Нет-нет, ты что, не нужно извиняться! Всё хорошо. Просто… устала, наверное. Работа, всё такое, — он тяжело вздохнул, так, чтобы этот вздох был слышен даже в соседней квартире. — Ты как? Подруга не обиделась? Ну и слава богу. Да, конечно, что-нибудь придумаем. В следующий раз я сам с работы отпрошусь, если надо будет, и отвезу. Не волнуйся. Ты главное не расстраивайся. Всё, давай, отдыхай. Целую.
Он положил телефон на диван. Спектакль был окончен. В нём было всё: и благородное страдание сына, и великодушное прощение неразумной жены, и тонкий намёк на её чёрствую душу. Он ждал взрыва, упрёков, криков — чего угодно, что подтвердило бы его правоту и её вину. Но Алла спокойно отложила книгу, достала из ящичка стола наушники, вставила их в уши и снова погрузилась в чтение, полностью отгородившись от него и его жалких манипуляций.
Дмитрий смотрел на неё, и в его глазах медленно разгоралась холодная, бессильная ярость. Он понял, что проиграл и этот раунд. Его молчание было проигнорировано, его театральный разговор — обесценен. Она не просто не подчинилась. Она отказалась даже участвовать в его игре. Он встал, выключил телевизор и ушёл в спальню. Ночью он лёг на самый край кровати, повернувшись к ней спиной. А она спала спокойно и глубоко, как человек, который принял правильное решение и которому больше нечего бояться. Война на истощение началась, но он не учёл одного: у Аллы, как оказалось, запас прочности был гораздо больше.
Неделя превратилась в ледник, медленно и неотвратимо ползущий по их квартире, замораживая всё на своем пути. Они двигались по комнатам, как два враждующих государства, соблюдающих хрупкое перемирие на общей границе. Никаких криков, никаких ссор. Лишь плотное, вязкое молчание, которое было громче любых скандалов. Они обходили друг друга, не соприкасаясь, их взгляды скользили мимо, не встречаясь. Дмитрий демонстративно готовил себе ужин и ел в одиночестве перед телевизором. Алла возвращалась с работы, запиралась в комнате с ноутбуком или уходила в спортзал. Их совместная жизнь превратилась в набор механических действий, лишённых всякого смысла и тепла.
Дмитрий ждал. Он был уверен, что она сломается. Что эта тишина, этот холод измотают её, заставят пойти на попятную, попросить прощения хотя бы для того, чтобы вернуть привычный уклад. Но Алла не ломалась. Она выглядела спокойной, даже более собранной, чем обычно. Она словно сбросила с себя какой-то невидимый груз, и это бесило его больше всего. Он понял, что пассивная агрессия не работает. И тогда, в четверг вечером, он перешёл в наступление.
Алла вошла в квартиру и сразу услышала его голос. Он говорил по телефону в гостиной. Говорил нарочито громко, с тщательно выверенной ноткой тревоги. Она молча разулась, повесила плащ и прошла на кухню, чтобы поставить сумки. Каждое его слово долетало до неё, как предназначенный лично ей отравленный дротик.
— Да, мам, я понял. К кардиологу. Завтра в два часа дня… Нет, я никак не смогу, у меня совещание с руководством, меня просто не отпустят, ты же понимаешь… — Он сделал паузу, полную трагизма. — Такси? Мам, ну какое такси, ты же их боишься, да и кто тебя там встретит, поможет подняться на этаж? Тебе же после приёма может быть нехорошо…
Он говорил, и Алла физически ощущала, как он плетёт свою паутину. Это была грубая, но оттого не менее отвратительная манипуляция. Он разыгрывал спектакль для одного зрителя. Она достала из холодильника овощи, включила воду и начала мыть их, стараясь сосредоточиться на ровном шуме воды, на упругой прохладе помидоров под пальцами.
— Я не знаю, что делать, правда, — голос Дмитрия дрогнул, достигая вершин актёрского мастерства. — Совсем один, как будто… Ладно, что-нибудь придумаю. Может, попробую договориться с кем-то из ребят на работе, не знаю. Всё, давай, не волнуйся. Я перезвоню.
Он закончил разговор. Несколько секунд в квартире стояла тишина, а потом он появился в дверях кухни. Он не выглядел злым. Он выглядел уставшим и бесконечно разочарованным. Он опёрся о дверной косяк и посмотрел на неё.
— Ты же всё слышала?
Алла выключила воду. Она повернулась к нему, вытирая руки полотенцем.
— Я слышала, как ты разговаривал по телефону со своей мамой.
— Ей нужно к кардиологу. Завтра. В два. Забрать результаты обследования, — отчеканил он, глядя ей прямо в глаза. — Она ждала этого приёма больше месяца. И я не могу отпроситься с работы.
Он замолчал, ожидая. Он не просил. Он констатировал факт, создавал ситуацию, в которой любой отказ выглядел бы верхом бесчеловечности. Вот она, его ловушка. Простая и эффективная. Отвезти больную свекровь к врачу-кардиологу — кто откажется? Только чудовище.
— Очень жаль, что ты не можешь отпроситься, — спокойно ответила Алла. — Но в городе есть прекрасные службы социального такси. Они помогают пожилым людям, встречают, провожают до кабинета. Очень удобно. Могу найти тебе номер.
Лицо Дмитрия исказилось, словно она предложила отправить его мать на Луну в грузовом отсеке.
— Какое ещё социальное такси?! Ты в своём уме? Чтобы моя мать ехала с каким-то чужим водителем? Ты же будешь свободна! Ты работаешь из дома по пятницам!
— Да, буду свободна. Для своей работы и своих дел, — её голос не дрогнул ни на секунду. — Дима, я всё понимаю. И твой спектакль, и твою попытку надавить на жалость. Но мой ответ не изменился. Найми ей машину с водителем. Возьми отгул за свой счёт, в конце концов, если здоровье матери для тебя так важно. Или попроси кого-то из своих многочисленных друзей, которым ты всегда готов помочь. Это твоя мать. И это твоя зона ответственности.
Он смотрел на неё, и в его глазах больше не было ни обиды, ни разочарования. Только холодная, концентрированная злость. Он понял, что она видит его насквозь. Что все его уловки для неё — детский сад. Он проиграл снова, на этот раз — унизительно.
— Знаешь, я всегда думал, что в тебе есть хоть что-то человеческое, — выплюнул он. — Оказывается, я ошибался. Внутри тебя просто пустота.
Он резко развернулся и ушёл, оставив её стоять посреди кухни. Но его слова уже не ранили. Она лишь устало покачала головой. Она знала, что это ещё не конец. Что он, загнанный в угол и униженный, обязательно придумает что-то ещё. Что-то гораздо хуже.
Субботнее утро было тихим и напряжённым. Воздух в квартире казался густым, как непрозрачный кисель, и каждый звук — щелчок ложки о чашку, шорох газетной страницы — отдавался в ушах с неестественной громкостью. Дмитрий не включал телевизор. Он сидел за кухонным столом, медленно пил остывший кофе и смотрел в одну точку. Он выжидал, накапливая силы для последнего, решающего удара. Алла молча собирала сумку для спортзала, её движения были точными и выверенными, словно у сапёра, работающего с часовым механизмом.
Наконец, когда она уже стояла в прихожей, накидывая на плечи ветровку, он поднялся и подошёл к ней. Он не стал преграждать ей путь. Он просто встал рядом, и его голос был на удивление спокойным, даже немного усталым.
— Завтра воскресенье. Годовщина смерти отца.
Алла замерла, не оборачиваясь. Она знала, что это не просто констатация факта. Это был первый ход в последней партии.
— Мать хочет поехать на кладбище. С утра, — продолжил он тем же ровным, лишённым эмоций тоном. — Ты же знаешь, для неё это святой день. Она весь год к нему готовится. Порядок навести, цветы положить, просто посидеть там.
Он замолчал, давая словам впитаться в воздух. Это была его самая мощная карта, главный козырь. Не просто поездка к подружке, не визит к врачу. Кладбище. Мёртвый отец. Скорбящая мать. Отказать в таком — значило расписаться в собственной бесчеловечности, перечеркнуть всё, что принято называть семьёй и состраданием. Он был уверен, что на этот раз она не устоит.
Алла медленно повернулась. Она посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни сочувствия, ни злости. Только холодная, бесконечная усталость.
— Нет, Дима.
Два слова. Тихие, простые и окончательные, как удар молотка судьи. Они разбили его тщательно выстроенный план вдребезги. Он ожидал чего угодно: колебаний, уговоров, встречных условий, но не этого мгновенного, ледяного отказа.
— Что? — переспросил он, не веря своим ушам.
— Я сказала «нет», — повторила она ещё тише, но от этого не менее твёрдо. — У тебя была целая неделя, чтобы решить этот вопрос. Ты мог взять машину в аренду. Ты мог договориться с другом. Ты мог заказать ей такси на утро. Но ты не сделал ничего. Ты ждал до последнего, чтобы прийти ко мне с этим ультиматумом, рассчитывая, что я не смогу отказать. Но я могу. И я отказываю.
И тут его прорвало. Вся ярость, всё унижение и бессилие, копившиеся в нём неделю, выплеснулись наружу.
— Ты… ты вообще человек?! — зашипел он, его лицо исказилось. — Это же мой отец! Её муж! Это святое! У тебя хоть что-нибудь осталось внутри, кроме этого твоего эгоизма?! Или там просто кусок льда вместо сердца? Как можно быть такой тварью?!
Он кричал, размахивая руками, его слова становились всё злее и оскорбительнее. Он называл её пустой, чёрствой, бессердечной. Он говорил, что она ничего не понимает в семейных ценностях, что она топчет его чувства и память его отца. Он вываливал на неё всю грязь, которую только смог найти в своей душе.
Алла слушала его молча, не перебивая. Её лицо оставалось непроницаемым. Когда его поток слов иссяк, и он замолчал, тяжело дыша, она спокойно достала из кармана телефон. Он подумал, что она хочет записать его слова или позвонить кому-то пожаловаться. Но она сделала другое.
Она нашла в контактах номер службы такси, которую видела в рекламе — с комфортными машинами и вежливыми водителями. И нажала кнопку вызова. Прямо перед ним.
— Здравствуйте. Я хотела бы заказать машину на завтрашнее утро, на девять ноль-ноль, — её голос был абсолютно деловым. — Да, адрес… Поедет пожилая женщина, поэтому нужна комфортная машина, бизнес-класс. Водитель должен будет помочь ей сесть и выйти. Поездка за город, на Северное кладбище. Там подождать час и привезти обратно. Да, оплата по карте, я сейчас привяжу свою. Спасибо.
Она закончила вызов и убрала телефон. В прихожей повисла оглушительная тишина. Дмитрий смотрел на неё широко раскрытыми глазами, в которых плескалось недоумение, смешанное с ужасом. Он только что проиграл. Не просто проиграл — его уничтожили. Его лишили последнего аргумента, его праведный гнев превратили в фарс, его трагедию — в решённую бытовую проблему. Она не просто отказала ему. Она показала, насколько ничтожны были его манипуляции.
Алла взяла с полки свои ключи от машины. Она не бросила их ему, не сказала ничего пафосного. Она просто отцепила от общей связки ключ от квартиры, положила его на тумбочку и посмотрела на мужа в последний раз.
— Проблема решена. Твоя мама поедет на кладбище с комфортом. А теперь я поеду по своим делам. И, кажется, мне больше нет причин сюда возвращаться.
Она развернулась, открыла входную дверь и вышла. Не хлопнув. Просто закрыв её за собой. А он остался стоять в пустой прихожей, один на один с тишиной, ключом от квартиры на тумбочке и полным, сокрушительным осознанием того, что он только что потерял абсолютно всё…
