— Мать из больницы выписали. Врач сказал, нужна помощь на дому, хотя бы неделю. Поедешь завтра к ней.
Денис бросил телефон на диван и прошёл на кухню, уже мысленно закрыв этот вопрос. Он говорил так, будто сообщал о плановом отключении воды или о том, что нужно купить хлеба. Ровный, констатирующий тон человека, который отдаёт распоряжение и не ждёт возражений. Для него всё было решено.
Катя стояла у плиты. Её рука с деревянной лопаткой замерла на полпути к сковороде, где на раскалённом масле шкворчал, покрываясь золотистой корочкой, кусок свинины. Аромат жареного мяса и лука, такой уютный и домашний секунду назад, вдруг стал удушливым, навязчивым. Она не повернулась. Она смотрела на шипящее масло, на маленькие пузырьки, лопающиеся на поверхности, и молчала. Её молчание было ответом, но Денис его не понял или не захотел понять.
— Ты слышала? — он открыл холодильник, достал бутылку с минералкой. Шумно открутил крышку, сделал несколько больших глотков. — Часов в десять поедешь. Я тебя подвезу перед работой.
Он всё ещё не смотрел на неё. Он был уверен в её покорности, в том, что после короткой паузы, необходимой для осознания, она скажет привычное «хорошо». Ведь так было почти всегда. Он решал, она соглашалась. Но лопатка в её руке так и не шевельнулась.
— Я не поеду, — сказала она.
Голос прозвучал тихо, почти шёпотом, но в звенящей от кухонного гула атмосфере эти два слова ударили, как молот по наковальне. Денис поперхнулся водой. Он медленно закрыл бутылку, поставил её на стол с таким стуком, будто хотел разбить столешницу, и наконец-то повернулся к жене.
— Что значит «не поедешь»? — переспросил он. Это был ещё не гнев. Это было искреннее, холодное недоумение. Будто стул вдруг отказался быть стулом, а стол — столом. Он смотрел на её неподвижную спину, и на его лице медленно проступало раздражение. — Катя, я не понял. Это что за фокусы? Моя мать болеет. Ей нужна помощь.
Он подошёл ближе, сокращая расстояние, вторгаясь в её личное пространство у плиты. От него пахло улицей и дешёвым парфюмом.
— Именно, — голос Кати стал твёрже, в нём появился металл. Она наконец повернулась. Её лицо было спокойным, но глаза смотрели холодно, отчуждённо. — Это твоя мать. Которая десять лет при каждой нашей встрече методично пытается меня уничтожить. Которая при твоих же друзьях рассказывает, какую ошибку ты совершил, женившись на мне. Когда она была здорова и сильна, я была для неё пустым местом, помехой, недоразумением. А теперь, когда ей нужна сиделка, чтобы менять ей бельё и подносить утку, я вдруг стала нужна? Нет.
Денис побагровел. Аргументы жены не имели для него никакого значения. Он не видел в них логики, он видел только бунт. Прямое неповиновение.
— Ты сейчас серьёзно? Будешь вспоминать какие-то старые обиды, когда человеку плохо? — он всплеснул руками, изображая праведное возмущение. — Не будь эгоисткой, Катя! Нужно быть выше этого. Прояви сострадание, в конце концов! Это же элементарная человечность!
Он говорил громко, напористо, пытаясь задавить её своим авторитетом, своей мужской правотой. Он смотрел на неё сверху вниз, и в его взгляде читался ультиматум. Он не просил. Он требовал. Он ждал, что она сейчас сломается, опустит глаза, скажет, что была неправа. Но она не ломалась. Она выдержала его взгляд, и её губы тронула едва заметная, горькая усмешка.
Видя, что его напор не действует, Денис сделал последний шаг. Он шагнул ещё ближе, почти вплотную, и выплюнул ей в лицо последнее, решающее, по его мнению, слово. Слово, которое должно было поставить её на место раз и навсегда.
— Ты обязана.
Обязана.
Это слово, короткое и твёрдое, как удар кастетом, повисло в воздухе кухни. Оно впитало в себя запах жареного мяса, шипение масла, тихий гул вытяжки, и отравило всё вокруг. Катя вдруг рассмеялась. Смех был не весёлым, не истеричным. Он был сухим, коротким, будто лопнула перетянутая струна. Злой, трескучий смешок, полный презрения.
Денис опешил. Он ждал слёз, уговоров, криков, чего угодно, но не этого. Не насмешки.
— Что смешного? — его голос стал ниже, в нём заскрежетал металл. — Я сказал что-то смешное?
— Обязана? Я? — Катя наконец отложила лопатку на специальную подставку. Она повернулась к нему всем телом, и в её фигуре больше не было ни капли покорности. Она стояла прямо, как солдат, готовый к бою. — Денис, ты совсем память потерял? Или ты думаешь, что я потеряла? Давай я тебе напомню. Твой юбилей, три года назад. Помнишь? Полная квартира гостей. Твоя мама, Валентина Петровна, поднимает тост. И глядя мне прямо в глаза, говорит на всю комнату: «Дениска, сынок, ну надо же было так вляпаться с женитьбой. Ну ничего, мужчины иногда ошибаются, главное — вовремя это понять». Помнишь?
Она смотрела на него в упор, не мигая. Денис отвёл взгляд, его лицо скривилось. Он помнил. Он прекрасно всё помнил. Помнил мёртвую тишину, повисшую над столом. Помнил сочувствующие и злорадные взгляды друзей. Помнил, как сам он, большой и сильный мужчина, промычал что-то невнятное про то, что «мама шутит», и поспешно сменил тему. Он не заступился. Не осадил. Он просто сделал вид, что ничего не произошло.
— Тогда я была «ошибкой», в которую ты «вляпался», — продолжала Катя, её голос набирал силу, но оставался ровным, чеканя каждое слово. — А полгода назад, когда мы встретили её у магазина, и она полчаса расписывала мне, какая у её подруги замечательная невестка Любочка — и шьёт, и вяжет, и пироги печёт каждый день, не то что некоторые, — я кем была? Пустым местом. Неудобной деталью пейзажа, которую приходится терпеть. А сегодня, когда ей стало плохо, я вдруг стала «обязана»? Обязана забыть десять лет унижений и бежать подносить ей судно?
Она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно отступил. Кухня, их уютная, обжитая кухня, вдруг стала тесной, превратилась в ринг.
— Так я же самая плохая из невесток у твоей мамочки! Вот сам и дёргай, вытирай ей слюнки, а я больше и ногой в её квартиру ступать не собираюсь!
— Да это не так!
— Самая криворукая, самая бестолковая, та, что увела её сыночка! Она сама мне этот статус присвоила, при тебе же! Так чего ты хочешь от плохой невестки? Чтобы она вдруг стала хорошей и удобной? Не будет этого!
Она тяжело дышала, но её взгляд был ясным и злым. Вся боль, всё проглоченное унижение, всё молчаливое терпение вырвалось наружу.
— Это твой долг, — закончила она уже тише, но от этого ещё более весомо. — А мой долг — заботиться о себе и не позволять вытирать об себя ноги. Ни ей, ни тебе.
Последние слова Кати повисли в воздухе, окончательные и бесповоротные, как приговор. Мясо на сковороде давно перестало шкворчать и теперь медленно остывало, наполняя кухню запахом неудавшегося ужина. Денис смотрел на жену так, будто видел её впервые. Он ожидал чего угодно — слёз, упрёков, продолжения крика, но не этого холодного, отточенного вердикта. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любая истерика. Он понял, что прямой напор, привычный и безотказный, как лом, в этот раз не сработал. Стена оказалась слишком крепкой. И тогда он решил зайти с другой стороны. Он решил ударить туда, где больнее всего.
— Понятно, — протянул он с кривой, ядовитой усмешкой. — Я всё понял. Дело не в маме. Дело в том, что ты просто чёрствая. Бесчувственная. У тебя нет ни капли женского сострадания.
Он опёрся бедром о кухонный стол, скрестив руки на груди. Поза была нарочито расслабленной, но кулаки, которые он непроизвольно сжал, выдавали его напряжение.
— Знаешь, мама ведь не всегда была такой. Она просто хотела для меня лучшего. Она видела рядом со мной другую женщину. Более… мягкую. Домашнюю. Помнишь Любу, дочку её подруги? Вот она бы поехала. Не раздумывая. Потому что она понимает, что такое семья. Что такое долг перед старшими. Она бы не стала копаться в старых обидах, как мелочная торговка. Она бы просто сделала то, что должна сделать нормальная, любящая женщина.
Это был удар ниже пояса. Дешёвый, запрещённый приём, но Денис знал, что он бьёт точно в цель. Он не просто сравнивал. Он обесценивал все десять лет их брака, все старания Кати, всё, что она делала для него и их дома. Одним махом он перечеркнул её, противопоставив ей мифический, идеальный образ «хорошей девочки Любы», которую ему так настойчиво сватала мать.
Катя медленно повернула голову и посмотрела на него. В её глазах не было обиды. Только ледяное, всепоглощающее презрение.
— Так чего же ты на ней не женился? Раз она такая понимающая и правильная. Жил бы сейчас с идеальной женой, и она бы с радостью бегала за твоей мамой с горшком. В чём проблема-то была?
Вопрос был задан тихо, почти равнодушно, и от этого он прозвучал ещё более оглушительно. Он повис в воздухе, и у Дениса не было на него ответа. Его лицо исказилось. Он понял, что и этот удар не достиг цели. Что её броня стала непробиваемой. И тогда в нём взорвалось всё. Вся его мужская уязвлённость, всё его бессилие превратились в чистую, незамутнённую ярость.
— Ах вот как ты заговорила! — прорычал он, срывая с себя маску спокойствия. — Ну хорошо. Хорошо! Раз ты такая бессердечная, раз тебе плевать на мою мать, значит, мать будет жить здесь. Со мной. В этом доме. Я прямо сейчас поеду и заберу её. И она будет жить в нашей спальне, а мы переедем в зал. Раз у неё такая невестка, которая не может уделить ей неделю, значит, сын позаботится о ней сам. В своём доме. Посмотрим, как тебе это понравится.
Он смотрел на неё с вызовом, с торжеством. Он был уверен, что это — нокаут. Что сейчас она сломается, испугается перспективы делить свою территорию с ненавистной свекровью, и пойдёт на попятную. Он ждал мольбы, криков, у
Угроза была произнесена. Денис стоял посреди кухни, расправив плечи, и смотрел на Катю с плохо скрываемым торжеством. Он выложил на стол свой последний, самый весомый козырь и теперь ждал её капитуляции. Он был абсолютно уверен, что загнал её в угол, что сейчас, столкнувшись с реальной перспективой жить под одной крышей с Валентиной Петровной, она сдастся, пойдёт на уступки, скажет, что погорячилась. Он ждал, что она сломается.
Но Катя не сломалась. Она не закричала, не заплакала, не начала его умолять. Она просто смотрела на него. Долго, внимательно, будто видела перед собой совершенно незнакомого человека. В её взгляде не было ни страха, ни паники. Только холодное, отстранённое любопытство, с каким энтомолог разглядывает неприятное насекомое. Это молчание, это полное отсутствие ожидаемой реакции начало действовать Денису на нервы.
— Ну что, молчишь? — съязвил он, чувствуя, как его уверенность начинает давать трещину. — Правильно. Думай. У тебя есть ровно минута, пока я набираю номер матери.
Он демонстративно достал из кармана телефон, разблокировал экран и нашёл в контактах «Мама». Он делал всё это медленно, с вызовом, не сводя с Кати глаз, давая ей шанс одуматься. Но она молчала. Её лицо было похоже на маску.
— Хорошо. Ты сама этого захотела, — выплюнул он и нажал кнопку вызова.
Гудки пошли по громкой связи, заполняя напряжённую тишину кухни. Катя не шелохнулась. Она просто стояла и смотрела, как муж рушит их жизнь одним телефонным звонком.
— Мамуль, привет! — голос Дениса моментально стал другим: заботливым, нарочито бодрым, сыновним. — Как ты себя чувствуешь? Да? Ну вот и отлично. Слушай, у меня новость. Я сейчас за тобой приеду. Да-да, прямо сейчас. Собирай вещички, будешь жить у нас. Места хватит, не переживай… Почему? Ну… — он сделал паузу и бросил на Катю ядовитый взгляд, — Кате сейчас немного не до тебя, у неё свои дела. А я же не могу тебя одну оставить. Так что всё, решено. Будешь жить со мной. Собирайся, скоро буду.
Он сбросил вызов и с победным видом положил телефон на стол. Он сделал это. Он перешёл черту. Он ждал взрыва, бури, чего угодно.
— Ну вот и всё, — сказал он с жестоким удовлетворением. — Еду за мамой.
И в этот момент Катя пошевелилась. Она молча развернулась и подошла к плите. Денис самодовольно ухмыльнулся, решив, что она наконец-то сдалась и сейчас будет накрывать на стол, пытаясь загладить вину. Но Катя взяла в руки сковороду. Тяжёлую, чугунную, с почти готовым ужином — румяным куском мяса в кольцах золотистого лука. Она держала её двумя руками. На секунду она замерла, глядя на плод своих трудов. На ужин, который она готовила для них двоих.
Затем она спокойно, без единого лишнего движения, подошла к мусорному ведру под раковиной. Открыла ногой педаль. Крышка бесшумно поднялась. И Катя, наклонив сковороду, медленно, методично выскребла всё её содержимое в чёрный полиэтиленовый пакет. Кусок мяса тяжело шлёпнулся на дно, за ним посыпался лук. Это не было сделано в порыве гнева. Это был холодный, осознанный ритуал. Символическое погребение их совместного быта.
Денис смотрел на это, и его лицо вытягивалось от изумления. Он не мог поверить своим глазам.
— Ты… ты что творишь?! — наконец выдавил он из себя, когда последний кусочек лука исчез в мусорном ведре. — Совсем с ума сошла? Это же еда!
Катя с тихим стуком поставила пустую сковороду в раковину. Она не обернулась. Она смотрела в окно, на темнеющий двор, и её голос прозвучал абсолютно ровно, без малейшей дрожи.
— Ужин отменяется. У тебя теперь есть другая женщина, о которой нужно заботиться. Корми её…
