— Машунь, тут Лена девичник устраивает в субботу. Надо будет ей помочь немного.
Кирилл влетел в комнату как небольшой, но очень энергичный ураган, наполненный семейными планами и благими намерениями. Он сиял. Это было то самое его выражение лица, которое Маша про себя называла «щенячий восторг организатора». Он появлялся всегда, когда кто-то из его многочисленной родни затевал очередное масштабное мероприятие, требующее суеты, беготни и безвозмездной помощи всех, кто попадётся под руку.
Маша медленно, очень медленно повернула голову. Каждое движение давалось ей с трудом, словно её тело было налито не кровью и плотью, а тяжёлым, вязким свинцом. Шестой месяц беременности оказался совсем не таким, как его описывали в глянцевых журналах. Никакого волшебного сияния и прилива энергии.
Только тупой, ноющий гвоздь, вбитый в поясницу, периодическая тошнота и постоянное ощущение себя неуклюжим дирижаблем, который с трудом маневрирует даже на собственном диване. Она лежала и пыталась найти такое положение, в котором хотя бы на пару минут можно было забыть о собственном теле.
Кирилл, не замечая её состояния, продолжал фонтанировать идеями, его голос звенел от энтузиазма.
— Продукты закупить, привезти, столы там накрыть… Она одна не справится, сама знаешь, ей нельзя напрягаться. Всё-таки такой день, нервы, подготовка к свадьбе.
Слова «нельзя напрягаться» достигли её сознания, пробившись сквозь пелену физического дискомфорта. Они подействовали как разряд тока. Маша почувствовала, как по венам вместо крови начинает растекаться горячая, колючая ярость. Она с усилием, опираясь на локоть, села, потом встала с трудом. Мир качнулся, но она вцепилась взглядом в сияющее лицо мужа, чтобы не потерять равновесие.
— То есть, твоей сестре нельзя тяжести поднимать, а мне можно? И это при том, что я беременная? Ты нормальный вообще?
Сияние с лица Кирилла сползло так быстро, будто его стёрли грязной тряпкой. На смену восторгу пришло ошеломлённое, почти обиженное недоумение. Он смотрел на неё так, будто она внезапно заговорила на неизвестном ему языке.
— Маш, ну что ты так реагируешь? Я же не предлагаю тебе мешки с цементом таскать. Просто помочь. Что в этом такого?
Его спокойный, урезонивающий тон взбесил её ещё больше. Это было не просто непонимание. Это было полное, абсолютное обесценивание её состояния, её чувств, её самой. Он не видел её. Он видел лишь досадную помеху на пути к реализации благородной миссии по спасению девичника сестры.
— Просто помочь? — переспросила она, и в её голосе зазвучал холодный, режущий металл. — Кирилл, давай называть вещи своими именами. «Просто помочь» в твоей семье — это значит, что я должна буду с утра мотаться по оптовым базам, потому что там «дешевле», загружать в машину ящики с соком и алкоголем, тащить на себе пакеты с нарезкой и овощами, которые весят больше, чем я сама сейчас.
А потом весь день на ногах расставлять всё это на столы, пока твоя нежная Леночка, которой нельзя напрягаться, будет порхать по лофту и по телефону обсуждать с подружками цвет лака для ногтей. Вот что значит «просто помочь». Или я что-то путаю?
Она смотрела ему прямо в глаза, не мигая. Её взгляд был тяжёлым и прямым, и Кирилл впервые за весь разговор почувствовал себя неуютно. Он отвёл глаза, пожал плечами, словно пытаясь стряхнуть с себя эту внезапно возникшую тяжесть.
— Ну, ты преувеличиваешь. Конечно, я буду помогать. Мы всё сделаем вместе.
— Ты? — Маша горько усмехнулась. — Да, ты поможешь. Минут двадцать. Потом тебе позвонит твой дядя Коля, и тебе срочно нужно будет помочь ему «посмотреть» машину. Потом твой брат позовёт тебя «на пять минут» обсудить подарок родителям. А потом ты вернёшься, когда всё уже будет сделано, и бодро скажешь: «Ну что, девчонки, как мы быстро управились!». Я знаю этот сценарий наизусть, Кирилл. Я в нём уже год играю роль массовки. Но сейчас я не могу. Я физически не могу. И, что самое главное, я не хочу.
— Ну что ты начинаешь, Маш. Ты всё усложняешь. Я же сказал, я помогу.
Кирилл сделал несколько шагов по комнате, словно ища точку опоры в пространстве, которое внезапно стало враждебным. Он остановился у книжного стеллажа, провёл пальцем по корешку какого-то романа.
Этот жест был полон растерянности человека, чей идеально продуманный план рухнул, столкнувшись с непредвиденным препятствием. Его мир был простым и логичным: есть семья, есть сестра, сестре нужна помощь. Жена — это часть семьи, следовательно, жена тоже помогает. Всё. Любое отклонение от этой схемы воспринималось им как системный сбой.
— Хорошо, давай по-другому, — он развернулся, и на его лице было выражение предельной снисходительности, будто он объяснял ребёнку элементарную задачу. — Никаких оптовых баз. Едем в наш супермаркет у дома.
Я беру самую большую тележку. Ты просто ходишь рядом и показываешь пальцем, что брать. Я сам всё складываю, сам везу тележку, сам гружу в багажник. У лофта я сам всё выгружаю и заношу. Тебе не придётся поднять ничего тяжелее собственного телефона. Я же не зверь, я всё понимаю. Я не враг тебе и нашему ребёнку.
Он произнёс последнюю фразу с особенным нажимом, как будто ставил жирную точку в споре, предъявляя неоспоримый козырь. Но Маша смотрела на него так, словно он только что подтвердил все её худшие опасения.
— Ты действительно не понимаешь, да? — она говорила тихо, но в этой тишине было больше напряжения, чем в крике. — Дело не в том, подниму я ящик с минералкой или нет. Дело во всём остальном. В том, что это мой единственный выходной. Единственный день за неделю, когда я могу не вставать по будильнику, не краситься, не изображать бодрость на работе. День, когда я могу просто лежать, читать книгу и есть абрикосы, потому что мне их хочется.
А ты предлагаешь мне потратить этот день на то, чтобы ходить между стеллажами, пусть даже и налегке. Чтобы составлять в голове список, думать, хватит ли салфеток, какой сыр лучше подойдёт к вину, не забыли ли мы оливки. Это работа, Кирилл. Умственная, организационная работа. И я не понимаю, почему её должна выполнять я, а не Лена или её подружки, которым не нужно по ночам искать удобную позу для сна.
Её логика была безупречной, и именно это выводило Кирилла из себя. Он не мог найти в её словах изъян, поэтому решил атаковать её мотивы. Его лицо затвердело, ушла растерянность, уступив место глухому раздражению.
— Потому что мы семья! Вот почему! Потому что у моей сестры скоро главное событие в жизни, и это важно для всех нас. Почему ты всегда всё воспринимаешь в штыки, когда речь заходит о моих родных? Может, дело не в усталости, а в том, что тебе просто не нравится моя семья, вот и всё. Ты ищешь любой повод, чтобы не участвовать в их жизни.
Это было прямое обвинение. Удар, нацеленный на то, чтобы вызвать в ней чувство вины. Но Маша не дрогнула. Она, наоборот, выпрямилась, и её глаза потемнели.
— Я ищу повод? Ты серьёзно? Мой живот, который уже мешает мне завязывать шнурки, — это недостаточный повод? Хорошо, я тебе напомню другие. День рождения твоей мамы полгода назад. Помнишь? Я одна сервировала стол на двадцать человек. Двадцать! Я резала салаты, делала бутерброды, расставляла тарелки, потому что твоя Леночка, бедная, устала после укладки в салоне. А где был ты, мой помощник?
Ты «помогал» своему отцу чинить кран в ванной. Кран, который не тёк и не течёт до сих пор. Вы просто пили пиво в закрытой ванной, пока я носилась по кухне. Я не отстраняюсь от твоей семьи, Кирилл. Я просто устала быть для них удобной и бесплатной функцией. Человеком, который всегда всё сделает, закроет любую брешь. А ты этого не видишь. Или не хочешь видеть, потому что тебе так гораздо проще жить.
Упоминание о дне рождения матери повисло в воздухе, плотное и неопровержимое. Это был не просто упрёк, это был факт, задокументированный в памяти их обоих. Кирилл замолчал, потому что возразить было нечего. Он прекрасно помнил и тот день, и тот кран, и вкус того пива. Уличённый в манипуляции и откровенной лжи, он сделал то, что делал всегда в таких случаях — отступил, чтобы перегруппироваться и найти виноватого в ком-то другом.
Он не сказал больше ни слова. Не хлопнул дверью, не бросил на пол чашку. Он просто развернулся и вышел из комнаты с видом оскорблённой добродетели. С прямой спиной человека, чьи благородные порывы были грубо растоптаны чёрствостью и эгоизмом. Маша слышала, как он прошёл на кухню, открыл холодильник, затем щёлкнула дверь балкона. Он ушёл на свою территорию — курить и думать. Думать о том, как несправедливо с ним обошлись.
Маша осталась сидеть на диване. Победа в споре не принесла ей ни радости, ни облегчения. Во рту стоял кислый привкус, а к ноющей боли в спине добавилась тупая головная боль. Каждый такой разговор выматывал её до предела, высасывал те крохи энергии, которые у неё ещё оставались. Она откинулась на подушки и закрыла глаза, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Ей хотелось только одного — тишины.
Чтобы её никто не трогал, не просил, не требовал, не обвинял. Чтобы ей просто дали возможность побыть беременной женщиной, а не многофункциональным комбайном для решения семейных проблем.
Минут через десять, когда её пульс почти пришёл в норму, на журнальном столике завибрировал телефон. Она поморщилась. Наверняка это Кирилл прислал ей очередное сообщение с упрёками из соседней комнаты. Но на экране светилось имя «Лена». Маша замерла. Сердце снова сделало тяжёлый, тревожный скачок. Она знала, что этот звонок не сулит ничего хорошего. Кирилл не просто пошёл курить. Он пошёл жаловаться.
Собравшись с духом, она приняла вызов и поднесла телефон к уху, ничего не говоря.
— Машуль, приветик, — защебетал в трубке голос Лены, приторно-сладкий, как сироп. — Я тебе не помешала? Ты не занята?
— Слушаю тебя, Лена, — ровно ответила Маша, намеренно опуская приветствия и любезности.
В трубке повисла короткая пауза. Лена, очевидно, не ожидала такого холодного приёма.
— Я вот по какому делу… Мне тут Кирюша позвонил, так расстроился. Говорит, ты себя неважно чувствуешь. Я так за тебя волнуюсь, правда. Ты не переутомляйся там. Но я подумала, может, тебе наоборот, развеяться надо? Выйти из дома, сменить обстановку. Девичник — это же не работа, это веселье! Посидим, поболтаем, ты же девочка, сама понимаешь, как это важно перед свадьбой.
Это была мастерски разыгранная партия. Забота, смешанная с лёгким укором. Предложение «развеяться», которое на самом деле было требованием приехать. И финальный аккорд — «ты же девочка, сама понимаешь», апеллирующий к некой женской солидарности, которой Маша по отношению к Лене не испытывала от слова совсем.
Маша молча слушала этот поток пассивной агрессии, и её спокойствие трескалось, как тонкий лёд под ногами.
— Лена, — произнесла она медленно и отчётливо, вкладывая в каждое слово весь холод, на который была способна. — Давай я тебе объясню, что такое «развеяться» для меня сейчас. Это лежать на диване ногами кверху, потому что они отекают так, что я не влезаю в свою единственную пару обуви без шнурков. Развеяться — это съесть полкило черешни, потому что от неё меня хотя бы не тошнит. Развеяться — это поспать три часа подряд, не просыпаясь от того, что ребёнок решил потанцевать на моём мочевом пузыре. Вот это моё веселье. А твоё веселье — это твоя проблема. И проблема твоих незамужних, небеременных и полных сил подружек.
На том конце провода снова воцарилось молчание, но на этот раз оно было не недоумённым, а ошеломлённым.
— Но… но это же мой девичник, — наконец пролепетала Лена, и в её голосе прорезались откровенно капризные нотки. — Я думала, мы семья. Я рассчитывала на тебя.
И это стало последней каплей.
— Рассчитывала на что? На то, что я приеду и буду таскать тебе сумки? Ты, здоровая молодая женщина, которой «нельзя напрягаться» перед пьянкой, считаешь нормальным взвалить всё на беременную жену твоего брата? Ты вообще себя со стороны слышишь? Мне действительно нельзя напрягаться.
Не потому, что я завтра иду выбирать торт, а потому, что я уже седьмой месяц вынашиваю нового человека. Это немного разные уровни ответственности, тебе не кажется? Так что найми кейтеринг. Или попроси своих свидетельниц. Или сделай всё сама. А от меня и моей беременности, пожалуйста, отвяжись.
Маша нажала на кнопку отбоя, не дожидаясь ответа. Телефон в её руке казался холодным и чужеродным предметом. Она бросила его на диван и уставилась в стену. Ярость, чистая и ледяная, прошла, оставив после себя звенящую пустоту и абсолютную ясность. Мост был сожжён. И теперь оставалось только дождаться, когда вернётся Кирилл — уже не просто муж, а разъярённый брат, чью сестру только что публично унизили.
Она не знала, сколько просидела так, глядя в никуда. Пять минут, десять, полчаса. Время сжалось в плотный, беззвучный комок. Она слышала, как в замке входной двери медленно, с усилием, будто он заржавел, повернулся ключ. Дверь открылась и закрылась без единого хлопка. Шаги Кирилла по коридору были тяжёлыми, отмеренными. Не шаги мужа, вернувшегося домой, а шаги человека, пришедшего исполнить неприятный, но необходимый долг.
Он вошёл в комнату и остановился у порога. Маша не повернула головы, но чувствовала его взгляд на своём затылке — жёсткий, сверлящий, чужой. Он молчал, и это молчание было хуже любой брани. Он давал ей время осознать тяжесть своего проступка. Наконец, когда воздух в комнате, казалось, можно было резать ножом, он заговорил. Его голос был ровным, лишённым всяких эмоций, и от этого звучал особенно зловеще.
— Ты сейчас же позвонишь Лене и извинишься.
Это был не просто приказ. Это был ультиматум. Точка невозврата, которую он сам, своими руками, провёл между ними. Маша медленно, словно нехотя, повернулась к нему. Она посмотрела на его лицо — незнакомое, застывшее, с плотно сжатыми челюстями и белыми пятнами желваков у висков. Он был не её мужем, не Кириллом, который ещё час назад сиял от энтузиазма. Перед ней стоял представитель клана, пришедший требовать сатисфакции за оскорблённую сестру.
— Извиниться? — переспросила она так же ровно, без тени вызова, будто уточняла малозначительную деталь. — За что именно? За то, что я отказалась быть бесплатным грузчиком и аниматором на её празднике? Или за то, что я считаю здоровье своего будущего ребёнка немного важнее, чем её предсвадебный мандраж? Уточни, пожалуйста, формулировку, я хочу быть предельно точной в своих извинениях.
Её спокойствие, её ледяная, препарирующая логика вывели его из состояния холодного гнева. Он шагнул вперёд, и его лицо исказилось.
— Ты довела её! Она звонит мне, плачет! Ты наговорила ей гадостей, унизила её! Она готовится к свадьбе, ей нельзя нервничать, а ты устраиваешь… вот это всё! Из-за чего? Из-за каких-то пакетов, которые я сам обещал донести? Ты просто не хотела, чтобы у неё был хороший праздник! Ты просто ненавидишь мою семью!
Он выплёвывал слова, комкая их от ярости. Он ходил по комнате, от стены к стене, как зверь в клетке, и с каждым шагом его обвинения становились всё более абсурдными и оторванными от реальности. Маша смотрела на него, и впервые за всё время ссоры ей стало не больно и не обидно. Она не чувствовала ничего, кроме странного, отстранённого любопытства, как энтомолог, наблюдающий за поведением диковинного насекомого. Она видела не своего мужа, а тридцатилетнего мальчика, который топает ногами, потому что обидели его сестрёнку.
Она дождалась, когда он выдохнется и остановится посреди комнаты, тяжело дыша. И тогда она нанесла свой удар. Он был не громким и не жестоким. Он был тихим, точным и окончательным.
— Кирилл, сядь, — сказала она. Он так опешил от её тона, что машинально опустился в кресло напротив. — Я сейчас смотрела на тебя и впервые за долгое время подумала не о Лене, не о её девичнике и даже не о себе. Я подумала о том, каким ты будешь отцом.
Он вскинул на неё непонимающий взгляд. Он ожидал чего угодно — продолжения спора, обвинений, упрёков. Но не этого.
— И знаешь, что я поняла? — продолжила Маша так же тихо, глядя ему прямо в глаза. — Ты будешь таким же, как сейчас. Когда наш ребёнок заболеет, а твоей маме нужно будет срочно отвезти рассаду на дачу, ты поедешь на дачу. Потому что маме нельзя отказывать. Когда у нашего ребёнка будет первый утренник в саду, а твоему брату понадобится помощь в гараже, ты пойдёшь в гараж. Потому что брату надо помочь.
Ты научишь нашего ребёнка главному правилу твоей жизни: твои собственные нужды, твоё здоровье, твоя семья — это всё второстепенно. Главное — чтобы были довольны другие, те, кто был в твоей жизни до нас. Ты готов поставить на кон моё здоровье ради каприза сестры. Скажи мне, что ты не поставишь на кон самочувствие нашего ребёнка ради дня рождения твоего дяди? Ты не сможешь мне этого сказать. И не сможешь этого пообещать. Потому что ты так устроен.
Она замолчала. В комнате не было тишины. Была пустота. Разрушительная пустота на месте того, что ещё утром было их семьёй. Кирилл сидел в кресле, совершенно раздавленный. Он не мог ничего возразить, потому что она не обвиняла. Она констатировала факт. Она вынесла ему приговор, основанный не на эмоциях, а на холодном анализе его сущности. И он знал, что она права.
Маша отвернулась к окну. Ссора была окончена. Всё было кончено. Он всё ещё сидел в комнате, но для неё его уже здесь не было. Остался лишь чужой, слабый мужчина, отец её будущего ребёнка, которому она никогда больше не сможет доверять…
