— Ты снова переставила мою сковороду, Катя?
Голос свекрови, Валентины Сергеевны, резал без ножа. Он въедался в стены кухни, впитывался в дерево столешницы, казалось, даже рисунок на плитке от него тускнел.
Катя медленно обернулась от раковины, вытирая руки о передник. Сковорода, тяжелая, чугунная, реликвия свекрови, стояла на самой дальней конфорке, куда Валентина Сергеевна ее и водрузила утром. На своем, как она считала, единственно верном месте.
— Я ее не трогала, Валентина Сергеевна.
— Не трогала она. А кто тогда? Домовой? — свекровь усмехнулась, и ее цепкий взгляд окинул кухню. Любимую Катину кухню, которая уже давно превратилась в поле боя, где Катя проигрывала сражение за сражением.
Повсюду были следы чужого порядка, въедливого и деспотичного. Банки с крупами, выстроенные не по алфавиту, как любила Катя, а по росту, словно солдаты на плацу.
Полотенца, висящие не на крючках, а перекинутые через ручку духовки, что доводило Катю до тихого исступления. Мелкий, но удушающий хаос, который маскировался под идеальный порядок.
— Я просто спросила, — Валентина Сергеевна взяла с тарелки огурец и демонстративно громко захрустела. — В своем доме, надеюсь, я имею право спросить.
«В своем доме». Эту фразу Катя слышала по десять раз на дню. Хотя квартира принадлежала Олегу, ее мужу. Их с Катей квартира. Но свекровь вела себя так, будто это ее родовое имение, а они с сыном — временные постояльцы.
Катя ничего не ответила. Спорить было все равно что биться головой о стену. Она просто вернулась к мытью посуды. Вода тихо журчала, смывая мыльную пену и ее непролитые слезы.
Вечером пришел Олег. Муж. Сын. Он поцеловал мать в щеку, потом мельком, будто по обязанности, коснулся губами Катиных волос.
— Устал, как собака. Что у нас на ужин?
— Картошка с курицей, — ответила Катя, не отрываясь от плиты.
— Опять? — тут же отозвалась Валентина Сергеевна со своего наблюдательного поста на табурете. — Олежек, сынок, я же тебе говорила, тебе нужно мясо. Настоящее мясо. А она тебя творогом одним кормит, скоро прозрачным станешь.
Олег устало вздохнул и прошел в комнату. Он не вмешивался. Никогда. Его позиция была простой и удобной: «Это ваши женские дела, разбирайтесь сами». Он не видел войны. Он видел лишь мелкие бытовые стычки двух любимых женщин.
Позже, когда они остались на кухне вдвоем, Валентина Сергеевна подошла к Кате вплотную. От нее пахло дорогими духами и чем-то еще, властным и тяжелым.
— Послушай меня, девочка, — прошипела она так, чтобы Олег не услышал. — Ты здесь никто. Просто приложение к моему сыну. Инкубатор для моих будущих внуков, не более.
Она взяла со стола салфетку и брезгливо вытерла невидимое пятно.
— Запомни раз и навсегда, твое место — у моих ног. Ты прислуга, и не более.
Именно в этот момент ее лицо странно исказилось. Правый уголок губ пополз вниз, а рука, державшая салфетку, безвольно разжалась. Валентина Сергеевна качнулась и начала медленно оседать на пол.
В больничном коридоре пахло стерильностью и чужой бедой. Олег сидел, обхватив голову руками.
— Инсульт… Врач сказал, теперь нужен постоянный уход. Правая сторона парализована.
Он поднял на Катю покрасневшие глаза. В них была не боль, а скорее досада. И холодный расчет.
— Катюш, я не смогу. Работа, ты же знаешь. Это теперь полностью на тебе. Ты же жена, это твой долг.
Он говорил это так, будто передавал ей эстафетную палочку в забеге, из которого сам только что выбыл.
Он будет приходить. Проведывать. Контролировать. А вся черная, ежедневная работа ляжет на нее.
Катя смотрела на него, и впервые за много лет не чувствовала ничего. Ни жалости, ни обиды. Пустота. Выжженное поле.
Она кивнула.
Вернувшись домой, в оскверненную, но теперь пустующую кухню, она подошла к окну. Во дворе, на детской площадке, гуляла с маленькой дочкой Вероника. Соседка с пятого этажа.
Молодая, звонкая, которую Валентина Сергеевна ненавидела лютой, неприкрытой ненавистью за громкий смех, слишком короткие юбки и «наглый взгляд».
Катя смотрела на нее долго, не отрываясь. А потом в ее голове созрел план. Холодный, ясный и жестокий. Она достала телефон и нашла в контактах ее номер.
— Вероника? Здравствуйте. Мне нужна сиделка для свекрови.
Валентину Сергеевну привезли через неделю. Она сидела в инвалидном кресле, укутанная в плед. Правая сторона тела ее не слушалась, речь превратилась в невнятное мычание, но глаза…
Глаза остались прежними. Властными, колючими, полными нерастраченной желчи.
Когда в комнату вошла Вероника, в этих глазах полыхнул такой огонь, что, казалось, сейчас загорятся шторы. Она узнала ее.
— Добрый день, Валентина Сергеевна, — Вероника улыбнулась своей самой обезоруживающей улыбкой. — Я Вероника, буду теперь за вами ухаживать.
Свекровь издала горловой, клокочущий звук. Ее левая, здоровая рука сжалась в кулак.
— Катя, выйди, пожалуйста, — мягко попросила Вероника. — Нам с нашей подопечной нужно познакомиться.
Катя молча вышла и прикрыла дверь. Она не подслушивала. Ей было достаточно представлять, что сейчас происходит в этой комнате.
Вероника была идеальным орудием. Она обладала редким даром — полным иммунитетом к чужой ненависти.
Первым делом она распахнула настежь окно. — Ой, какой воздух свежий! Проветрим немного вашу темницу.
Потом включила радио. Веселая поп-музыка, которую свекровь презрительно называла «дрыгалками». Валентина Сергеевна мычала и яростно вращала глазами. Вероника, повернувшись к ней с тарелкой протертого супа, понимающе кивнула.
— Нравится? Я тоже эту песню люблю. Под нее так хорошо дела делаются!
Она кормила ее с ложечки, не обращая внимания на попытки свекрови оттолкнуть ложку. Суп стекал по подбородку, пачкал дорогую ночную рубашку.
— Ну что вы, как маленькая, — беззлобно журила Вероника. — Не хотите по-хорошему, будем по-плохому. А испачкаетесь — так я вас переодену. Мне не сложно.
Олег приходил вечером. Валентина Сергеевна к его приходу преображалась. В ее глазах плескалась вселенская скорбь. Она тянула к нему здоровую руку, мычала, показывала на Веронику.
— Мама, не волнуйся, — Олег гладил ее по руке, избегая смотреть на сиделку. — Вероника — хорошая девушка. Она о тебе позаботится.
Он приносил апельсины, сидел полчаса и уходил, с явным облегчением выдыхая на лестничной клетке.
Катя наблюдала за всем со стороны. Она почти не заходила в комнату свекрови. Она просто давала Веронике деньги и короткие инструкции.
— Сегодня можно поменять местами ее фотографии на комоде. И поставьте вазу с цветами. Она не выносит запах лилий.
Вероника с энтузиазмом выполняла поручения. Она переставляла мебель, читала вслух женские романы. Однажды Вероника пришла со своей дочкой Светой. Девочка, смеясь, бегала по комнате, трогала фарфоровых слоников — священную коллекцию свекрови.
Валентина Сергеевна зашлась в беззвучном крике. Слезы бессилия катились по ее щекам. Она смотрела на Катю, которая заглянула в комнату, и в ее взгляде была мольба. Впервые в жизни она о чем-то молила свою невестку.
Катя посмотрела на нее холодно и спокойно.
— Вероника, проследите, чтобы Светочка ничего не разбила, — сказала она и вышла. Месть была блюдом, которое она подавала руками другого человека.
Развязка наступила неожиданно. В один из дней, когда Вероника решила «навести порядок» в шкафу, с верхней полки выпала тяжелая деревянная шкатулка.
Раскрывшись, она высыпала на пол пожелтевшие письма, фотографии и толстую тетрадь.
— Кать, иди сюда, — позвала Вероника. — Кажется, мы нашли сокровище.
Валентина Сергеевна, увидев тетрадь, издала протяжный, горестный стон. Катя подняла ее. Это был дневник.
Вечером, когда Вероника ушла, Катя села на кухне и открыла первую страницу.
То, что она прочла, перевернуло все. Дневник был написан не властной Валентиной, а молодой, влюбленной Валей.
Она писала о своем первом муже, летчике-испытателе Андрее, которого обожала до беспамятства. О его гибели. О том, как осталась одна, на седьмом месяце беременности.
Она родила сына, назвала его Андреем. А через два года, в эпидемию гриппа, мальчик умер. «Небо забрало у меня мужа, а земля — сына», — было выведено дрожащим почерком.
Потом были годы нищеты. Второй муж, отец Олега, тихий и безвольный человек, за которого она вышла от безысходности. Рождение Олега — ее последней надежды.
И панический, животный страх, что он вырастет таким же слабым, как его отец. Она пыталась закалить его характер своей жесткостью.
«Я хотела вырастить воина, а получился… Олег», — было написано на одной из страниц.
Она писала о своей черной зависти к другим, у кого жизнь складывалась легко. К тем, кто мог смеяться так громко, как эта девчонка с пятого этажа. Она ненавидела не их, а свою собственную искалеченную судьбу. Катя читала всю ночь.
Утром она пришла к Веронике. Она молча протянула ей дневник.
— Прочти.
Вероника читала, сидя на лавочке во дворе. Когда она вернулась, ее лицо было серьезным.
— Жесть, — выдохнула она. — Бедная баба. Но, Кать, это ее не оправдывает.
— Не оправдывает, — согласилась Катя. — Но… я больше не могу. Месть стала бессмысленной. Это все равно что пинать сломанную вещь.
С этого дня все изменилось. Вероника больше не включала радио. Вместо этого она ставила старые пластинки с песнями, которые упоминались в дневнике. Она нашла на полке томик стихов Есенина.
Валентина Сергеевна сначала не верила. Но однажды, когда Вероника читала ей стихи, по ее щеке медленно скатилась слеза.
Катя тоже начала заходить в комнату. Она приносила свекрови зеленый чай, садилась в кресло и рассказывала о своем дне.
Когда пришел Олег, он не узнал квартиру.
— А почему музыка не играет? Маме нужен позитив!
— Ей нужен покой, Олег, — спокойно ответила Катя. — И ей нужен сын. Не гость на полчаса, а сын.
Она протянула ему дневник.
— На, прочти. Может, наконец-то познакомишься со своей матерью.
Олег ушел с дневником в тот вечер и не вернулся. Катя не звонила. Она просто жила.
Он появился через два дня. Постаревший, с темными кругами под глазами. Он долго стоял в коридоре, потом прошел в комнату к матери. Катя слышала его тихий голос.
— Его звали Андрей, да? — спросил он. — И брата моего… тоже звали Андрей?
Валентина Сергеевна вздрогнула. В ее глазах мелькнул испуг.
— Я ничего не знал, мам. Ничего. Я думал, ты всегда была такой… сильной. — Он горько усмехнулся. — Ты всю жизнь боялась, что я вырасту слабым. А я им вырос. Я прятался за твоей спиной. За спиной Кати. Я просто… плыл по течению. Прости меня, мама.
В этот момент Валентина Сергеевна сжала его руку. Слабо, но осознанно.
Когда Олег вышел из комнаты, Катя все так же была на кухне. Он подошел и встал рядом.
— Я записал маму на реабилитацию. Буду возить ее сам. И Веронике буду платить сам. Это моя обязанность. Была всегда. — Он помолчал. — Катя. Я… я не знаю, как все исправить. Но я хочу попробовать. Если ты позволишь.
Она остановилась и посмотрела на него. В его глазах была настоящая боль.
— Мой руки, — сказала она. — И достань другую доску. Будешь резать огурцы.
Олег на мгновение замер, а потом на его лице проступила тень улыбки.
Эпилог
Прошло два года.
Осенний вечер заливал кухню мягким, золотистым светом. Пахло печеными яблоками и корицей. Катя достала из духовки противень.
Олег вошел в кухню, придерживая под руку свою мать. Валентина Сергеевна шла медленно, опираясь на трость, но шла сама. Ее речь была немного замедленной, но ясной.
— Осторожно, мам, порожек, — голос Олега был спокойным и заботливым.
Они сели за стол.
— Пахнет… хорошо, — сказала Валентина Сергеевна, глядя на яблоки. Из ее уст это звучало как комплимент высшей пробы.
Катя поставила тарелку с яблоками перед свекровью. — Угощайтесь.
Она не простила ее. Не забыла ни одного слова. Она просто… поняла. Поняла, что за каждым монстром может скрываться искалеченный человек. Понимание не принесло любви, но принесло покой.
Ее отношения с Олегом тоже не превратились в сказку. Они заново учились разговаривать. Иногда ссорились.
Но теперь Олег не убегал. Он оставался и слушал. Он научился быть не только сыном, но и мужем. И отцом их будущего ребенка, о котором Катя узнала всего неделю назад.
Она еще не сказала ему.
Она ждала правильного момента. Не для того, чтобы сделать сюрприз, а чтобы сказать это спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Как часть их новой, выстроенной почти с нуля жизни.
Она взяла со стола одно печеное яблоко. Оно было теплым и мягким. Она не победила в войне.
Она просто пережила ее и вышла с другой стороны. Не сломленной, не ожесточенной. А просто… целой. И этого было больше, чем достаточно.
