— Ну что, Соболева, получила свою долю?
Голос золовки, Вероники Аркадьевны, сочился ядовитым мёдом даже через динамик телефона.
Я прижимала трубку к уху плечом, продолжая методично скоблить ножом остатки скотча с крышки картонной коробки. Руки двигались сами по себе, пока сознание вязло в густом тумане последних недель.
— Я была у нотариуса, Вероника.
— Ах, ты была? И как тебе подачка от моего брата? Не переживай. Твоё наследство — всего лишь развалюха в глуши.
Она сделала паузу, давая мне возможность оценить всю глубину её великодушия.
— Могла бы и отказаться в мою пользу, из уважения к Лёне. Но ты же у нас не такая. Вцепишься в любую соломинку.
Нож соскользнул, и я едва не полоснула по пальцам. Боль отрезвила.
— Что тебе нужно, Вероника?
— Справедливости, Кира Евгеньевна, — её голос стал жёстким, как накрахмаленный воротничок. — Справедливости. Но раз уж о ней говорить поздно… Лёнина машина. Тебе она там, в твоей деревне, точно не понадобится. Грязь месить?
Я молчала, глядя на связку ключей на столе. Брелок с поцарапанным мишкой — мой подарок ему на первую годовщину.
— Ключи и документы завезешь мне завтра к обеду. Я буду ждать. И не вздумай что-то выдумывать, — отчеканила она. — Ты мне и так должна. За то, что увела брата.
В трубке раздались короткие гудки.
Я опустила руку с телефоном. Должна. Это слово преследовало меня. Я обещала Лёне не ссориться с его сестрой. «У неё сложная жизнь, Кирюш, — говорил он, обнимая меня. — Будь мудрее».
Быть мудрее. Это значило — глотать оскорбления. Улыбаться, когда хотелось кричать. Уступать, потому что Веронике «нужнее». Её зависть к нашему с Лёней простому счастью была почти осязаемой.
Она не могла простить, что её брат, успешный и яркий, выбрал меня — «серую мышь без роду и племени».
Я посмотрела на забитую вещами комнату. Наша квартира, которая через неделю станет чужой. Лёни больше нет, и его просьбы теперь казались тяжёлыми цепями.
Вероника не знала об этом доме ничего. Для неё это был просто старый хлам на карте. А для Лёни — детство.
Он мечтал его восстановить, разбить сад. «Там дед такие тайники устраивал, — смеялся он однажды. — Говорил, главное сокровище нужно прятать на самом видном месте, там, где никто не станет искать».
Я тогда пропустила это мимо ушей.
Он не успел.
Я подняла со стола ключи от его машины. Холодный металл привычно лёг в ладонь. Завтра к обеду.
Я медленно подошла к окну. Внизу проносились машины, люди спешили по своим делам, и никому не было дела до вдовы, пакующей свою разрушенную жизнь в картонные коробки.
Вероника думает, что победила. Что загнала меня в угол, из которого единственный выход — это униженное послушание.
Я сунула ключи в карман джинсов.
Она не знала, как сильно ошибается.
Я поеду в этот дом. Не потому, что мне больше некуда, а потому, что это последнее, что осталось от него.
И поеду я туда на его машине.
Дорога заняла почти четыре часа. Четыре часа, за которые мой телефон разрывался от сообщений Вероники. Я читала первые несколько, потом просто отключила звук.
«Ты где? Я жду».
«Соболева, не испытывай моё терпение».
«Если ты не привезёшь машину, я напишу заявление об угоне. Ты меня поняла?»
Последнее сообщение заставило сердце споткнуться, но я гнала дальше. Угон? Машина по наследству принадлежит мне. Но Вероника умела переворачивать факты так, как ей было удобно.
Деревня встретила меня покосившимися заборами и безлюдными улицами. Дом я нашла сразу. Он стоял на отшибе, у самого леса, и выглядел ещё хуже, чем я могла себе представить. Вероника была права — это была развалюха.
Серая от дождей древесина, заколоченные досками окна на первом этаже, провалившаяся крыша веранды. Я заглушила мотор и несколько минут просто сидела, глядя на это убожество.
Старая дверь поддалась не сразу, заскрипев так, будто жаловалась на вторжение. Внутри пахло сыростью, пылью и чем-то неуловимо знакомым, из детства. Я прошла в главную комнату.
Мебели почти не было, только старый диван с выпирающими пружинами и книжный шкаф, забитый пожелтевшими томами.
На стене висел выцветший портрет. Мужчина и женщина, родители Лёни. Они смотрели строго, будто спрашивая, кто я такая и что здесь делаю.
Ночь я провела, не раздеваясь, на старом диване, укрывшись собственным пальто. Дом скрипел и вздыхал, как живое существо.
За окном ухал филин. Мне не было страшно. Наоборот, впервые за много недель я почувствовала себя на своём месте.
Утром, немного освоившись, я начала обследовать дом. И вспомнила слова Лёни о «тайниках». Я стала простукивать стены, заглядывать под рассохшиеся половицы. В главной комнате, за старым книжным шкафом, обитым выцветшими обоями в цветочек, звук показался мне другим. Глухим.
Сдвинув шкаф, я увидела то, что искала. В стене был контур тщательно замаскированной двери. Маленькой, низкой двери, ведущей куда-то вниз.
За дверцей пахнуло холодом и землей. Темнота была абсолютной. Я нашла в бардачке машины старый фонарик, который Лёня возил на всякий случай, и, сделав глубокий вдох, шагнула внутрь.
Каменные ступени уходили круто вниз. Воздух был неподвижным и сухим. Это был не просто погреб для солений.
Луч фонаря выхватил из темноты бесконечные ряды деревянных стеллажей. А на них, покрытые толстым слоем пыли, лежали бутылки. Сотни, может быть, тысячи бутылок тёмного стекла.
На небольшом столике в углу лежал толстый кожаный журнал. Я открыла его. Аккуратным каллиграфическим почерком дед Лёни вёл учёт своей коллекции. Напротив каждого наименования — год, комментарии, предполагаемая ценность.
Я взяла одну бутылку, ближайшую. Смахнула пыль. Château Mouton Rothschild. 1945. В журнале напротив этой строчки стояло несколько восклицательных знаков и приписка: «Трофей победы».
Сердце пропустило удар. Дед Лёни, как он рассказывал, был дипломатом. Много ездил по миру после войны. Это была не просто коллекция. Это был клад.
Вместе с журналом лежала пожелтевшая визитка. «Анри Дюбуа. Эксперт по винам. Париж». Я сфотографировала несколько страниц журнала и визитку. И решилась.
Гудки в трубке казались вечностью. Наконец, ответил вежливый мужской голос. Я, запинаясь, объяснила, кто я и откуда у меня его контакт. Отправила фотографии. И замерла в ожидании.
Он перезвонил через полчаса. Его голос дрожал от волнения.
— Мадам Соболева… Это… это невероятно. Вы владеете состоянием.
Резкий звук автомобильного сигнала заставил меня вздрогнуть. Я выглянула в окно. У ворот стояла машина Вероники. Она приехала.
Я поблагодарила месье Дюбуа и положила трубку. Мои руки больше не дрожали. Пока я спускалась вниз, чтобы встретить её, я уже знала, что скажу.
Входная дверь распахнулась от пинка. На пороге стояла Вероника. Её лицо было искажено злобой.
— Ну что, нравится твоё поместье? Я же говорила — помойка.
Она обвела комнату презрительным взглядом.
— Я не собираюсь здесь задерживаться. Ключи. Быстро.
Она протянула руку, сжатую в идеальный кулачок с безупречным маникюром.
В этот момент что-то щелкнуло. Я посмотрела на её жадное, уверенное в своей правоте лицо. И вспомнила слова Лёни: «Будь мудрее». Он просил меня быть мудрее, а не быть тряпкой.
Я молча подошла к старой чугунной печке-буржуйке, стоявшей в углу.
— Ты оглохла, Соболева? Ключи!
Я сунула руку в карман джинсов и достала связку с поцарапанным мишкой.
Не говоря больше ни слова, я открыла ржавую дверцу печки и бросила ключи внутрь, на слой старой золы. Пластиковый брелок вспыхнул на мгновение и тут же оплавился с отвратительным шипением.
— Всё. Больше нет никакой машины.
Я повернулась к ней. Вероника смотрела на меня так, будто видела впервые.
— Ты… Ты что наделала, тварь?!
— Я избавилась от проблемы. Убирайся из моего дома.
Она дико рассмеялась.
— Твоего дома? Этого сарая? Ты сожгла ключи от единственной ценной вещи, которая у тебя была, ради этой кучи гнилых досок! Какая же ты идиотка!
Она развернулась, чтобы уйти, но я остановила её.
— Погоди. Ты же хотела справедливости? Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Она смерила меня подозрительным взглядом, но любопытство взяло верх. Я привела её к потайной двери.
— Что это?
— Фамильные драгоценности, — усмехнулась я и открыла дверь.
Мы спустились вниз. Когда Вероника увидела стеллажи, она лишь презрительно фыркнула.
— Бутылки? Ты сошла с ума.
— Осторожнее, — сказала я, когда она небрежно взяла одну из них. — Она стоит больше, чем твоя квартира.
Вероника замерла. Я включила на телефоне запись моего разговора с месье Дюбуа.
Голос француза, говорящий о шестизначных цифрах в евро, о состоянии, эхом разносился по подвалу.
Вероника медленно опустила бутылку. Её лицо в полумраке стало серым. Она смотрела на стеллажи так, словно они превратились в ядовитых змей.
— Состояние… — прошептала она.
— Да, Вероника. Это моё наследство. Моя развалюха в глуши.
Она подняла на меня глаза. В них больше не было злобы. Только пустота и понимание. Понимание того, что она потеряла всё.
— Я… Мы… Это же семейное… — залепетала она. — Мы должны разделить…
— Мы тебе ничего не должны, — отрезала я. — Ты сама всё сказала. Я — никто. Пустое место. А теперь убирайся. И чтобы я тебя больше никогда не видела.
Она попятилась, споткнулась о ступеньку и, развернувшись, бросилась наверх, прочь из этого подвала, который внезапно стал для неё склепом.
Эпилог. Год спустя.
От старой развалюхи не осталось и следа. Теперь на её месте стоял дом из тёмного дерева и стекла, с широкой террасой, выходящей к лесу.
Строители уехали неделю назад, и я всё ещё привыкала к запаху свежей древесины и краски.
Первый аукцион принёс достаточно, чтобы нанять лучших архитекторов и юристов. Юристы вежливо, но твёрдо отклонили все претензии Вероники, которая пыталась оспорить завещание.
После второй неудачной попытки она исчезла с радаров. Я слышала от общих знакомых, что её бизнес пошёл ко дну, а привычка жить не по средствам осталась.
Я продала лишь малую часть коллекции. Остальные бутылки так и хранились внизу, в новом, оборудованном по последнему слову техники винном погребе. Месье Дюбуа стал моим хорошим другом и консультантом.
Он научил меня ценить вино не за его стоимость, а за историю, заключённую в стекле.
Я провела рукой по гладким перилам террасы. Вечерело. Я купила новую машину, удобную и надёжную, но иногда, проезжая мимо автосалонов, я видела ту самую модель, что была у Лёни, и что-то тёплое отзывалось в груди.
Я не жалела о сожжённых ключах. Тот огонь в старой печке очистил не только металл, но и мою душу от всех «должна» и «обязана».
Я разбила сад, о котором мечтал Лёня. Розы, пионы, гортензии. Но я посадила и то, что любила сама — пряные травы, лаванду и несколько яблонь.
Это был больше не его проект, в котором я была лишь приложением. Это был наш общий сад, где его мечты переплелись с моими.
На столике рядом с креслом стояла бутылка вина. Не из подвала. Простое, хорошее вино из магазина. Я налила себе бокал и посмотрела на лес.
Иногда мне казалось, что я всё ещё та испуганная Кира, которая паковала коробки в чужой квартире. Но потом я делала глоток вина, чувствовала его терпкий вкус и понимала — той женщины больше нет.
Она осталась там, в прошлом, рядом с ядовитыми словами Вероники и ощущением собственной ничтожности.
Я не знала, что ждёт меня впереди. Но впервые в жизни мне не было страшно. Наоборот, было любопытно.
Потому что эта земля, этот дом, это небо над головой — всё это было моим. Не по завещанию, а по праву.
По праву той, кто смог разглядеть сокровище в куче мусора. И не в винном подвале, а в самой себе.
