— Да сколько можно?!!! — кричала сама на себя Галина, но и ещё на ключи.
Ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Пальцы не слушались, дрожали от смеси холода и ярости, которая выжигала изнутри всё, кроме звенящей пустоты в ушах. Наконец металл нашёл паз, и хищный щелчок замка разрезал тишину подъезда. Галина толкнула дверь и шагнула внутрь, в привычный запах дома, который в этот момент показался чужим и неуместным.
Она не стала включать свет в прихожей. Из гостиной лилась тёплая жёлтая полоса, и этого было достаточно. Она скинула ботинки, не нагибаясь, и бросила сумку на пол. Рукав блузки, порванный у плеча, цеплялся за кожу. Горела щека, горела шея — там, где прошлись острые, ухоженные ногти её свекрови. Саднящая боль была ничем по сравнению с тем унижением, которое клокотало в груди, требуя выхода. В голове всё ещё звучали их голоса — визгливый Ленкин и шипящий, ядовитый голос матери Антона.
Она хотела только одного: дойти до ванной, смыть с себя эту грязь, а потом сесть рядом с мужем и вывалить на него всё. Рассказать, как его драгоценные родственницы поджидали её в тёмном проулке, как дикие звери. Чтобы он обнял, ужаснулся и разделил её гнев.
Но обнимать её никто не собирался.
Антон стоял в дверном проёме гостиной. Он не двинулся с места, когда она вошла, не сделал ни шага навстречу. Он просто стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на неё. А в глазах его была не тревога, не сочувствие и даже не вопрос. В его глазах был приговор. Лицо — застывшая маска праведного гнева.
Тишина в коридоре стала такой плотной, что, казалось, её можно потрогать. Галина смотрела на мужа, и ледяной октябрьский воздух, который она принесла с улицы, будто снова ворвался в её лёгкие, замораживая их изнутри. Она открыла рот, но слова застряли в горле. Он опередил её.
— Мне уже позвонили.
Его голос был спокойным, но от этого спокойствия по спине пробежал холодок. Это было спокойствие палача. Он сделал паузу, давая фразе впитаться в стены, в воздух, в её сознание. А потом ударил.
— Ты набросилась на мать и Ленку! Расцарапала им лица! Ты совсем озверела, нападать на старую женщину и девочку?!
Воздух застыл, загустел, превратился в вязкую смолу. Каждое его слово было отдельным, тяжёлым камнем, который летел прямо в неё. Старая женщина. Девочка. Эти слова, такие лживые, такие отвратительно-манипулятивные, эхом отдавались в её оглушённом сознании. Боль от царапин на лице мгновенно померкла, стала чем-то незначительным, детской ссадиной. Потому что удар, который нанёс ей сейчас собственный муж, был несравнимо сильнее. Он не просто не поверил ей. Он даже не дал ей шанса. Он выслушал их и принял их сторону без малейшего колебания.
Она смотрела на его перекошенное от ярости лицо, на сжатые в тонкую линию губы, и не узнавала его. Словно фундамент, на котором она десять лет строила свою жизнь, свою семью, треснул и в один миг посыпался в бездну. Там, в тёмном переулке, на неё напали враги. А здесь, в её собственном доме, её предал самый близкий человек. И это было страшнее.
На секунду в коридоре воцарилась такая тишина, что Галина услышала гул крови в собственных ушах. Шок, острый и парализующий, начал отступать, уступая место чему-то другому. Чему-то холодному, твёрдому и тяжёлому, что оседало на дне её души. Это была не обида. Обида — тёплое, детское чувство. Это была ярость. Ледяная ярость, острая и чистая, как осколок стекла. Она вытеснила боль, вытеснила страх, вытеснила даже остатки любви к человеку, который стоял перед ней.
Она медленно выпрямилась. Её взгляд, до этого растерянный, сфокусировался на лице Антона. И он, кажется, почувствовал эту перемену, потому что его праведный гнев на мгновение дрогнул, сменившись настороженностью.
— Напала? — переспросила она. Голос был незнакомым, низким и абсолютно спокойным. В нём не было слёз или истерики. В нём звенел металл. — Ты хочешь знать, как всё было на самом деле, Антон? Или тебе достаточно их сказки?
Он молчал, и она приняла это молчание за разрешение.
— Я шла домой, — начала она, чеканя каждое слово. — Свернула в проулок за домом, там короче. А они меня ждали. Обе. Твоя «старая женщина» и твоя «девочка». Стояли в тени у мусорных баков. Как шакалы.
Она сделала шаг вперёд, вторгаясь в его личное пространство. Он инстинктивно отступил.
— Твоя сестра, Ленка, шагнула мне навстречу. Знаешь, что она сказала? «Ну что, допрыгалась, стерва?» А потом она рванула ко мне. Но не спереди, как человек. А сзади, как трусливая шавка. Мёртвой хваткой вцепилась мне в волосы. Голова дёрнулась назад так, что в шее хрустнуло, острая боль пронзила кожу головы. А потом подошла твоя мать. Она смотрела на меня сверху вниз, пока Ленка держала меня за волосы, и шипела мне в лицо всякую грязь. Про то, что я тебя приворожила, что я выскочка, что таким, как я, не место в их семье. А потом… — Галина сделала паузу, её взгляд стал жёстким, как сталь. — А потом она начала полосовать меня ногтями. Вот здесь. И здесь.
Она медленно провела пальцем по горящим царапинам на щеке и шее, не отрывая взгляда от глаз мужа. Она хотела, чтобы он видел. Чтобы он понял.
— Я вырвалась, — продолжила она ровным голосом. — Оттолкнула твою мать, она отлетела к стене. И Ленке твоей тоже вцепилась в её крашеные патлы, чтобы она меня отпустила. Да, я их поцарапала. Это называется самооборона, Антон. Когда на тебя нападают двое в тёмном переулке, ты не думаешь о маникюре.
Она закончила и замолчала, тяжело дыша. Весь рассказ занял не больше минуты, но в эту минуту уместилась вся мерзость сегодняшнего вечера. Она смотрела на мужа, ожидая… чего? Ужаса? Сочувствия? Извинений?
Но на его лице не было и тени сомнения. Лишь глухое, упрямое недоверие. Он смотрел на её порванную блузку, на царапины, но видел в них не доказательство её слов, а подтверждение своей правоты.
И тогда внутри неё что-то окончательно оборвалось.
— Твои мать и сестра подкараулили меня после работы, хотели избить, а ты теперь ещё на их сторону становишься?!
Голос сорвался, наполнившись болью и яростью от этого тупого, слепого предательства.
— Не выдумывай, — отрезал он. — Мать бы никогда… Лена бы никогда… Они бы так не поступили! Это ты их спровоцировала! Вечно ты недовольна, вечно ты им хамишь! Ты врёшь!
Слово «врёшь» повисло в тяжёлом воздухе прихожей. Оно было не просто отрицанием, а клеймом. Галина смотрела на мужа и видела перед собой не родного человека, а глухую кирпичную стену. Он не хотел слышать. Он не хотел верить. Он уже выстроил в своей голове удобную для себя картину мира, где его мать — святая мученица, сестра — невинный ребёнок, а она, его жена, — злобная, неуравновешенная фурия.
И в этот момент что-то сломалось. Вместо нового взрыва крика из её груди вырвался смех. Тихий, сдавленный, но полный такого горького, ледяного презрения, что Антон отшатнулся, словно его ударили.
— Провоцирую? — переспросила она, и в её голосе зазвучали новые, пугающие нотки. — Конечно. Я их провоцирую самим фактом своего существования, Антон. Тем, что дышу. Тем, что ты выбрал меня, а не ту дочку маминой подруги, которую тебе сосватали. Тем, что мы живём отдельно, а не под крылом твоей мамочки, где она могла бы контролировать каждый твой шаг. Вот моя главная провокация.
Её смех оборвался так же внезапно, как и начался. Она снова шагнула к нему, и теперь в её глазах не было ничего, кроме выжженной пустыни.
— Ты слепой, — сказала она тихо, но каждое слово впивалось в него, как игла. — Ты настолько ослеплён своей сыновней любовью, что готов поверить в любую ложь, лишь бы не разрушать свой уютный мирок. Они могли бы прийти сюда с окровавленным ножом и сказать, что это я на них напала, и ты бы им поверил. Ты бы спросил у меня, зачем я подставилась под нож.
Эта жестокая правда, высказанная вслух, ударила по нему. Его лицо побагровело. Защитная реакция мужчины, загнанного в угол неопровержимой логикой, была предсказуемой. Он перешёл в наступление, используя последнее, самое грязное оружие.
— Даже если и так, — процедил он сквозь зубы, и эти слова стали точкой невозврата. — Значит, заслужила! Тебя давно на место поставить пора!
Внутри неё что-то оглушительно щёлкнуло, будто лопнула туго натянутая струна, державшая остатки её самообладания. Мир сузился до его лица, искажённого злобой, и его чудовищных слов. Заслужила. Это слово взорвалось в её сознании ослепительной вспышкой. Он не просто не защитил её. Он оправдал их. Он вынес ей приговор и одобрил наказание.
Рациональная часть её мозга отключилась. Остались только инстинкты, боль и первобытная ярость. С коротким, гортанным выдохом она бросилась на него.
Это не было похоже на женскую истерику с пощёчинами. Это была короткая, злая и отчаянная атака. Её кулаки глухо застучали по его груди. Он не ожидал этого. Он схватил её за запястья, его пальцы впились в кожу, пытаясь удержать, оттолкнуть. Он был сильнее, и на мгновение ему это удалось. Но в этом коротком, яростном движении, пытаясь вырвать руку из его хватки, она полоснула его по лицу. Её ногти, недлинные, но твёрдые, оставили на его щеке три алые борозды — уродливое, рваное зеркальное отражение царапин, которые оставила на её лице его мать.
Он вскрикнул от неожиданной боли и отшатнулся, инстинктивно прижимая ладонь к лицу.
Драка закончилась, не успев начаться.
Галина замерла, тяжело дыша. Её грудь вздымалась, но ярость, только что кипевшая в ней, схлынула, оставив после себя мертвенный холод и абсолютную пустоту. Она смотрела на него — на его ошеломлённое лицо, на кровь, проступившую на пальцах, которыми он касался щеки.
Она сделала шаг назад. Её взгляд был совершенно спокойным, пустым. Она вынесла свой собственный вердикт, и он был окончательным.
— Вот, — произнесла она абсолютно ровным, мёртвым голосом. — Теперь у тебя есть доказательства. Можешь показать их своей маме. Вы друг друга стоите.
Он так и остался стоять посреди коридора, прижимая ладонь к горящей щеке. В его глазах плескались растерянность и недоумение, словно он не мог сопоставить образ своей жены с женщиной, которая только что на него напала. Громкий, уродливый скандал оборвался, и на его место пришла вязкая, оглушающая тишина. Она была страшнее любого крика.
Галина не сказала больше ни слова. Она развернулась и, не глядя на него, прошла в спальню. Щелчок замка прозвучал в мёртвой тишине квартиры как выстрел. Она не плакала. Слёз не было, они будто выгорели дотла вместе со всем остальным. Она просто легла на свою сторону кровати, прямо в одежде, и уставилась в потолок. В соседней комнате она слышала его шаги, тихое журчание воды в ванной, скрип аптечки. Он обрабатывал свою рану. Её раны — те, что были на душе, — обработать было уже невозможно.
Ночь прошла в этом молчаливом противостоянии, в двух метрах друг от друга, через тонкую стену, которая теперь казалась толще и прочнее Великой Китайской. Утром он, как обычно, ушёл на работу. Не постучал, не попытался заговорить. Возможно, решил, что время всё залечит. Что она остынет, поплачет и всё вернётся на круги своя. Он фатально ошибся.
Как только за ним закрылась входная дверь, Галина встала. Внутри неё не было ни сомнений, ни сожалений. Только холодная, звенящая пустота и чёткое понимание того, что нужно делать. Она достала с антресолей большие дорожные сумки и начала методично, безэмоционально собирать свою жизнь.
Она действовала как робот, как хирург, ампутирующий поражённую гангреной конечность. Вот её одежда. Вот её книги. Вот косметика, ноутбук, документы. Она не перебирала фотографии, не вчитывалась в старые открытки. Она просто упаковывала вещи, отделяя своё от чужого. Совместное автоматически становилось чужим. Подаренный им на годовщину браслет остался лежать в шкатулке. Их свадебная фотография в рамке на комоде смотрела на неё лицами двух счастливых незнакомцев. Галина даже не прикоснулась к ней. У неё не было желания её разбивать или рвать. Фотография просто перестала иметь к ней какое-либо отношение.
Через три часа всё было кончено. Сумки стояли у порога. Квартира выглядела опустевшей, будто из неё вынули душу. Галина в последний раз обвела её взглядом, но не почувствовала ничего. Это был больше не её дом.
Прежде чем уйти, она совершила последний, выверенный и жестокий акт. Она достала телефон и набрала номер. Не Антона. Его матери. Гудки тянулись вечность, а потом в трубке раздался знакомый, елейно-недовольный голос. Свекровь, очевидно, ждала звонка от сына, чтобы получить новую порцию подробностей и посочувствовать «бедному мальчику».
Галина сделала вдох, её голос был спокоен и ровен, как гладь замёрзшего озера.
— Здравствуйте, Раиса Петровна. Можете забирать своего сына. Я с ним закончила.
В трубке на мгновение повисла ошеломлённая тишина. Галина не дала ей опомниться, нанести ответный удар. Она добавила последний, отравленный штрих к картине.
— Теперь у него тоже лицо расцарапано, будете вместе друг друга жалеть.
И она нажала на отбой, не дожидаясь ответа, визга или проклятий.
Она положила свои ключи на тумбочку в прихожей, рядом с фотографией счастливых незнакомцев. Вышла на лестничную клетку, тихо, без хлопка прикрыв за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как финальная точка. Она оставила их троих — мать, сына и дочь — наедине друг с другом, в том липком, удушливом болоте лжи и манипуляций, которое они так старательно создавали годами. Теперь они могли вариться в нём без неё. Все мосты были сожжены дотла. Все окончательно поссорены. А она уходила в новую жизнь…
