— Ян, я дома!
Голос Кирилла гулко разнёсся по пустой прихожей и затих, не получив ответа. Странно. Обычно к этому моменту она уже выходила из своей комнаты-студии, вытирая руки о джинсы, или кричала в ответ что-то вроде: «Пять минут, я заканчиваю трек!». Но сегодня его встретила только плотная, вязкая тишина. Он поставил пакеты с продуктами на пол, ощущая, как по спине пробегает холодок необъяснимой тревоги. Что-то было не так. Воздух в квартире был другим — неподвижным, наэлектризованным, словно перед грозой.
Он прошёл по коридору, заглядывая в комнаты. Спальня пуста. Кухня тоже. Дверь в студию была приоткрыта, и из щели не доносилось ни звука — ни щелчков метронома, ни перебора синтезаторных аккордов, ни её тихого мычания под нос, когда она ловила мелодию. Он толкнул дверь.
То, что он увидел, заставило его замереть на пороге. Это был не беспорядок. Это было поле боя после бойни. Его Яна стояла посреди комнаты, белая как полотно, и держала в руках тяжёлый микшерный пульт, прижимая его к груди, будто раненого ребёнка. Вокруг неё царил апокалипсис. Его взгляд метался от одного очага разрушения к другому. Дорогая акустическая гитара, которую он подарил ей на годовщину, валялась у стены с выломанной декой — в её отполированном теле зияла уродливая дыра, словно кто-то пробил её кулаком. Электрогитара, её верная «рабочая лошадка», лежала со сломанным грифом, который торчал под совершенно неестественным углом. Два больших студийных монитора на столе были мертвы. Их экраны не просто треснули — они были покрыты густой паутиной глубоких радиальных трещин, расходящихся из центра, будто по ним методично били молотком. Но страшнее всего выглядел синтезатор. Его пластиковый корпус был расколот, обнажая зелёные платы и пучки проводов, а часть белых и чёрных клавиш была выбита. Они валялись на полу, как выбитые зубы.
— Что здесь… что случилось? — слова вырвались у Кирилла хриплым шёпотом.
Яна медленно повернула к нему голову. Её глаза были огромными и абсолютно пустыми. Она смотрела сквозь него, словно он был призраком.
— Это твоя мать.
Кирилл моргнул, не в силах сопоставить образ своей вечно недовольной, но в целом безобидной матери с этим тотальным разгромом. Этого не могло быть. Это была какая-то чудовищная ошибка.
— Что?.. При чём тут мама?
— Она приходила днём, — голос Яны был ровным, безжизненным, и от этого становилось ещё страшнее. — Сказала, что я занимаюсь сатанинской музыкой и мешаю ей спокойно жить этим.
Эта фраза, произнесённая с обыденной интонацией, на фоне окружающего хаоса звучала как бред сумасшедшего. Сериалы. Сатанинская музыка. Кирилл сделал шаг в комнату, его ноги едва не наступили на оторванный гитарный колок. Он смотрел на лицо жены, на её белые костяшки пальцев, вцепившихся в пульт, и его мозг отчаянно искал простое, логичное объяснение. Он нашёл самое очевидное и самое губительное.
— Ян, ну… она пожилой человек, — он произнёс это мягко, почти умоляюще, пытаясь нащупать почву под ногами. — Погорячилась, наверное. Не со зла же…
Это было ошибкой. Роковой. В ту же секунду пустота в глазах Яны исчезла. Лёд треснул, и на его месте вспыхнуло что-то тёмное и острое. Жизнь вернулась в её взгляд, но это была холодная, колючая жизнь. Она выпрямилась, её плечи расправились.
— Погорячилась?!
Одно это слово, произнесённое с ледяным, звенящим презрением, ударило его сильнее, чем любой крик. Он увидел, как она переводит взгляд с его лица на растерзанную гитару, на разбитые мониторы, на выбитые клавиши.
— Она уничтожила мою работу, Кирилл. Мою жизнь.
— Погорячилась? Да? — повторила она, и в этом слове не было вопроса. В нём была констатация его, Кирилла, тотальной слепоты. Она наконец опустила пульт на единственный уцелевший стул, сделав это с такой бережностью, будто укладывала спать младенца. Затем она выпрямилась и обвела взглядом руины своей студии.
— Кирилл, включи мозг. Посмотри вокруг. Это не похоже на «погорячилась». Это целенаправленное уничтожение. Посмотри на мониторы. Видишь, куда били? Точно в центр. Чтобы наверняка. Посмотри на гитару. Чтобы так выломать деку, нужно было прыгать на ней ногами. Это не вспышка гнева, это работа. Работа по уничтожению.
Он смотрел на неё, на её мертвенно-спокойное лицо, и чувствовал, как внутри него растёт глухое раздражение. Он не хотел этого видеть. Он не хотел верить, что его мать, Галина Петровна, женщина, которая пекла ему в детстве пироги и читала на ночь сказки, способна на такое. Его сознание отторгало эту реальность. Проще было поверить, что Яна преувеличивает, что она впала в артистическую экзальтацию.
— Хорошо, я понимаю, ты расстроена. Это ужасно, я не спорю. Но мы всё купим заново. Я возьму кредит, если нужно. Мы купим всё ещё лучше, чем было.
— Купим? — она криво усмехнулась, и эта усмешка была страшнее крика. Она подошла к развороченному синтезатору и провела пальцем по его раненому боку. — Ты купишь мне полгода моей жизни? Сотни часов, которые я потратила на создание уникальных пресетов для этого инструмента? Они были в его памяти. Теперь их нет. Ты купишь мне репутацию? У меня в пятницу сдача проекта для игровой студии. Все исходники, все наработки были на дисках, подключённых к этим мониторам. Что я им скажу? Что мама моего мужа решила, что моя музыка от дьявола, и разнесла мою студию?
Её голос не срывался. Он становился только твёрже, обретая металлическую жёсткость. Каждое слово было точным, выверенным ударом, направленным прямо в его попытки всё упростить и сгладить.
— Я поговорю с ней. Я заставлю её извиниться, — упрямо сказал он, чувствуя, что теряет контроль над ситуацией.
— Заставишь извиниться? — Яна рассмеялась. Короткий, сухой смех без капли веселья. — Ты до сих пор ничего не понял. Ты думаешь, это можно решить извинениями и деньгами. Ты стоишь посреди развалин моего мира и предлагаешь мне заклеить его скотчем. Твоя мать не просто сломала вещи. Она пришла в мой дом и показала мне, что я — ничто. Что моя работа — мусор. Что меня можно безнаказанно унизить и растоптать. А ты… ты стоишь здесь и защищаешь её.
— Я не защищаю её! Я пытаюсь найти выход! — он почти кричал, его раздражение перерастало в гнев. — Что ты от меня хочешь?! Чтобы я сейчас поехал и наорал на пожилую женщину?!
— Я хочу, чтобы ты был на моей стороне! — отчеканила она, делая шаг к нему. В её глазах плескалась холодная ярость. — Я хочу, чтобы ты понял, что то, что она сделала, — это не «погорячилась». Это преступление. Это объявление войны. Она перешла черту, после которой нет возврата. Она показала своё истинное лицо.
Он смотрел в её лицо и видел незнакомого, жёсткого человека. Где была его Яна, которая смеялась над его шутками и засыпала у него на плече под кино? Перед ним стоял враг его матери, а значит, и его враг. Инстинкт, вбитый с детства, сработал безотказно. Он должен был защитить свою семью.
— Прекрати говорить о ней так. Это всё-таки моя мать. Да, она поступила ужасно, но это не повод…
Он не успел договорить. Яна остановила его одним взглядом. Взглядом, в котором не осталось ни любви, ни обиды. Только холодный, кристально чистый расчёт. Она смотрела на него так, будто оценивала вражеский ресурс. Она поняла, что он никогда не поймёт. Никогда не примет её сторону. Он всегда будет где-то посередине, пытаясь примирить непримиримое, и в итоге всегда будет предавать её в пользу своего спокойствия и своей матери. И тогда она вынесла свой вердикт. Медленно, разделяя слова, чтобы каждое из них вонзилось в него как гвоздь.
— Твоя мамаша разбила мою аппаратуру на сотни тысяч рублей! Так что я уничтожу её, когда увижу в следующий раз!
Последние слова повисли в воздухе комнаты, плотные и тяжёлые, как свинцовый груз. Они не растворились, не улетучились, а, казалось, осели на всём — на осколках пластика, на рваных струнах, на лице Кирилла. Спор оборвался. Не потому, что кто-то победил, а потому, что поле битвы изменилось. Это больше не был семейный скандал. Это была точка невозврата.
Кирилл смотрел на неё, пытаясь увидеть в её чертах хоть что-то от прежней Яны. Но её лицо превратилось в маску, лишённую эмоций. В нём не было ни злости, ни обиды, только холодная, выверенная концентрация, как у хирурга перед сложной операцией. Она молча развернулась и вернулась в эпицентр разрушений. Он остался стоять в дверях, не решаясь ни войти, ни уйти.
Она не стала плакать или бить кулаками в стены. Её действия были пугающе методичны. Она опустилась на колени и начала собирать то, что осталось от её мира. Она не сгребала мусор в кучу. Она брала каждый предмет с осторожностью археолога, изучающего останки древней цивилизации. Вот вырванная с мясом клавиша от синтезатора — она аккуратно положила её в пустую коробку из-под студийных наушников. Вот острый, как лезвие, осколок монитора — она бережно завернула его в тряпку, которой протирала гитару. Она нашла все шесть порванных струн и начала медленно, одну за другой, сматывать их в тугие, блестящие кольца. Её движения были плавными и точными. В этом ритуале не было скорби. В нём была фиксация ущерба. Она документировала каждое преступление, совершённое против неё, в своей собственной памяти.
Кирилл наблюдал за ней, и его охватывал липкий, иррациональный страх. Часть его мозга, отвечающая за логику, твердила, что это блеф, истерическая угроза, которая рассосётся к утру. Но другая, инстинктивная часть, видела её сосредоточенное лицо, её механические движения и понимала — всё серьёзно. Она не играла. Она готовилась.
— Ян… может, поедим чего-нибудь? — его голос прозвучал неуместно и жалко в этой мёртвой тишине. Она не ответила. Даже не подняла головы, словно его просто не было в комнате. Словно он был частью интерьера, не более значимым, чем дверной косяк, на который он опирался.
Он отступил в гостиную и рухнул на диван. Включить телевизор, музыку, попытаться создать иллюзию нормальности — мысль об этом казалась кощунственной. Он сидел в оглушающей тишине, нарушаемой лишь тихими, методичными звуками из студии: шорохом, лёгким стуком, щелчком. Он слышал, как она собирает доказательства своей правоты и его предательства. Ночь прошла в этом вакууме. Он не помнил, как уснул, провалившись в тяжёлый, беспокойный сон прямо на диване. Он не раздевался, так и оставшись в уличной одежде.
Проснулся он от холода и ощущения неправильности. Солнце било в окно, заливая комнату безразличным утренним светом. Воскресенье. День, когда они обычно ездили к его матери на обед. Эта мысль обожгла его. Он сел, потёр лицо. В квартире было тихо. Он встал и заглянул в студию. Комната была пуста. Весь крупный мусор был сложен в углу, мелкие детали — рассортированы по коробкам. Это выглядело как место преступления после работы криминалистов.
Яна стояла в прихожей. Уже одетая. На ней были тёмные джинсы и чёрный, глухой свитер. Волосы туго стянуты в хвост. Ни грамма косметики. Она была похожа на солдата, готового к бою. В её руке были ключи от машины.
— Куда ты? — спросил он, хотя уже знал ответ.
Она повернула к нему своё спокойное, непроницаемое лицо. Её взгляд был прямым и твёрдым.
— Мы едем к твоей матери.
Поездка в машине была пыткой. Не потому, что они ругались. Они молчали. Это молчание было плотнее и тяжелее любого крика. Кирилл сжимал руль так, что побелели костяшки пальцев, его взгляд метался между дорогой и неподвижным профилем жены. Он чувствовал себя водителем, везущим бомбу к цели. В его голове роились и умирали целые монологи. Он репетировал речи, которые произнесёт, когда они приедут. Он пытался подобрать слова, которые могли бы разрядить обстановку, заставить мать понять, заставить Яну остановиться. Но каждый раз, когда он открывал рот, он смотрел на её лицо и слова застревали в горле.
Яна не смотрела на него. Её взгляд был прикован к дороге впереди. Она не была напряжена. Она была сосредоточена. Её руки спокойно лежали на коленях, она не теребила ремень безопасности, не стучала пальцами по приборной панели. Она была абсолютно спокойна, и это спокойствие было самым страшным, что Кирилл когда-либо видел. Это было спокойствие скалы, о которую скоро разобьётся чей-то мир. Он вёз не расстроенную жену, а палача, едущего на казнь. За окном проносились безразличные воскресные пейзажи: дачные посёлки, редкие леса, семьи, гуляющие вдоль дороги. Обычная жизнь, которая казалась теперь чем-то из другого, параллельного мира.
Дверь в квартиру матери была не заперта. Кирилл вошёл первым, всё ещё цепляясь за призрачную надежду, что сможет всё уладить. Из комнаты доносился приглушённый звук телевизора. Галина Петровна сидела в своём любимом продавленном кресле, на коленях у неё лежало цветастое вязание, на столике рядом дымилась чашка с чаем. Идиллия. Она подняла глаза от спиц, увидела сына и расплылась в довольной улыбке.
— Кирюша, а я как раз пирог поставила. Проходите.
Её взгляд скользнул по Яне, которая вошла следом, и в нём не было ни раскаяния, ни даже неловкости. Только плохо скрываемое пренебрежение, смешанное с победным удовлетворением. Она видела перед собой невестку, которую успешно поставила на место. Она была в своей крепости, на своей территории, абсолютно уверенная в своей правоте и безнаказанности.
Яна не удостоила её даже взглядом. Она не ответила на приветствие. Она молча, ровным, размеренным шагом прошла мимо кресла свекрови, мимо остолбеневшего Кирилла, вглубь комнаты. Её взгляд не блуждал. Он был нацелен. Целью были большие напольные часы из тёмного дерева, стоявшие у стены. Старинные, с тяжёлым латунным маятником и расписанным циферблатом. Часы, которые достались Галине Петровне от её бабушки и о которых она говорила на каждом семейном празднике. Её главная гордость. Её связь с родом.
— Яна, не надо, — прохрипел Кирилл, делая шаг к ней. Но он опоздал. Его движение было медленным и вязким, словно во сне. Яна уже была у цели. Она не замахивалась, не кричала. Она просто упёрлась обеими руками в резной деревянный корпус и толкнула.
Раздался протестующий скрип старого дерева. На мгновение часы качнулись, борясь за равновесие, их маятник издал короткий, панический звон. А потом они начали падать. Падение казалось медленным, неотвратимым. Был слышен высокий, дребезжащий звук бьющегося стекла, закрывающего циферблат, а затем — глухой, окончательный треск, когда тяжёлый корпус всей своей массой рухнул на паркетный пол. Звук был таким, будто сломался хребет у огромного животного. Часы лежали на боку, с расколотым фасадом, обнажив свои латунные, теперь уже мёртвые внутренности.
Яна выпрямилась. Медленно повернулась к застывшим, как статуи, мужу и свекрови. На лице Галины Петровны застыло выражение абсолютного ужаса и непонимания. Она смотрела на обломки своей семейной реликвии, и её рот беззвучно открывался и закрывался. Яна посмотрела прямо в глаза свекрови, и её голос прозвучал в наступившей тишине холодно и отчётливо, как удар молотка по металлу.
— Это за пульт. Остальное я вычту из твоей пенсии, тварь.
После этого она ушла, не став дожидаться, когда свекровь и её сын начнут свою истерику. Кирилл попытался догнать жену, но не успел. Выйдя на улицу, она быстро скрылась за домом. Она шла и чувствовала маленькое, очень маленькое удовлетворение. Она знала, что эта война только началась, что ей ещё очень много надо выбить из её свекрови, и что на это уйдёт очень много времени. И так же знала, что со своим мужем она больше не останется, но расходиться с ним прямо сейчас сразу она не хотела, потому что понимала, что тогда она за свою разбитую «жизнь» не получит ничего, свекровь ничего не отдаст, муж тоже не станет ничего возмещать, а значит, ей теперь надо было вытрясти с них двоих всё, что они ей должны, а потом распрощаться с этой семейкой навсегда. Этим она дальше и будет заниматься, но то, что она сделала сегодня было просто необходимо, чтобы получить хоть какое-т о моральное удовлетворение за то, что сделали с её работой…
