— Твоя мать опять накормила ребёнка конфетами, зная, что у него диатез! Ей плевать на его здоровье, ей главное быть доброй бабушкой! Если ты сейчас же не поставишь её на место, то лечить своего сына будешь сам, а я посмотрю, как у тебя это получится!
Ледяной металл в голосе Кати заставил бы замереть любого, но Дима лишь поморщился, не отрывая взгляда от экрана телефона. На её руках тяжело ворочался и жалобно хныкал их трёхлетний сын. Его нежная кожа на щеках, шее и сгибах локтей пошла воспалёнными, багровыми бляшками. Он тёрся лицом о её плечо, пытаясь унять нестерпимый зуд, и его тихий, измученный плач резал слух куда сильнее любого крика. Катя крепче прижала его к себе, чувствуя, как под её пальцами горит его кожа. Ярость внутри неё была не горячей, не истеричной — она была холодной и острой, как осколок стекла.
— Кать, ну перестань. Она же не со зла, — пробубнил Дима, лениво перелистнув очередную новость в ленте. Его спокойствие было сродни оскорблению. Он даже не посмотрел на сына.
— Не со зла? — переспросила она, и в её голосе прозвучала опасная, звенящая нота. — Она прекрасно знает, что происходит после её «не со зла». Она видела его в прошлый раз. Она слышала, как он кричит по ночам, когда не может уснуть от боли и зуда. Это не незнание, Дима, это целенаправленное вредительство под маской заботы.
Она подошла ближе, заслонив ему свет от люстры. Ей хотелось, чтобы он наконец поднял глаза и увидел их. Увидел результат своего бездействия. Увидел мучения собственного ребёнка.
— Ну подумаешь, пятна. Пройдёт, — он всё-таки оторвался от телефона, но его взгляд был полон не сочувствия, а глухого раздражения. Словно это она, а не его мать, была виновницей испорченного вечера.
Эта фраза стала последней каплей. Катя больше не сказала ни слова. Слова были бесполезны. Он их не слышал, не хотел слышать. Она молча развернулась и прошла в спальню. Её движения были выверенными и точными, лишёнными суеты. Она одной рукой придерживала всхлипывающего сына, а другой выдвинула ящик комода, где хранилась их домашняя аптечка.
Она достала всё. Белый тюбик с сильнодействующей гормональной мазью, которую врач велел использовать только в крайних случаях. Пузырёк с антигистаминными каплями. Неоткрытую пачку специальных пластырей, чтобы ребёнок не расчёсывал кожу до крови во сне. А потом её рука нащупала на дне коробки небольшую картонную упаковку. Внутри, в пластиковой подложке, лежали три маленьких шприца с препаратом для снятия острого отёка. Их арсенал спасения. Её ночные кошмары.
Она сгребла всё это и вернулась в комнату. Дима уже снова погрузился в свой телефон. Катя подошла к нему вплотную и вывалила всё содержимое аптечки на диван рядом с ним. Тюбики, пузырьки и упаковка со шприцами глухо стукнулись о подлокотник. Он вздрогнул и удивлённо поднял на неё глаза.
— Что это?
— Это твоя ответственность, — отчеканила Катя. Она взяла валявшуюся на кресле спортивную сумку и начала методично, один за другим, складывать в неё лекарства. — Ты же считаешь, что в паре конфет нет ничего страшного. Ты же уверен, что твоя мама просто хотела сделать как лучше. Отлично. Вот. Теперь ты и она будете делать как лучше. Вместе.
Она застегнула молнию на сумке. Внутри звякнули стеклянные пузырьки. Катя протянула сумку ему. Её рука не дрожала. Её взгляд был твёрдым, как сталь.
— Вот. Езжай к своей мамочке. Пусть она теперь сама лечит внука, которого так любит. Пусть она не спит ночами. Пусть она мажет его этой дрянью каждые три часа и слушает, как он плачет. А ты ей помогай. Позвонишь, когда у него всё пройдёт. Если пройдёт.
Дима держал сумку в руках. Дешёвый нейлон казался холодным и скользким, а содержимое — тюбики и пузырьки — перекатывалось внутри, создавая ощущение неприятной, болезненной тяжести. Это была не просто сумка с лекарствами. Это был ультиматум. Обвинение. Приговор. Плач сына, не прекращавшийся ни на секунду, ввинчивался в мозг раскалённым сверлом. Он поднял глаза на Катю. Она молча развернулась и вышла в другую комнату, оставив его одного посреди этого ада. Её уход был оглушительнее любого крика. Она не просто оставила его с сыном и лекарствами, она оставила его с выбором, который он отчаянно не хотел делать.
Он опустился на диван. Что он должен был делать? Позвонить матери и устроить скандал? Представить её реакцию? Слёзы, причитания о том, что она хотела как лучше, обвинения в адрес «этой стервы», которая настраивает сына против родной матери. А потом она бы позвонила ему раз двадцать, чтобы убедиться, что он «не обижается». Это будет мучительно, долго, и в итоге ничего не изменит. Он посмотрел на своего ребёнка. Мальчик уже не плакал навзрыд, а тихо, измученно подвывал, пытаясь почесать пылающую щёку тыльной стороной ладошки. Вид страдающего сына должен был бы вызвать приступ отцовской любви и ярости, но Дима чувствовал лишь глухое, вязкое раздражение. Раздражение на всех: на мать с её неуёмной «заботой», на сына с его дурацкой аллергией, и больше всего — на Катю, которая устроила этот спектакль и заставила его чувствовать себя ничтожеством.
В кармане завибрировал телефон. Он вытащил его. На экране светилось одно слово: «Мама». Это было так нелепо и так предсказуемо, что он чуть не рассмеялся. Она всегда звонила после своих визитов, чтобы спросить, как там «внучок», как «покушал». Он принял вызов.
— Да, мам.
— Димочка, привет! Ну как вы там? Как мой сладенький? Понравились ему шоколадки, которые бабушка принесла? — её голос был бодрым, довольным, полным самолюбования от собственной щедрости.
Дима бросил взгляд на сына, чьё лицо было покрыто красными, злыми островами сыпи.
— Нормально, — выдавил он.
— А что голос такой? Катька опять недовольна? Я же ей говорила, ну что будет от двух конфеток! Ребёнку нужна радость! — в её голосе уже появились привычные стальные нотки.
Он не стал спорить. Не стал ничего объяснять. Он просто хотел, чтобы этот разговор закончился. Чтобы всё это закончилось.
— Мам, мне некогда. Потом поговорим.
Он сбросил вызов и несколько секунд тупо смотрел на тёмный экран. Голос матери, такой далёкий от реальности этой комнаты, подействовал на него как анестезия. Он вдруг почувствовал себя невероятно уставшим. Уставшим от криков, от обвинений, от необходимости что-то решать. Он не хотел лечить. Не хотел никуда ехать. Он хотел, чтобы все просто оставили его в покое.
С этим решением пришла странная лёгкость. Он встал. Посмотрел на плачущего сына, на сумку в своих руках. А потом просто разжал пальцы. Сумка с лекарствами глухо шлёпнулась на ковёр у ног мальчика. Он не швырнул её, не бросил в гневе. Он её уронил. Как ненужную вещь, от которой он отказывается. Затем он молча прошёл в прихожую, накинул куртку, сунул ноги в кроссовки и вышел из квартиры.
Катя вернулась через минуту. Она ходила в спальню за своим телефоном, чтобы позвонить матери и сказать, что они едут к ней. Войдя в гостиную, она замерла. Сын сидел на полу, растерянно глядя на валявшуюся рядом с ним чёрную сумку. Димы не было. Она прислушалась. В квартире стояла абсолютная тишина, нарушаемая только тихим хныканьем ребёнка. Она всё поняла в одну секунду. Не было ни шока, ни боли. Была лишь холодная, звенящая пустота на том месте, где раньше были какие-то чувства к этому человеку. Он не просто ушёл. Он бросил их. Он бросил больного сына одного, рядом с лекарствами, которые могли ему помочь. Предательство было настолько полным и абсолютным, что не оставляло места для сомнений. Она подошла, подняла сумку, потом взяла на руки сына. Он сразу уткнулся ей в шею. Она поцеловала его горячую макушку, взяла с тумбочки ключи от машины и, не оглядываясь, вышла за дверь.
Прошло четыре дня. Четыре дня, проведённые в родительском доме, в атмосфере спокойствия и деятельной заботы. Мать Кати, женщина старой закалки, не задавала лишних вопросов и не лезла в душу с причитаниями. Она просто делала то, что нужно: заваривала череду для ванночек, готовила диетические паровые котлеты и играла с внуком, пока Катя отсыпалась после нескольких почти бессонных ночей. И это работало. Злые, багровые пятна на теле сына поблекли, превратившись в бледно-розовые шелушащиеся островки. Зуд почти прошёл, и мальчик снова смеялся, гоняя по квартире старый резиновый мячик. Он спал всю ночь, не просыпаясь от боли. Глядя на его чистое, спокойное лицо, Катя чувствовала не облегчение, а холодную, звенящую решимость. Решение было принято.
Оставив сына с матерью, она поехала в свою, теперь уже бывшую, квартиру. Цель была одна — быстро и без эмоций собрать свои вещи и вещи ребёнка. Она не взяла с собой никого, не хотела превращать это в представление с группой поддержки. Это было её дело, и она должна была закончить его сама. Ключ в замке повернулся привычно, без усилий. Она толкнула дверь и замерла на пороге, словно наткнувшись на невидимую стену.
В её гостиной, на её диване, сидели Дима и Людмила Петровна. Они пили чай. Из её любимых чашек с тонким синим ободком. На журнальном столике стояла вазочка с печеньем. Они не выглядели виноватыми, не выглядели людьми, ожидающими тяжёлого разговора. Они выглядели как хозяева, которые снисходительно принимают запоздавшего гостя. Увидев Катю, Людмила Петровна даже не дрогнула. Она медленно поставила чашку на блюдце и посмотрела на невестку с выражением превосходства.
— Прибежала, хвост поджав? — её голос был спокойным, даже немного насмешливым. — Я так и знала, что надолго тебя не хватит. Поиграла в независимую и хватит. Иди, ставь чайник.
Катя молча закрыла за собой дверь. Она не ответила. Она скинула куртку на пуфик в прихожей и, не глядя на них, прошла в спальню. Она слышала, как за её спиной скрипнул диван — свекровь поднялась и пошла за ней.
— Ты что, оглохла? Я с кем разговариваю? — тон Людмилы Петровны начал меняться, в нём появились жёсткие, привычные командные нотки. — Устроила тут цирк, ребёнка утащила, мужа бросила. Хороша мать, нечего сказать.
Катя открыла шкаф и достала большую дорожную сумку. Она начала методично снимать с вешалок свои платья, блузки, складывая их ровными стопками. Она действовала как автомат, полностью игнорируя присутствие свекрови.
— Это из-за твоих диет он болеет! — не унималась Людмила Петровна, её голос набирал силу. — Заморила ребёнка своими брокколи! Ему витамины нужны, радость! А ты его травой пичкаешь, вот и лезет всё наружу! А я ему конфетку дала, чтобы порадовать!
— Мам, перестань, — раздался из гостиной слабый голос Димы. Это прозвучало не как попытка защитить жену, а как просьба говорить потише, чтобы не мешать ему сидеть в тишине.
— А ты молчи! — рявкнула на него мать, даже не поворачиваясь. — Домолчался уже! Позволил ей на шею сесть! Она сейчас вещички соберёт и опять к мамочке своей сбежит, а ты будешь сидеть тут один!
Катя тем временем перешла к детскому комоду. Она выдвинула ящик и начала складывать в отдельный пакет ползунки, футболки, колготки. Её спокойствие, её методичное, целенаправленное молчание выводило Людмилу Петровну из себя гораздо сильнее, чем любая перепалка. Она подошла почти вплотную, дыша Кате в затылок.
— Я не позволю тебе забрать внука. Ты плохая мать. Ты не можешь обеспечить ему нормальное детство. Он останется с отцом. С нами.
Катя застегнула пакет с детскими вещами и, наконец, повернулась. Она посмотрела свекрови прямо в глаза. Её взгляд был пустой, холодный, лишённый всяких эмоций.
— Я пришла забрать наши вещи. И мы уходим. А вы можете оставаться здесь. Можете даже жить тут. Мне всё равно.
Она взяла сумку и пакет и направилась к выходу из комнаты. Это было последней каплей. Осознав, что её слова не действуют, что её не боятся и не собираются слушаться, Людмила Петровна пришла в ярость. Когда слова закончились, она перешла к единственному аргументу, который у неё оставался. Она бросилась вперёд и вцепилась в сумку, которую Катя держала в руке.
Хватка Людмилы Петровны была неожиданно сильной, костлявой. Её пальцы впились в ткань сумки, ногти царапали кожу на Катиных костяшках. Это была не просто попытка остановить, это было нападение — грубое, яростное, лишённое всяких приличий. На лице свекрови проступило уродливое, багровое пятно гнева, её губы сжались в тонкую, злую нитку. Она дёргала сумку на себя, пытаясь вырвать её из рук невестки.
— Не отдам! Ничего ты отсюда не заберёшь! — шипела она, брызгая слюной.
Катя устояла на ногах. В первый момент она опешила от такой животной агрессии, но оцепенение длилось лишь долю секунды. Что-то внутри неё, какая-то последняя нить, державшая её в рамках цивилизованности, с треском лопнула. Это была уже не борьба за вещи. Это была борьба за право уйти, за свою жизнь и жизнь своего сына. Она дёрнула сумку на себя с такой силой, что Людмила Петровна пошатнулась и сделала шаг вперёд, оказавшись вплотную к Кате.
— Мама, не надо… — донёсся из гостиной жалкий лепет Димы.
Никто из них даже не повернул головы в его сторону. Он не существовал. Он был предметом мебели, фоновым шумом. Людмила Петровна, обозлённая сопротивлением, замахнулась свободной рукой, чтобы ударить Катю по лицу. Но Катя была готова. Она видела это движение, видела эту слепую ярость в глазах свекрови. Она отпустила сумку. Людмила Петровна, не ожидав этого, по инерции рванула пустую ручку на себя, теряя равновесие. В тот же миг Катя шагнула вперёд, упёрлась ладонями в плечи свекрови и толкнула.
Она толкнула не со злостью, а с холодной, выверенной эффективностью. Это был толчок человека, который вышвыривает из своего дома что-то грязное, чужое, опасное. Людмила Петровна, не удержавшись на ногах, пролетела по короткому коридору и с глухим стуком врезалась в вешалку в прихожей. С крючков посыпались куртки. Она вскрикнула не от боли, а от унижения, и, барахтаясь в упавшей одежде, попыталась встать.
Катя не дала ей этого шанса. Она подобрала с пола свою сумку и пакет с детскими вещами, распахнула входную дверь и, подойдя к свекрови, снова жёстко упёрлась ей в спину. Она не била, не тащила за волосы. Она просто выталкивала её. Выталкивала, как выталкивают упирающееся животное, на лестничную клетку.
— Вон, — произнесла она одно-единственное слово. Тихое, но весившее тонну.
Людмила Петровна, оказавшись за порогом, развернулась, её лицо исказилось. Она открыла рот, чтобы выплеснуть поток проклятий, но Катя уже смотрела не на неё. Её взгляд был устремлён вглубь квартиры, на Диму. Он так и стоял посреди гостиной, бледный, с открытым ртом, живое воплощение беспомощности и предательства. Он видел всё. Видел, как его мать набросилась на его жену. Видел, как его жена дала отпор. И не сделал ничего.
Катя не говорила. Она не кричала. Она просто смотрела на него. Потом медленно, подчёркнуто медленно подняла руку и указала пальцем на открытую дверь, за которой на площадке теперь причитала его мать. Это был не приказ. Это был факт. Его место было там, с ней. Он дёрнулся, словно от удара. Его взгляд метнулся от лица Кати к матери, потом обратно. Он искал в её глазах хоть что-то — сомнение, боль, надежду на примирение. Но там была только выжженная дотла пустыня.
Он побрёл к выходу, как побитая собака. Не глядя на Катю, он переступил порог и встал рядом со своей матерью, которая тут же вцепилась в его рукав. Катя посмотрела на них обоих — на эту уродливую, неразрывную связку из агрессии и слабости. Затем она взялась за ручку двери и медленно, с силой, закрыла её. Металлический щелчок замка прозвучал в пустой квартире оглушительно громко. Она повернула ключ в скважине. Раз. Два. Всё было кончено. Она осталась одна посреди разбросанных в прихожей курток, но впервые за долгое время она могла дышать полной грудью. Она постояла секунду, прислушиваясь к тишине, а затем, не оглядываясь, вернулась в спальню, чтобы закончить собирать вещи…
