— Мама звонила, — процедил Кирилл, входя в комнату.
Он бросил телефон на комод с таким звуком, будто это был не лёгкий смартфон, а кусок свинца. Вероника, сидевшая в глубоком кресле под светом торшера, медленно оторвала взгляд от страницы. Она не спросила «и что?». Она уже знала. Вся поза Кирилла, его ссутулившиеся плечи и кислое, будто он прожевал лимон, выражение лица были красноречивее любых слов. Это было лицо человека, который несёт плохую весть и заранее обижен на реакцию, которую она вызовет.
— Интересовалась, почему я такой уставший в последнее время, — продолжил он, избегая смотреть ей в глаза. Он прошёлся по комнате, провёл пальцем по гладкой поверхности книжного шкафа, оставив на ней еле заметный след. — Намекнула, что, может, дома не та атмосфера, раз я даже отдохнуть толком не могу. Говорит, у хорошей жены муж всегда в порядке.
Он сказал это и, наконец, посмотрел на неё. Взгляд был не злым, нет. Он был полон тихого, мучительного укора. Словно это Вероника только что позвонила его матери и пожаловалась на усталость. Словно это она, а не он, была проводником этого едкого, липкого яда, который раз за разом отравлял их вечера. Вероника медленно, с почти театральной выдержкой, закрыла книгу. Глухой хлопок плотной обложки о страницы прозвучал в тишине комнаты как точка, поставленная в конце очень длинного и надоевшего предложения. Этот звук был финалом. Финалом её терпения.
Она знала этот сценарий наизусть. Он повторялся с пугающей регулярностью: раз в неделю, иногда дважды. Его мать, Любовь Петровна, никогда не говорила ей ничего в лицо. О, нет. При личных встречах она была воплощением любезности, называла её «Вероничкой» и интересовалась её здоровьем с таким приторным участием, что хотелось почистить зубы. Вся её артиллерия работала на расстоянии, а единственным орудием был её собственный сын. Она вливала в его уши порцию тщательно замаскированной критики, а он, как послушный курьер, доставлял этот токсичный груз прямо в их гостиную.
Вероника положила книгу на маленький столик рядом с креслом. Затем она встала. Её движения были не резкими, не импульсивными. Они были плавными, выверенными, почти хищными, как у зверя, который долго выслеживал добычу и, наконец, решил атаковать. Она сделала несколько шагов по мягкому ковру и остановилась прямо перед Кириллом, заставляя его поднять на неё глаза. Тёплый свет торшера падал на неё сзади, оставляя её лицо в тени, что делало его строгим и непроницаемым.
— Кирилл, скажи мне. Зачем ты это делаешь? — её голос был тихим, ровным, без единой дрогнувшей ноты. В нём не было обиды или злости. В нём была холодная, препарирующая сталь. — Зачем ты работаешь у неё почтальоном?
Кирилл вздрогнул от такой формулировки. Он ожидал чего угодно: криков, оправданий, ответных обвинений. Но не этого спокойного, убийственного вопроса.
— Что? Каким почтальоном? Я просто… я просто передал, что она сказала.
— Нет, — отрезала Вероника, сделав ещё один крошечный шаг вперёд. Дистанция между ними сократилась до критической. — Ты не просто передал. Почтальон приносит чужие письма. А ты приносишь чужой яд, но выдаёшь его за свои мысли. Ты посмотрел на меня так, будто сам веришь в эту чушь про «хорошую жену» и «атмосферу». Каждый раз одно и то же. Она звонит. Говорит какую-нибудь гадость, прикрытую заботой. Ты вешаешь трубку, приходишь сюда и выливаешь это на меня. Как по расписанию.
Она смотрела ему прямо в глаза, и ему некуда было деться. Он попытался отвести взгляд, но её присутствие, её тихий, настойчивый голос держали его, как в тисках. Он чувствовал себя не главой семьи, а провинившимся школьником, пойманным на лжи.
— Ты не видишь, что она делает? Или не хочешь видеть? — продолжила Вероника, не давая ему опомниться. — Она никогда не скажет мне в лицо, что я плохая хозяйка. Она скажет это тебе, чтобы ты пришёл и посмотрел на меня с укором. Она не упрекнёт меня, что ужин был вчерашний. Она спросит у тебя, не болит ли у тебя желудок. И ты придёшь и спросишь меня об этом. Ты её оружие, Кирилл. И ты позволяешь ей стрелять в меня снова и снова. Ты выбрал её сторону, даже не заметив этого. И я хочу знать, почему.
Вопрос Вероники повис в воздухе, и на несколько секунд комната, казалось, лишилась кислорода. Кирилл смотрел на неё так, словно она заговорила на чужом, варварском языке. Его лицо, до этого просто кислое, начало медленно наливаться краской. Это был не гневный румянец, а тёмный, нездоровый багрец человека, которого поймали на чём-то постыдном и заставили смотреть на собственное отражение. Он отступил на шаг, инстинктивно разрывая ту опасную близость, в которую она его втянула.
— Что ты несёшь? Каким ещё оружием? — его голос обрёл силу, но это была не сила уверенности, а сила обороны. — Ты всё переворачиваешь с ног на голову! Это моя мать! Она волнуется за меня, своего единственного сына! Что в этом такого?!
Он развернулся и прошёл к окну, будто ему срочно понадобился вид на ночной двор с его редкими фонарями и тёмными силуэтами деревьев. Этот манёвр был стар как мир — отвернуться от собеседника, чтобы выиграть время, чтобы перегруппировать свои мысли и выстроить линию защиты. Вероника осталась стоять посреди комнаты, не двигаясь. Она наблюдала за его спиной, за напряжёнными плечами под тонкой тканью домашней рубашки. Она не собиралась его преследовать. Поле боя теперь было здесь, в этой комнате, и бегство к окну было всего лишь тактическим отступлением.
— Это не волнение, Кирилл. Это контроль, — её голос последовал за ним, спокойный и неотвратимый. — Волнение — это когда она звонит и спрашивает, как твои дела. А контроль — это когда она звонит, чтобы сообщить тебе, какая у тебя плохая жена. Она не спрашивает, она утверждает. Она не интересуется, она выносит вердикт. А ты приходишь и зачитываешь его мне.
Кирилл резко обернулся. Его руки были сжаты в кулаки. Теперь он был готов к бою. Его минутная растерянность прошла, и на смену ей пришло глухое, упрямое раздражение. Он нашёл свою позицию, свою единственную возможную стратегию защиты. Он станет адвокатом своей матери.
— Да потому что ты всё воспринимаешь в штыки! Каждое её слово! Она тебе ещё ничего не сказала, а ты уже заранее настроена против неё! Она просто человек старой закалки, для неё семья и забота о муже — это главное. Она пытается донести это, как умеет! А ты видишь в этом только нападки! Может, проблема не в ней, а в твоём восприятии?
Вот оно. Началось. Вероника мысленно усмехнулась, но лицо её осталось непроницаемым. Классический ход: перевернуть доску и объявить агрессором того, кто посмел защищаться. Она поняла, что в этой битве он не будет даже пытаться быть судьёй. Он с самого начала выбрал сторону и теперь будет сражаться за неё до конца.
— Моё восприятие? — медленно повторила она, делая лёгкое ударение на каждом слоге. — То есть, когда твоя мама в прошлый раз, глядя на мой новый плащ, сказала тебе по телефону, что «на такие деньги можно было три месяца семью кормить», а ты потом весь вечер ходил и вздыхал о финансовых трудностях, — это было моё искажённое восприятие? Или когда она передала тебе банку своих огурцов со словами «пусть мальчик хоть нормальных солений поест», намекая, что мои заготовки — отрава, — это тоже плод моего воображения?
Она говорила фактами. Сухими, неопровержимыми фактами, которые Кирилл не мог отрицать. И от этого он злился ещё больше. Его защита трещала по швам, и он перешёл к самому главному, последнему бастиону. Он воззвал к священному.
— Хватит! Прекрати! Она — моя мать! Понимаешь ты это или нет? Она меня вырастила, она всю жизнь на меня положила! И она имеет полное право волноваться обо мне и говорить то, что думает! Почему ты так на неё нападаешь? Она тебе что, враг? Почему ты не можешь просто пропустить мимо ушей, если тебе что-то не нравится? Зачем устраивать из этого трагедию? Ты ставишь меня в ужасное положение, заставляя выбирать между тобой и ней!
Он почти кричал, и в этом крике была не столько злость, сколько отчаяние. Он действительно не понимал. Он не видел манипуляции, не видел яда. Он видел лишь двух самых важных женщин в его жизни, которые почему-то не могут поладить, и винил в этом ту, которая была ближе и требовала справедливости. Вероника смотрела на него, и что-то внутри неё окончательно остыло. Какая-то последняя, наивная надежда на то, что он её партнёр, её союзник. Нет. Он был сыном своей матери. И в этот момент, защищая её, он говорил её интонациями, использовал её логику. Он не был её мужем. Он был филиалом Любови Петровны в их собственной квартире.
Вероника слушала его крик, не меняясь в лице. Она была похожа на инженера, наблюдающего за испытанием механизма, который с самого начала был спроектирован с фатальным дефектом. Вот он, этот дефект, проявился во всей красе: система пошла вразнос, заскрежетала шестернями и извергла из себя пар и бессмысленный шум. Когда Кирилл замолчал, тяжело дыша и вперившись в неё взглядом, полным праведного сыновьего гнева, она даже не моргнула. Тишина, наступившая после его тирады, была плотной, звенящей от недосказанности и только что выплеснутой ярости.
— Выбирать? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячь слух. Она медленно обошла его, словно осматривая статую, и остановилась у книжного шкафа, проведя кончиками пальцев по корешкам книг. Её спокойствие было гораздо страшнее любого крика. — Кирилл, выбор был сделан очень давно. И не мной. Каждый раз, когда ты кладёшь трубку после разговора с ней и приносишь в этот дом её недовольство, ты делаешь выбор. Каждый раз, когда ты смотришь на меня её глазами, ты делаешь выбор. Ты просто не хочешь этого признавать, потому что тогда тебе придётся взять на себя ответственность. А так гораздо удобнее: есть я — злая, неблагодарная жена, и есть она — святая женщина, которая просто волнуется. А ты между нами — несчастная жертва.
Она повернулась к нему. На её губах появилась тень улыбки, но глаза оставались холодными, как зимнее небо. Эта улыбка была хуже оскала.
— Но знаешь что? Я, кажется, нашла решение. Идеальное решение, которое устроит всех. Ты же говоришь, она волнуется? Я с тобой полностью согласна. Она действительно очень, очень волнуется. Её беспокоит твоя усталость. Её беспокоит атмосфера в нашем доме. Её беспокоит качество еды, которую ты ешь. Её, я уверена, беспокоит пыль, которую я не всегда успеваю вытереть. Её заботит буквально всё, что находится в зоне моей ответственности как хозяйки. Так ведь?
Кирилл смотрел на неё с недоумением. Он не понимал, куда она клонит. Этот внезапный переход от конфронтации к какому-то странному, рассудительному анализу сбил его с толку. Он лишь неуверенно кивнул.
— Вот и отлично, — продолжила Вероника, и её голос стал деловым, почти бодрым. — Раз её так сильно беспокоят наши бытовые проблемы, значит, мы должны дать ей возможность их решить. Она ведь человек деятельный, ей нужна цель, применение её неуёмной энергии. Она страдает от того, что не может о тебе позаботиться так, как считает нужным. Мы должны ей помочь.
Она сделала паузу, давая своим словам впитаться в сбитый с толку мозг Кирилла. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но не нашёл слов. А Вероника подошла к нему почти вплотную, её лицо было всего в полуметре от его. И тогда она нанесла удар. Медленно, чётко, выговаривая каждое слово, чтобы он не упустил ни единого оттенка.
— Твоя мать опять звонила и рассказывала, какая я плохая хозяйка! Передай своей маме, что если её так беспокоит пыль у нас под диваном, она может приходить сюда каждый день и мыть полы! В качестве домработницы! Может, тогда у неё будет меньше времени лезть в нашу жизнь!
Слово «домработница» прозвучало в оглушительной тишине комнаты как выстрел. Оно было чудовищным, оскорбительным, немыслимым. Это было не просто предложение, это был ультиматум, завёрнутый в самое ядовитое оскорбление, которое она только могла придумать. Лицо Кирилла прошло через несколько стадий за пару секунд. Сначала полное непонимание, затем — осознание, за ним — волна багровой краски, залившая его шею и щёки. Его глаза расширились от ужаса и ярости.
— Ты… ты с ума сошла? — прохрипел он. Голос его был сдавленным, будто она перекрыла ему воздух.
— Вовсе нет, — с холодной вежливостью ответила Вероника, не отступая ни на шаг. — Я абсолютно серьёзна. Ты же сам говоришь, что она желает нам добра, что она просто хочет помочь, как умеет. Так вот, я предлагаю ей самый прямой и действенный способ. Она будет приходить, наводить идеальный порядок, готовить тебе обед из трёх блюд, который, несомненно, будет лучше моего. Она будет спокойна за твой желудок и комфорт. Ты будешь счастлив. И самое главное — я тоже буду счастлива, потому что с меня снимут часть обязанностей и, что важнее, перестанут критиковать за их исполнение. Это идеальная ситуация. Разве нет?
Он смотрел на неё, как на чудовище. Эта логика, эта беспощадная, извращённая правота была невыносима. Она взяла их многолетнюю проблему, все его оправдания материнской «заботы», и вывернула их наизнанку, явив уродливую суть.
— Замолчи. Немедленно замолчи! — он сделал шаг вперёд, и его кулаки сжались так, что побелели костяшки. — Никогда… Слышишь, никогда не смей так говорить о моей матери!
— А как мне о ней говорить, Кирилл? — её голос не дрогнул. — Как говорить о женщине, которая методично, год за годом разрушает нашу семью, используя тебя как таран? Я пробовала молчать. Я пробовала оправдываться. Я пробовала разговаривать с тобой. Ничего не работает. Ты не хочешь видеть правду. Так, может, ты увидишь абсурд? Передай ей моё предложение. Мне даже интересно, что она ответит. Она ведь так тебя любит. Наверняка согласится на любую жертву ради твоего блага. Или её любовь заканчивается там, где начинаются реальные дела, а не ядовитые советы по телефону?
Он отшатнулся от неё, будто обжёгся. В его взгляде больше не было гнева. Там был только ужас. Ужас от осознания того, что женщина, которую он любил, на которую всегда мог вывалить порцию материнского яда и получить в ответ лишь молчаливую обиду, исчезла. На её месте стояла эта холодная, незнакомая, безжалостная незнакомка, которая только что взяла самое святое, что у него было, — образ его матери, — и втоптала его в грязь с ледяной улыбкой. Пропасть, которая всегда существовала между ними, но которую они оба старательно игнорировали, теперь разверзлась окончательно. И на разных её краях стояли два человека, которые больше никогда не смогут найти дорогу друг к другу.
Он не закричал в ответ. Не ударил. Он просто смотрел, и в его глазах, которые ещё минуту назад пылали гневом, теперь отражался лишь холодный, первобытный ужас. Он смотрел на женщину, с которой прожил семь лет, и не узнавал её. Черты лица были те же, но взгляд, голос, сама её суть — всё стало чужим, инородным, пугающим. Он увидел не свою жену, а бесстрастного судью, который только что вынес приговор не только его матери, но и ему самому, и всему их общему прошлому. В этом взгляде он прочитал то, чего боялся больше всего на свете: безразличие.
— Понятно, — выдохнул он одно-единственное слово. И в этом слове не было ни вопроса, ни утверждения. В нём была констатация конца. Точка, поставленная под целой главой жизни.
Его движения были медленными, почти сомнамбулическими, как у человека, который пытается выбраться из-под обломков после катастрофы. Он не смотрел на неё. Он прошёл мимо, к комоду, на котором всё так же лежал его телефон — тот самый проводник яда, с которого всё началось этим вечером. Он взял его. Затем подобрал с тумбочки в прихожей ключи от машины и бумажник. Он не собирал чемодан, не искал сменную одежду. Он брал лишь то, что позволило бы ему исчезнуть из этого пространства прямо сейчас. Каждое его движение было оглушительно громким в наступившей тишине: звон ключей, шорох куртки, которую он снял с вешалки.
Вероника не остановила его. Она не сказала ни слова. Она просто стояла посреди комнаты и наблюдала за этим молчаливым исходом. Внутри неё не было ни триумфа, ни злорадства. Была огромная, выжженная пустота. Словно она годами несла в себе колоссальное напряжение, и вот сейчас, после этого чудовищного, последнего выплеска, внутри не осталось ничего — ни гнева, ни обиды, ни любви. Это было похоже на ощущение хирурга, который только что провёл необходимую, калечащую, но спасительную ампутацию. Боль ещё впереди, но сейчас — лишь звенящая пустота и осознание того, что больной орган удалён. Она сама отрезала от себя человека, который раз за разом позволял заражать их общий организм чужой токсичностью.
Он уже стоял у двери, натянув куртку. В последний раз он обернулся и посмотрел на неё. Его лицо было бледным и осунувшимся, будто за эти десять минут он постарел на десять лет. Он хотел что-то сказать. Вероника видела это по тому, как дрогнули его губы. Может быть, он хотел проклясть её. Или спросить «за что?». Или сказать, что она всё разрушила. Но он не сказал ничего. Потому что все слова уже были сказаны. Потому что её последнее предложение было настолько чудовищным, что перечеркнуло всё, что можно было бы сказать после. Он просто посмотрел на неё долгим, прощальным взглядом — взглядом на совершенно чужого человека.
Дверь за ним не хлопнула. Она закрылась с тихим, окончательным щелчком, который прозвучал в мёртвой тишине квартиры громче выстрела.
Вероника осталась одна. Она стояла ещё несколько минут, прислушиваясь к звукам. Она услышала, как внизу завёлся двигатель его машины, и через мгновение звук затих вдали. Всё. Тишина стала абсолютной. Это была не та уютная вечерняя тишина, к которой она привыкла. Это была тишина вакуума, тишина пустого дома, в котором больше некого ждать.
Она медленно подошла к креслу, в котором сидела, казалось, целую вечность назад. Свет торшера всё так же мягко падал на раскрытую книгу. Она посмотрела на страницу, но буквы расплывались, не складываясь в слова. Она провела рукой по гладкой обложке, затем закрыла её. Этот хлопок уже не был точкой. Он был просто звуком в пустой комнате.
Она не плакала. Слёзы, копившиеся годами, кажется, выгорели в том последнем, беспощадном монологе. Она обошла комнату, выключила торшер и подошла к окну, туда, где только что стоял Кирилл. Ночной двор был таким же, как и всегда. Редкие фонари, тёмные деревья, пустая парковка на том месте, где раньше стояла его машина. Всё было на своих местах. Только внутри её мира всё перевернулось. Она знала, что завтра или послезавтра ей придётся решать множество проблем: объясняться с друзьями, делить имущество, учиться жить одной. Но это всё будет потом. А сейчас была только эта ночь и эта оглушительная тишина. И в этой тишине она впервые за долгое время почувствовала не боль и не обиду, а странное, пугающее облегчение. Она сделала первый вдох в своей новой жизни. Он был горьким, холодным, но он был её собственным…
