Когда они брали ипотеку, Юля была на восьмом месяце. В банке менеджер улыбалась сочувственно, рассматривая округлившийся живот, а Дима уверенно подпирал столешницу, на ходу кивая: «Да, двушка в панельке, но нормальный район, рядом детсад, остановка… У нас всё по плану».
По плану. Тогда у Юли было ещё много иллюзий: что материнство — это про ваниль, а не бессонницу и грудь с трещинами, что они с мужем будут в команде, а не в параллельных мирах, и что свекровь — это старшее плечо, а не лезвие в спину.
Тамара Ивановна появилась у них сразу после выписки. Поначалу Юля не возражала — помощь была нужна: у Димы работа, ей само не справиться. Свекровь взяла в руки пеленки, бутылочки, швабру. Но с ними — и руль. Без спроса. С тех пор прошло два с половиной года, и Юля всё чаще ловила себя на желании просто не приходить домой.
— Ты что так мусор-то выносишь? Пакет капает, вон след потёк! — Тамара Ивановна стояла у двери, скрестив руки. — Говорю же, двойной пакет надо брать, или в ведро ставить контейнер пластиковый, как у людей.
Юля молчала. Иногда казалось, что она — фон в доме свекрови, только пыльная, раздражающая деталь.
Домом Юля эту квартиру давно не считала. Хотя кредит оплачивали вместе. Она — бухгалтер в частной компании, работала даже во время декрета, сначала удалённо, потом три дня в офисе. Половина ежемесячного платежа — её вклад. Но ощущение, что они с сыном в гостях, только росло. И главное — муж не вмешивался.
— Мама просто помогает, не цепляйся, — устало говорил Дима, закидывая рюкзак в коридоре. — Ты тоже иногда придираешься.
Он много работал. Сначала просто брал подработки, потом устроился в охрану по ночам. «На ремонт надо», — объяснял он. Но ремонта всё не было, и с каждым месяцем он всё меньше бывал дома.
А Тамара Ивановна была. Всегда. Утром — чай, каша для внука. Днём — распорядок, мультики по часам, еда «по часам». Вечером — контроль. Даже выключатели в туалете теперь имели своё «правильное» положение.
— А где новые полотенца? Я же постирала! Ты зачем старое обратно повесила? Ты хочешь, чтобы грибок завёлся?
Юля снова промолчала. Потом в спальне, сидя в темноте у кроватки сына, тихо проговорила: «Это моя ванная. Мои полотенца. Я хочу вешать свои».
— Что? — за дверью вспыхнул голос свекрови. — Ты со мной говоришь, Юля? Так говори нормально. Не мямли за дверями.
Юля встала. Дверь открылась сама — Тамара Ивановна стояла в халате, волосы под колпаком. Как врач перед операцией.
— Я говорю, это моя ванная, — Юля выдохнула. — Я хочу вешать там то, что мне нравится.
— А ипотека чья? — отрезала свекровь. — Кто взял? Кто платит?
Юля замерла.
— Мы с Димой поровну платим. Вы же знаете.
— Знаю. Но не ты же одна там подписывалась. И не ты одна тут живёшь. Ты не одна.
Юля хотела возразить. Но из детской раздался тонкий голосок сына:
— Ма-ма?
Она пошла к нему, не глядя на свекровь. Хотелось плакать. Не от обиды. От безысходности.
Первые полгода после выхода из декрета Юля держалась. Была уверена, что справится. Работала, занималась сыном, старалась не вступать в конфликты. Но потом началось.
— Зачем ты покупаешь эти дорогие макароны? — Свекровь крутила пачку в руке, будто искала внутри золото. — Вот такие — в два раза дешевле. Я всегда их беру.
— Мне не нравится вкус, — спокойно ответила Юля. — Я же покупаю за свои.
— А газ-то ты на чьи деньги варишь? И воду лей — за всех платим. Не забывай.
Она не забывала. Ежемесячно переводила половину квартплаты на карту мужа. Покупала еду, одежду, платила за садик. Только вот в этом доме никто не считал её вклад значимым.
И всё чаще Юля думала: а что, если уйти? Снять что-то небольшое. Пусть без ремонта, но своё. Тихое. Без ежевечернего шипения за спиной, без чужих шагов в ванной. Без «напоминаний» о долгах.
Но она оставалась. Ради сына, ради денег, ради веры, что «притрётся». А ещё — из страха. Из страха услышать: «Я же говорила, что она сбежит».
Однажды вечером она пришла позже обычного. Коллега подвёз — они задержались в офисе, был отчётный период. Уставшая, с лёгкой головной болью, Юля мечтала только о тишине. Но на пороге её ждали.
— Где ты была? — Тамара Ивановна стояла в коридоре, как сержант. — Ребёнок уже час как капризничает. Я ему сказку три раза читала. Ты думаешь, я не устаю?
Юля молча разделась.
— Ты хотя бы предупредила бы! Я уж думала — авария!
— Телефон сел, — устало сказала Юля.
— Удобно, — съязвила свекровь. — А я тут с внуком! А ты, может, развлекаешься!
Юля прикусила язык. Она знала, что если ответит — будет скандал. А если промолчит — будет следующий раз.
Она ушла в спальню, закрыв за собой дверь. А потом долго лежала, не в силах уснуть. И впервые в жизни включила приложение с объявлениями о съёме жилья.
Первые варианты жилья Юлю испугали. Однушка в старом доме с облупленными обоями, жёлтым потолком и видом на стройку стоила почти как их половина ипотеки. А ведь ещё садик, продукты, коммуналка, одежда для сына…
«Может, потерпеть ещё? — думала она. — До ремонта. До переезда. До момента, когда Дима наконец встанет между мной и своей мамой. Или хотя бы рядом со мной».
Но всё чаще Юля ловила себя на том, что даже не разговаривает с мужем. Просто пересекаются: он приходит поздно, она уже спит. Утром он уходит раньше. По выходным уезжает на «подработку», а вечером включает телевизор и отмалчивается. Однажды она попыталась поговорить.
— Дим, нам надо как-то решать… Ну, это невозможно. У меня ощущение, что я живу с вашей семьёй, а не с тобой.
— Не драматизируй, — он даже не оторвался от экрана. — Мама помогает. Да, она резкая. Но у неё ж сердце болит. Ты думаешь, она в кайфе тут сидеть с нами?
— Она не «сидит», она контролирует всё. Даже зубную пасту в ванной. Я не могу так. Я в своей квартире чувствую себя квартиранткой.
— Это не только твоя квартира. Моя тоже. Значит, и мамина частично, — буркнул он и вышел покурить.
Эта фраза надолго осела в голове.
Юля стала откладывать. Потихоньку. Перестала отдавать свою долю за ипотеку: «Что-то не хватает, переведу позже». Начала откладывать на отдельную карту. Нашла возможность вести два небольших проекта на фрилансе, чтобы был запас. И продолжала улыбаться. На людях. Дома — всё чаще молчала.
К Новому году Тамара Ивановна особенно оживилась.
— Мы с Димой с детства ели оливье только с колбасой, никакой курицы! И без зелёного лука! — строго сказала она, вынимая продукты из пакета Юли. — И ты зря купила эти дорогущие сыры. Никто их есть не будет.
— Я купила себе. Мне нравится, — тихо сказала Юля.
— Ага, себе. А газ, электричество — общее. В холодильнике твой сыр, а морозильник забит твоими пельменями. Ты, может, съездишь в деревню? Там погреб свободный.
Юля не ответила. Просто развернулась и пошла в комнату. Она стала почти совсем немой в этом доме. Говорить — бесполезно. Только отмахиваться от слов, как от комаров.
Сына, Артёма, свекровь любила. Но по-своему.
— В два года — никаких «дай планшет», — заявляла она. — Внука не распустим. Надо строго. Я своих так вырастила, и ничего.
Юля знала, что «своих» у Тамары Ивановны было двое. Второй сын, Саша, уехал в Сургут и почти не звонил. О его жизни она рассказывала фрагментами, сквозь обиду: «Женился на бабе с двумя детьми и не звонит».
Как-то Юля осторожно спросила у Димы:
— А почему Саша уехал?
Тот пожал плечами:
— Да у него характер сложный был. Мама не выдержала, наверное.
«Или он не выдержал маму», — подумала Юля. Это было слишком знакомо.
К весне Юля уже точно знала, что будет уходить. Даже без квартиры. Хоть в съёмную, хоть в общежитие. Это не жизнь. Это лагерь перевоспитания. И самое страшное — сын уже начал копировать бабушкины интонации:
— Мама, нельзя! Бабушка сказала — это плохо!
Юле было больно. Не то чтобы Тамара Ивановна делала что-то ужасное. Она просто была вездесущей. Плотной. Непроницаемой. Она обволакивала дом, как влажное одеяло. С ней невозможно было жить, но и обвинить её — тоже. Она просто помогала. Слишком много, слишком навязчиво. Без границ.
А потом случился перелом.
Юля пришла домой с сыном после садика. Было уже темно. Она сразу почувствовала — что-то не так. Тамара Ивановна сидела в зале, у телевизора, и демонстративно молчала.
— Всё в порядке? — спросила Юля.
— А ты у меня спрашиваешь? — свекровь повернулась с выжидающим выражением. — Ты бы ещё на ночь глядя притащилась. Я внука два часа развлекала. Он есть хочет, орёт. Я уже не молодая.
— Я же звонила, что задерживаюсь.
— Да что мне твои звонки! Сиди дома с ребёнком, а не бегаешь вечно, будто ты бизнесвумен!
— Я работаю, — спокойно сказала Юля. — Я содержу себя. И сына. Я не на вашей шее.
— Ну да, конечно, ты у нас героиня, а я — старая змея, да?
Свекровь встала, взяла свою кофту и пошла на кухню.
— Вот ты и готовь, раз такая самостоятельная. Я больше к плите не подойду. Хоть подохните с голоду!
Юля осталась в коридоре. Артём тёр глаза. Хотел есть, спать, обниматься. Она раздела его, сняла с себя пальто. Пошла на кухню — сварила суп. Заодно положила в сумку несколько детских вещей и свои документы. Просто так. «На всякий случай».
Ночью она не спала. Слушала, как скрипит пол, как гремит чайник, как хлопает дверца холодильника. Тамара Ивановна не ложилась до двух. Потом стукнул выключатель. Тишина.
Через два дня Дима ушёл в ночную. В квартире было спокойно. Даже уютно. Артём рисовал на полу. Юля села на кухне, налила себе чаю. В холодильнике — её сыр, её кефир. Она улыбнулась — глупо, тихо. Но что-то в ней щёлкнуло.
— Не надо делать из меня врага, Юля, — послышалось за спиной. — Я всё делаю для вашего блага.
— Вы не спрашиваете, нужно ли нам ваше благо, — не оборачиваясь, сказала она.
— Вот ты как заговорила. Ясно. Всё мне ясно.
Тамара Ивановна открыла холодильник, заглянула внутрь, что-то переставила. А потом сказала с тихой, но звонкой обидой:
— Ты банку огурцов не трогай — это мои, домашние, тебе не надо их есть.
И закрыла дверцу.
Юля сжала чашку. Сдержала ответ. Пошла в спальню. Потом взяла телефон. И набрала риэлтора.
Квартира нашлась быстро. Совсем не та, о которой мечталось раньше, — хрущёвка, пятый этаж без лифта, скрипящие полы и соседи с вечной дрелью. Но она была её. Юля подписала договор, перевела задаток и в тот же день подала документы на временный перевод Артёма в садик по новому району. Диму предупредила смс-кой: «Я съезжаю. Мы потом поговорим. Не ищи оправданий».
Он позвонил только на следующий вечер.
— Юль, ты с ума сошла?
— Нет. Просто устала.
— Это из-за мамы? Ну… я поговорю с ней.
— Поздно, Дима. Я сто раз тебе говорила. А ты сто раз промолчал. Не надо теперь героизма.
Он ещё что-то говорил, просил «не горячиться», говорил про Артёма, про ипотеку, про то, как тяжело всё устроено. Но Юля слушала и не чувствовала больше злости. Только облегчение. Как будто внутри был сжатый кулак — и наконец он разжал пальцы.
Переезд был тихим. Тамара Ивановна демонстративно ушла «в магазин» на два часа. Юля собрала вещи, игрушки, постельное бельё, документы, пару кастрюль. Остальное — не жалко. Не хотелось тащить в новую жизнь старую пыль.
Когда она закрывала за собой дверь, сын держал её за руку, тихо сосал сок из трубочки и не задавал ни одного вопроса. Удивительно спокойный для трёхлетки. Она подумала: возможно, он чувствует, что теперь будет по-другому.
Первые дни были сложными. Всё скрипело, кухня пахла старым маслом, на стенах — облупленная краска. Артём не хотел ложиться в новой кроватке. Юля варила суп в одной кастрюле на всё. Но даже в этом всём была какая-то правда. Живая, а не навязанная.
Она обставляла пространство постепенно: новые занавески, икеевская полка, маленький коврик, чтобы сидеть вместе и собирать кубики. Приходилось экономить, просчитывать траты. Но у неё было ощущение контроля. И свободы. Даже в том, чтобы оставить грязную чашку в раковине — просто потому что можно.
Через пару недель она впервые поехала к Диме. Не по своей воле — садик требовал документы по отцу, а те остались в «их» квартире. Он открыл дверь — бледный, постаревший. Взгляд виноватый, но не решительный.
— Заходи, — тихо сказал он.
Юля вошла. Квартира была непривычно тихой. Без запаха тушёного лука, без тугого воздуха, без бабушкиных шагов.
— Мама уехала к сестре, — объяснил Дима, будто заранее отвечая на молчаливый вопрос. — Сказала, «если не ценят — я не навязываюсь». Я думал, ты… ну, может, передумаешь?
Юля прошла в комнату. Папка с документами лежала на столе. Она взяла её, не садясь.
— Я не передумаю, — мягко сказала она. — Я не хочу растить сына в атмосфере постоянного напряжения. Я не хочу, чтобы он слышал, как взрослые пассивно воюют.
— Ну а как же всё… ипотека, деньги, квартира?
— Деньги — не проблема, Дим. Я справлюсь. А вот вернуть чувство безопасности и собственного голоса — это было бы сложно, если бы я осталась.
Он молчал. Потом кивнул.
— Можно я хоть по выходным его навещать?
— Конечно. Это не война. Просто мне больше не подходит быть тенью в своей жизни.
Через месяц Тамара Ивановна появилась в её подъезде. Не звоня заранее, без предупреждения. Просто постучала. Юля открыла, не сразу поняв, кто это — бабушка в строгом пальто, с сумкой в руках, с усталым лицом.
— Я не собираюсь извиняться, если ты этого ждёшь, — с порога заявила она. — Я всё делала правильно. Вы просто… не умеете жить в семье.
— Возможно, — сказала Юля. — А возможно, вы не умеете видеть границы.
Свекровь прошла в прихожую, осмотрелась.
— И чего ты тут добилась? Живёшь, как квартирантка. Всё чужое. Всё не своё.
Юля кивнула.
— Но я здесь — дома.
Тамара Ивановна хотела что-то сказать. Потом передумала. Открыла сумку, достала две банки — огурцы и варенье.
— Вот. Домашнее. Внуку. Но ты банку огурцов не трогай — это мои, домашние, тебе не надо их есть, — сказала она, закрывая холодильник.
И ушла.
Юля смотрела на банки. Хотелось смеяться. Или плакать. Или просто выбросить их. Но она оставила. Не ради свекрови. Ради того, чтобы напоминать себе: никто больше не скажет ей, что ей надо. Даже через огурцы.
Она выдохнула. Впереди — садик, работа, жизнь. Сложная, но честная. И свободная.
