Валентина Сергеевна — мать моего мужа — опустила чашку на блюдце с такой силой, что фарфор жалобно звякнул.
— Пустая квартира. Гуляет эхо по углам.
Она обвела гостиную тяжелым, оценивающим взглядом, словно инспектор, ищущий трещины в фундаменте. Ее духи с ароматом увядающих лилий, которые она никогда не меняла, заполнили все пространство, вытесняя воздух.
— У всех нормальных людей уже смех детский, а у нас что?
Мой муж, Вадим, отложил телефон, на котором с важным видом листал новостную ленту.
— Мам, перестань. Мы же говорили.
— Говорили! — она резко вскинула голову. — Вы-то говорили, да толку с ваших разговоров? Семь лет прошло со свадьбы! Семь!
Я молчала, изучая узор на обоях. Это был мой привычный ритуал — превратиться в мебель, пока буря не утихнет. Я знала наизусть каждую веточку этого узора. За семь лет я изучила его досконально.
Вадим вздохнул, изображая вселенскую усталость. Он любил эту роль — страдающий сын, зажатый между двумя женщинами.
— У Кати просто… период сейчас такой. Врачи говорят, надо ждать.
Ложь. Гладкая, отточенная годами ложь. Ложь, которая давно стала частью нашего дома, как мебель или эти обои.
Валентина Сергеевна перевела взгляд на меня. В ее глазах не было сочувствия. Только холодный, выверенный приговор.
— Ты бесплодна, Катерина! От тебя внуков не дождешься!
Она сказала это не со злостью. А с какой-то глубокой, выстраданной обидой, будто я намеренно украла у нее что-то жизненно важное.
Вадим подскочил.
— Мама! Я не позволю так говорить с моей женой!
Но его защита была такой же фальшивой, как и слова про «врачей». Он защищал не меня. Он защищал свой маленький, уютный мир, в котором он был ни при чем.
Я медленно встала.
— Я, пожалуй, пойду. Голова что-то разболелась.
Валентина Сергеевна лишь поджала губы. Она победила. Опять.
Я закрыла за собой дверь в спальню и прислонилась к ней спиной. Я не плакала. Слезы кончились еще пару лет назад, в коридоре клиники с обшарпанными стенами, пахнущими хлоркой и безнадежностью.
Пять лет назад. Кабинет репродуктолога.
Седой врач в очках с толстыми линзами смотрел не на нас, а на бланк с результатами анализов Вадима. Он постучал по нему ручкой и равнодушно произнес: «Абсолютно».
Одно слово. Не «есть шансы», не «нужно лечение». А «абсолютно».
Я тогда сжала руку Вадима, чтобы поддержать. Но он выдернул свою ладонь, будто моя прикоснулась к огню. Его лицо стало бледным, почти серым.
В машине он долго молчал. А потом повернулся ко мне, и в его глазах я впервые увидела не любовь, а холодный страх.
— Никто не должен знать. Слышишь, Катя? Особенно мать. Это ее убьет. Ты же знаешь, как она ждет. Поклянись, что никому не скажешь.
И я, ослепленная любовью и жалостью к нему, поклялась. Я, его верный стоик, согласилась нести этот крест. Его крест.
Я прошла по коридору мимо закрытой двери. Детской. Мы красили в ней стены в нежно-салатовый цвет семь лет назад, сразу после свадьбы. Теперь эта комната была молчаливым укором. Памятником нашей лжи.
Вечером Вадим зашел в спальню. Он не стал извиняться за мать. Он никогда не извинялся.
— Я тут подумал, — начал он издалека, разглядывая свои ногти. — Комната эта пустует. А мне для работы кабинет нужен. Стол поставить, компьютер.
Он говорил о детской.
— Это же рационально, согласись. Зачем метрам пропадать?
Я смотрела на него и впервые за долгое время видела не любимого мужчину, а чужого, холодного человека, который говорил о нашей общей мечте, как о неликвидном активе.
— Ты хочешь закрасить салатовые стены, Вадим?
Он поморщился, словно я сказала какую-то глупость.
— Катя, не начинай. Надо быть реалистами. Хватит жить иллюзиями.
На следующий день он принес образцы краски. Пять оттенков серого. Он разложил их на кухонном столе, пока я варила кофе.
— Вот, смотри. «Мокрый асфальт» или «Лондонский туман»? По-моему, очень стильно. Для кабинета — идеально.
Он говорил так, будто речь шла о покупке нового чайника. Буднично. Окончательно.
Я поставила перед ним чашку.
— Вадим, давай не будем. Это не просто комната. Ты же помнишь.
— Что помнить, Катя? — он не поднял на меня глаз. — Как мы были наивными? Хватит жить прошлым. Мечты меняются. Я хочу работать в нормальных условиях. И точка.
Через два дня, вернувшись из магазина, я наткнулась в прихожей на строительный валик и ведро с краской. Вадим не стал ждать моего согласия. Он просто начал войну.
Я зашла в детскую. В центре комнаты стояла стремянка. В углу, сдвинутая в кучу, стояла одинокая детская кроватка, которую мы так и не разобрали. Наш маленький белый слон.
Вадим стер с ее спинки пыль.
— Надо бы продать ее на «Авито». Еще и заработаем. Рационально же.
Его «рационально» било меня наотмашь. Каждый раз.
В субботу приехала Валентина Сергеевна. Без звонка. Она привезла с собой рулетку и блокнот.
— Так, Вадимчик, правильно! Давно пора! Мужчина должен работать, деньги зарабатывать, а не о глупостях думать.
Она вошла в детскую, как к себе домой, и начала деловито измерять стены. Ее удушливые лилии смешались с едким запахом грунтовки.
— Сюда стол поставим. Здесь полки для документов. А ты, Катя, чего стоишь? Помогла бы. Или тебе все равно, как муж будет работать?
Я вышла на балкон, чтобы глотнуть воздуха. Но и там пахло краской. Мой дом перестал быть моим. Он становился чужой, враждебной территорией.
Я спустилась вниз, просто чтобы уйти. Бесцельно брела по улицам, пока не наткнулась на маленькое кафе. За одним из столиков у окна сидел Никита. Мой однокурсник, которого я не видела лет десять.
Он улыбнулся и помахал мне.
— Катька? Ты ли это? Сколько лет!
Я подсела к нему. Мы говорили ни о чем. О работе, о погоде. Он рассказал, что несколько лет назад овдовел, один воспитывает дочку. Говорил о ней с такой теплотой и любовью, что у меня защемило сердце.
— А ты как? — спросил он.
И я, глядя в его открытые, честные глаза, вдруг поняла, как устала врать. Но привычка была сильнее.
— Нормально. Все хорошо.
— Выглядишь уставшей, — просто сказал он, без жалости, а с участием. — Береги себя, ладно?
Этот простой разговор, эта неожиданная встреча стали глотком свежего воздуха в удушье последних лет.
Когда я вернулась, Вадим уже начал красить. Одна из салатовых стен была наполовину покрыта мертвенно-серым цветом. Он закрашивал наше прошлое. Аккуратно, методично, сантиметр за сантиметром.
Он обернулся, улыбаясь.
— Ну как? По-моему, отлично получается. Очень по-деловому.
Я ничего не ответила. Просто смотрела на серую полосу, которая, как гангрена, расползалась по стене. Он ждал от меня слез, упреков, скандала. А я молчала. И это молчание, кажется, напугало его больше, чем любая истерика.
На следующий день я чувствовала себя гостьей на похоронах собственной жизни. Вадим и его мать с энтузиазмом докрашивали стены. Их голоса гулко отдавались в пустой комнате.
Я механически мыла посуду, ходила в магазин, отвечала на вопросы. Я была здесь, но меня уже не было.
«Последняя капля» упала не громко. Она была почти незаметной.
Вадим решил, что пора избавиться от кроватки. Он начал ее разбирать с деловитым пыхтением. Я стояла в дверях и наблюдала.
Когда он снял реечное дно, на полу осталась маленькая, забытая плюшевая коробка. Я сама ее туда положила много лет назад.
Он поднял ее, небрежно смахнул пыль.
— О, что это у нас тут?
Он открыл крышку. Внутри, на подкладке из ваты, лежали крошечные вязаные пинетки, которые я связала в первый год брака. Рядом — наш билет в кино на тот фильм, после которого мы решили, что готовы.
Вадим хмыкнул. Он не видел в этом святыни. Он видел просто хлам.
— Надо же, сколько лет пролежало. Нужно выкинуть, чтобы место не занимало.
Он сказал это так просто. Так рационально. И пошел к мусорному ведру у двери.
И в этот момент что-то изменилось. Вся боль, все унижения, все годы лжи и молчаливого терпения сжались в одну ледяную точку внутри меня. Больше не было ни обиды, ни жалости к себе. Только холодное, ясное и непоколебимое спокойствие.
Я шагнула вперед и молча взяла коробку из его рук. Он удивленно посмотрел на меня.
— Кать? Ты чего?
Я не ответила. Развернулась и пошла в нашу спальню. Открыла шкаф. Достала дорожную сумку. Я не бросала вещи впопыхах. Я аккуратно складывала только свое: несколько блузок, джинсы, белье. Косметичку. Документы. И плюшевую коробку.
Вадим зашел в комнату. Он все еще не понимал.
— Ты что, обиделась? Кать, это просто старые вещи. Ну хочешь, оставь, если тебе так надо.
Он думал, что дело в вещах. Он никогда не понимал.
Сумка была почти пуста. Оказалось, что в этом доме, в этой жизни, мне почти ничего не принадлежало.
Я застегнула молнию и прошла мимо него в коридор. Валентина Сергеевна вышла из серой комнаты, вытирая руки тряпкой.
— Опять цирк устроила? — с презрением сказала она. — Неблагодарная. Вадим для семьи старается, а она…
Я остановилась у входной двери. Повернулась. Посмотрела не на мужа. А прямо в глаза его матери.
— Хотите знать, почему вы до сих пор не нянчите внуков, Валентина Сергеевна?
Она опешила от моего тона. В нем не было привычной покорности.
— Спросите своего сына. Только попросите его в этот раз сказать вам правду.
Я не стала ждать ответа. Не стала смотреть на исказившееся лицо Вадима. Я просто открыла дверь и шагнула за порог. И впервые за много лет я вздохнула полной грудью.
Первую ночь я провела в самой дешевой гостинице. Я не плакала. Просто лежала, глядя в потолок, и слушала, как за стеной гудит старый холодильник. Звук пустоты был мне знаком, но эта пустота была другой. Она была моей.
Телефон разрывался. Сначала Вадим — гнев, угрозы, обвинения. Потом Валентина Сергеевна — рыдания, причитания, проклятия. Я не ответила ни разу. Просто выключила звук.
Наутро я позвонила Никите.
— Можно с тобой выпить кофе? Мне нужно поговорить.
В том же кафе я впервые за семь лет рассказала правду. Всю. Он слушал молча, не перебивая. И когда я закончила, он не стал меня жалеть. Он просто сказал:
— Ты очень сильная, Катя. Раз смогла все это выдержать. И еще сильнее, раз смогла уйти.
Он помог мне снять квартиру. Помог перевезти вещи. Он и его дочка Маша, серьезная не по годам девочка, принесли мне в первый вечер горячий ужин в контейнере. Они ничего не просили взамен.
Развод был грязным. Вадим нанял дорогого адвоката и пытался доказать, что я «эмоционально нестабильна».
Что мой уход — доказательство моей неадекватности. Он врал, глядя в глаза судье. Его ложь стала им самим. Но у меня были документы из клиники, которые я молча хранила все эти годы. Он проиграл.
Постепенно моя новая жизнь наполнилась звуками. Смехом Маши, когда мы вместе лепили пельмени. Музыкой, которую я включала по утрам. Скрипом паркета в моей собственной квартире.
Мы с Никитой и Машей много времени проводили вместе. Ходили в парк, в кино, просто гуляли. Я видела, как он смотрит на меня, но он не торопил. Он давал мне дышать.
Через год, в один из осенних вечеров, когда мы втроем сидели на моей маленькой кухне, он взял меня за руку.
— Кать, я люблю тебя. И Маша тебя любит. Будь нашей семьей.
И я сказала «да». Без страха. Без сомнений.
Еще через год, после сотен анализов и консультаций, врач в светлой, чистой клинике улыбнулся и сказал: «Поздравляю, у вас будет мальчик».
Весной родился Егор. Маленький, крикливый, с такими же честными глазами, как у его отца. Мой сын. Доказательство того, что я никогда не была бесплодна. Бесплодной была моя жизнь с человеком, который заставил меня в это поверить.
Однажды в парке я встретила бывшую соседку. Она рассказала, что Вадим продал квартиру. Живет один. Валентина Сергеевна приезжает к нему по выходным. Готовит, убирает. И плачет.
Я посмотрела на своего спящего в коляске сына. Я не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Только покой.
Пять лет спустя.
— Мам, смотри, я ракету построил! — Егор, которому на днях должно было исполниться пять, с гордым видом водрузил на кухонный стол конструкцию из кубиков.
Рядом его старшая сестра, десятилетняя Маша, сосредоточенно рисовала в альбоме.
— Егор, у ракеты должны быть стабилизаторы, иначе она упадет. Давай покажу.
Я улыбнулась.
— Потрясающая ракета, милый. И у тебя лучший в мире консультант по аэродинамике.
Никита вошел в кухню и обнял меня за плечи, заглядывая через мое плечо на пирог, который я доставала из духовки.
— Пахнет потрясающе.
Наша кухня не была стильной. Она была живой. С магнитиками на холодильнике, с рисунками Маши и Егора, приклеенными скотчем к стене, с вечным легким беспорядком, который бывает только там, где живут, а не существуют.
На полке, среди кулинарных книг, стояла та самая плюшевая коробка. Теперь рядом с ней лежал слепок крошечной ножки Егора и первый рисунок Маши, который она мне подарила. Она перестала быть символом боли. Она стала отправной точкой.
В субботу мы поехали в большой торговый центр. И там, у витрины магазина с дорогими часами, я увидела его. Вадима.
Он был один. Поседевший, с уставшими глазами. Он смотрел на хронометры с тем же выражением, с каким когда-то выбирал оттенки серой краски. Рационально. Оценивающе. Он покупал вещь, чтобы заполнить пустоту.
Наши взгляды встретились. Он узнал меня. Я увидела в его глазах смятение, укол чего-то похожего на боль, а потом — привычную защитную маску холодного безразличия. Он отвернулся и быстро пошел прочь.
А я осталась стоять. Я ничего не почувствовала. Ни злости, ни торжества. Просто констатацию факта.
— Кать? Все в порядке? — Никита коснулся моей руки.
Я обернулась к нему, к Маше и Егору, которые уже спорили, в какой магазин идти первым.
— Все просто замечательно. Пойдемте, кажется, нам нужно решить один очень важный семейный вопрос: пожарная машина или кукольный домик?
Мы ушли, смеясь, и я больше не оглядывалась. Мне не нужно было знать, рассказал ли он матери правду.
Их история закончилась в тот день, когда я вышла за дверь. Моя же история была здесь.
И она была наполнена не ожиданием внуков для кого-то, а смехом моих собственных детей. И стены в нашем доме были яркими от солнца и любви.
