— Аня, постой! Ну пожалуйста, дай мне пять минут! Всего пять минут, я тебя умоляю!
Голос был одновременно и чужим, и до боли знакомым. Анна узнала его мгновенно, но в нём не было и тени былой самоуверенной вальяжности, лишь вязкая, почти липкая мольба. Она остановилась на последней ступеньке широкого гранитного крыльца, выходящего на шумный вечерний проспект, и медленно обернулась. Он стоял там, у массивной колонны, куда его, очевидно, оттеснил плотный поток спешащих домой офисных работников. Стоял, ссутулившись, втянув голову в плечи, словно пытаясь стать меньше и незаметнее.
Она смотрела на него, и мозг отказывался соединять этот образ с тем Денисом, от которого она ушла. Или, вернее, который ушёл от неё. Куда делся лоск, дорогая стрижка, взгляд хозяина жизни? Перед ней стоял помятый, неопрятный мужчина в выцветшей куртке, которая явно помнила лучшие времена, и в джинсах с некрасиво вытянутыми коленями. Трёхдневная щетина не придавала ему брутальности, а лишь подчёркивала серый, нездоровый цвет лица. Тень человека. Пыльный отпечаток того, кем он когда-то был.
Он сделал несколько быстрых, семенящих шагов к ней, сокращая дистанцию. Его глаза, раньше смешливые и наглые, теперь были похожи на два мутных озерца, в которых утонула вся его прошлая жизнь.
— Я… я всё понял, Ань. Я такой дурак был, такой идиот… — он говорил быстро, сбивчиво, словно боялся, что она развернётся и уйдёт, не дослушав его жалкий лепет. — Она… это всё было ошибкой. Огромной, чудовищной ошибкой. Она меня выставила. Просто собрала вещи в мусорный пакет и выставила за дверь. Сказала, что я неудачник и что у неё появился кто-то с перспективами.
Анна слушала его, не перебивая. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она не испытывала ни злорадства, ни жалости, ни даже простого любопытства. Ничего. Абсолютная, стерильная пустота. Так смотрят на придорожный мусор, который случайным порывом ветра принесло к твоим ногам: неприятно, но не вызывает никаких эмоций.
— Мне негде жить, понимаешь? Совсем. Я две ночи на вокзале просидел. Я… я всё осознал. Детям же нужен отец. Я буду лучшим отцом на свете, клянусь. И лучшим мужем. Только позволь вернуться. Я на всё готов. Буду полы мыть, мусор выносить, всё что скажешь. Я на коленях перед тобой проползу, если хочешь. Только пусти обратно.
Он закончил свою униженную речь и замолчал, жадно вглядываясь в её лицо, пытаясь уловить хоть тень сомнения, хоть искру сочувствия. Он ждал её вердикта, от которого теперь зависело абсолютно всё.
Анна не стала кричать. Не стала упрекать или припоминать прошлое. Она молча достала из своей элегантной кожаной сумки смартфон. Несколько выверенных, отточенных движений большим пальцем по гладкой поверхности экрана. Затем она протянула телефон ему.
Дисплей ярко светился в сгущающихся городских сумерках. Фотография, сделанная всего месяц назад во время короткого отпуска. Она. И двое их детей — хохочущий до слёз пятилетний Максим, сидящий у неё на плечах, и улыбающаяся во весь беззубый рот восьмилетняя Катя, крепко обнимающая её за ноги. А за ними — синее, бескрайнее море и яркое, слепящее южное солнце. Кадр, который буквально дышал безмятежным, полным, абсолютным счастьем.
— Смотри, Денис, — её голос был спокоен и ровен, как поверхность замёрзшего озера. В нём не было ни тепла, ни холода — только констатация факта. — Это мы. Счастливые. Мы научились жить без тебя. Мы отлично живём без тебя. А теперь посмотри на эту картину внимательно и пойми одну простую вещь. Ты в ней — лишняя деталь. Ненужный, чужеродный элемент, который только всё испортит.
Он смотрел на экран, и счастливые, сияющие улыбки его собственных детей казались ему самой злой и жестокой насмешкой во вселенной. Он попытался что-то сказать, поднять на неё глаза, но её слова ударили его под дых, выбив остатки воздуха и призрачной надежды.
Она убрала телефон обратно в сумку. Защёлкнула замок.
— Тебе негде жить? — она чуть склонила голову набок, словно рассматривая любопытный, но совершенно неинтересный экспонат в музее забытых вещей. — Это цена твоего выбора. Не моя проблема. И, кстати, — добавила она, уже разворачиваясь, чтобы уйти, её голос не изменился ни на тон, — алименты за прошлый месяц так и не поступили. Сегодня последнее число. Не заставляй меня напоминать об этом через приставов. У них методы куда менее приятные, чем простое сообщение в мессенджере.
Дорога до родительского дома была похожа на путешествие в прошлое, которого он всеми силами пытался избежать. Каждый поворот, каждое знакомое здание вызывало приступы глухой тошноты. Вот двор, в котором он разбил коленку, вот школа, из-за угла которой он бегал курить. Раньше это были просто места. Теперь они казались вехами на пути к его нынешнему позору. Он стоял перед обшарпанной металлической дверью, обитой коричневым дерматином, и никак не мог заставить себя нажать на кнопку звонка. Это было последнее пристанище. Дно. Дальше падать было некуда.
Наконец, сделав глубокий, рваный вдох, он ткнул пальцем в потрескавшийся пластик звонка. За дверью раздалась короткая, раздражающая трель, которую он ненавидел с самого детства. Послышались шаркающие шаги. Замок щёлкнул один раз, потом второй. Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы в щели показалось лицо матери.
Лидия Семёновна не удивилась. На её лице не было ни сочувствия, ни радости, ни даже злости. Только холодное, оценивающее любопытство, с каким энтомолог разглядывает приползшее к нему насекомое. Она окинула его взглядом с головы до ног, задержавшись на несвежей куртке и впалых щеках, и вынесла свой вердикт.
— Явился. Не запылился.
Она открыла дверь шире, молча пропуская его внутрь. Квартира встретила его знакомым с детства запахом — смесь варёной капусты, старого лака и пыли, скопившейся в книгах. Запах безысходности. В тускло освещённой прихожей ничего не изменилось. Та же громоздкая тумба для обуви, то же трюмо с мутным зеркалом, тот же коврик с вытертым узором. Он словно попал в музей собственной неудавшейся жизни.
Из комнаты доносился приглушённый звук работающего телевизора. Денис снял куртку и неловко повесил её на крючок. Мать, поджав губы, проследовала за ним на кухню. Она села на свою любимую табуретку, обтянутую клеёнкой в мелкий цветочек, и сложила руки на груди. Начался допрос.
— Ну, рассказывай, орёл. Где твоя студентка ненаглядная? Что, надоели ей твои романтические вздохи?
— Мы расстались, мам, — тихо выдавил он, не поднимая глаз.
— Расстались? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было и грамма веселья. — Это так теперь называется, когда тебя, как шелудивого кота, за шкирку на улицу выкидывают? Денег, что ли, у тебя не стало? Или просто поняла, с каким сокровищем связалась?
Он молчал. Любое слово было бы использовано против него. Он знал это. В гостиной кашлянул отец. Он так и не вышел. Денис знал, что тот сидит в своём продавленном кресле, уставившись в экран, но слышит каждое слово. И его молчание было тяжелее и унизительнее сотен материнских упрёков.
— Я поживу у вас немного? — наконец спросил он, решившись. — Пока не найду работу, не сниму что-нибудь…
— Поживёшь? — Лидия Семёновна театрально вскинула брови. — А мы тебя ждали, значит? Комнату твою держали, пылинки сдували? Ты когда отсюда уходил, хлопая дверью, о чём думал? Кричал, что мы тебе жизнь ломаем, что мы в твоём семейном счастье ничего не понимаем. Ну что, понял теперь? Нахлебался своего счастья полной ложкой?
Она встала, подошла к холодильнику, достала кастрюлю с супом. Движения были резкими, злыми.
— Значит, так. Место твоё — в коридоре. Постелю тебе раскладушку. В комнату к отцу не заходить, он тебя видеть не желает. Утром встаёшь раньше всех, вечером ложишься позже всех, чтобы глаза не мозолил. Ешь то, что на столе. Денег у нас на твои деликатесы нет. И чтобы я ни одной жалобы на тебя не слышала. Понял?
Он кивнул. Раскладушка в коридоре. Даже не комната. Он больше не был сыном, вернувшимся домой. Он был постояльцем. Бесправным, жалким жильцом, которого пустили переночевать из милости.
В этот момент на пороге кухни показался отец. Высокий, сухой, с тяжёлым, непроницаемым лицом. Он не посмотрел на Дениса. Его взгляд был устремлён куда-то в стену. Он постоял мгновение, а затем произнёс одно-единственное слово, ровным, безэмоциональным голосом.
— Позорище.
И ушёл обратно в комнату, оставив Дениса одного посреди кухни, раздавленного этим коротким, как выстрел, приговором.
Первая неделя в родительском доме превратилась в один бесконечный, тягучий день, состоящий из унижений. Жизнь на раскладушке в коридоре была похожа на существование призрака. Утром он просыпался от щелчка замка в туалете и звука спускаемой воды. Отец, проходя мимо него в кухню, не удостаивал его даже взглядом, словно Денис был не сыном, а неудобно поставленным предметом мебели. Мать же, проплывая мимо в своём вечном халате, обязательно находила повод для едкого комментария.
— Поднимайся, лежебока. Солнце уже высоко, а от тебя толку никакого.
Его существование было обставлено ритуалами, призванными подчеркнуть его ничтожность. Ему не разрешалось садиться за стол вместе с родителями. Его порцию мать ставила на табуретку у плиты. Ел он быстро, давясь кусками, под её пристальным, изучающим взглядом, который словно подсчитывал каждую проглоченную им ложку супа.
— Ты бы ел поменьше, Дениска. А то скоро в двери перестанешь проходить. Не на свои харчи живёшь, не забывай.
Однажды, разбирая старые вещи в антресолях в тщетной попытке найти хоть какую-то свою одежду приличнее той, в которой он пришёл, Денис наткнулся на свою старую заначку. Несколько купюр, которые он прятал ещё в студенчестве. Тысячи три, не больше. Но в его нынешнем положении это были несметные сокровища. Он сунул их в карман, и в душе шевельнулось что-то похожее на надежду. Купить себе нормальной еды. Посидеть в кафе. Почувствовать себя человеком хотя бы на час.
Мать, обладавшая каким-то сверхъестественным чутьём на любую его тайную мысль, перехватила его уже в прихожей.
— Куда это ты собрался, нарядный?
— Пройдусь немного, — неопределённо буркнул он, натягивая ботинки.
— Пройдёшься? А деньги на «пройтись» у тебя откуда? Ну-ка, выворачивай карманы.
Её голос был стальным. Спорить было бесполезно. Он покорно вытащил мятые купюры. Она выхватила их из его руки с ловкостью уличного воришки.
— Вот и хорошо. Пойдут в счёт твоего содержания. А то живёшь тут, воду льёшь, свет жжёшь, еду ешь. Думаешь, это всё с неба падает? Марш ванную драить. И не просто, а чтобы блестела. Щётку старую зубную возьми и все швы между плиткой пройди. Особенно у унитаза.
Унижение стало физически ощутимым. Стоя на коленях на холодном кафеле и скобля въевшуюся грязь старой щёткой, он чувствовал, как остатки его личности стираются в порошок. Каждый день приносил новые изощрённые издевательства. То мать заставляла его перебирать мешок гнилой картошки на балконе, то вручала ему штопальную иглу и гору отцовских носков.
В субботу вечером, после особенно скудного ужина, состоящего из жидкого чая и чёрствого хлеба, он не выдержал.
— Мам, может, хоть котлету дашь? Я видел, у вас в холодильнике стоят.
Лидия Семёновна медленно подняла на него глаза от своего вязания. В её взгляде было холодное изумление.
— Котлету? Ты заслужил котлету? Ты хоть копейку в этот дом принёс? Ты хоть что-то сделал, кроме того, что опозорил нас на всю округу?
— Я не собака, чтобы меня объедками кормить, — тихо, но твёрдо сказал он. Это была его первая и последняя попытка бунта.
Мать отложила вязание. Она медленно поднялась, подошла к нему вплотную и заглянула в глаза. Её голос был тихим, но от этого ещё более страшным.
— Собака, Денис, вернее хозяину, чем ты. Собака не бросает свою семью ради первой попавшейся сучки. Собака благодарна за миску и крышу над головой. А ты — нет. Ты хуже собаки. Ты — паразит.
В дверном проёме кухни возник отец. Он молча смотрел на эту сцену. Затем его губы тронула кривая усмешка.
— Дай ему кость, Лида. Он же просит.
Денис сжался. Воздух в квартире стал густым и едким, как кислота. Он понял, что проиграл. Окончательно и бесповоротно. Он был в ловушке, и стены этой ловушки с каждым днём сжимались всё сильнее.
Дни слиплись в серый, бесформенный ком. Денис больше не пытался считать, сколько он уже провёл в родительском доме. Он просто существовал, выполняя приказы. Его миром стала двухкомнатная квартира, а его обязанностями — мелкая, грязная работа, которую раньше никто не хотел делать. Сегодня он стоял на шаткой табуретке на кухне, откручивая отвёрткой пожелтевшую решётку вентиляции. За ней скопились годы жира и пыли. Мать велела вычистить всё до блеска. Он механически ковырял винты, когда в прихожей пронзительно зазвонил стационарный телефон.
Звонок был чужеродным, резким звуком в устоявшейся гнетущей тишине их быта. Лидия Семёновна, сидевшая в гостиной с газетой, недовольно поджала губы и пошла снимать трубку. Денис замер на табуретке, прислушиваясь.
— Слушаю, — коротко и властно бросила мать в трубку. Наступила пауза. Денис видел, как её спина напряглась. — Да, это я. Что тебе нужно, Анна?
Имя бывшей невестки прозвучало как ругательство. Денис почувствовал, как внутри всё похолодело. Он невольно съехал с табуретки и замер у дверного косяка.
— Что значит «решить вопрос цивилизованно»? — голос матери стал ниже и жёстче. — Мы с тобой никаких вопросов решать не собираемся… Что? Какой ещё кредит? Что ты выдумываешь?
Ещё одна пауза, дольше предыдущей. Денис видел, как лицо матери медленно каменеет, превращаясь в уродливую маску. Она машинально взялась рукой за стену, чтобы не потерять равновесие.
— Подожди… На её имя? Когда он его взял? В прошлом году?.. Я поняла. Значит, приставы будут взыскивать половину с тебя, а половину с него. И если у него ничего нет… Да. Поняла, — она выдохнула эти слова почти беззвучно. Затем её голос обрёл ледяную твёрдость. — Спасибо, что предупредила. Больше не звони сюда. Никогда.
Она с силой вдавила трубку в рычаг аппарата. На несколько секунд в квартире воцарилась абсолютная тишина. Затем она очень медленно повернула голову и посмотрела на Дениса. В её глазах больше не было ни злости, ни раздражения. Только холодная, расчётливая ненависть. Так смотрят на таракана, прежде чем раздавить его тапком.
Из комнаты, привлечённый изменившейся атмосферой, вышел отец. Он встал в дверном проёме, молчаливый и мрачный, как судья на эшафоте.
— Кредит, — произнесла мать так тихо, что это прозвучало громче любого крика. Она сделала шаг к Денису. — Ты взял кредит на свою драную девку? Пока жил с женой и детьми, ты взял на неё кредит?
— Я… я хотел всё вернуть… Я бы отдал… — залепетал он, пятясь назад и упираясь спиной в холодный холодильник.
Его жалкое бормотание стало последней каплей. Лицо матери исказилось. Она сделала ещё один шаг, и её голос, наконец, сорвался на яростный, презрительный крик, в котором смешались и её собственный стыд, и страх перед долгами, и вся боль Анны, которую она теперь присвоила себе и направила на него, как оружие.
— Ты бросил жену одну с двумя детьми, а теперь приполз к нам, потому что тебя выгнала твоя подстилка и тебе негде жить?! Думал, мы тебя подберём, обмоем и будем твои долги за неё платить?! А не пошёл бы ты отсюда куда подальше?!
Она не дала ему опомниться. Развернувшись, она промаршировала в прихожую, схватила его грязную куртку и стоптанные ботинки и швырнула ему под ноги.
— Ни мне, ни отцу ты больше не нужен! Ты не сын! Ты — чужой долг! Позор!
Она распахнула входную дверь.
— Вон. Вон из моего дома. Чтобы духу твоего здесь не было.
Отец, всё это время стоявший в дверях гостиной, сделал шаг в сторону, освобождая ему проход. Он не сказал ни слова. Его молчаливое одобрение было страшнее материнской ярости. Это был окончательный приговор.
Денис, не чувствуя ничего, кроме оглушающей пустоты, нагнулся. Механически, как робот, он надел ботинки, не зашнуровывая их. Поднял с пола куртку. Он не посмотрел ни на мать, ни на отца. Он просто вышел за порог, на тускло освещённую лестничную клетку.
За его спиной с грохотом захлопнулась дверь. Щёлкнул один замок. Потом второй. Он остался один в гулкой тишине подъезда, в которой эхом отдавалась одна-единственная фраза: «Ни мне, ни детям ты больше не нужен». Теперь её повторили и те, кто дал ему жизнь. Круг замкнулся…
