Столовые приборы звенели о тарелки с какой-то хищной жадностью. Кто-то из дальних родственников мужа уже в третий раз накладывал себе салат, громко обсуждая, как тяжело теперь придётся его матери, Светлане Борисовне.
Я сидела во главе стола, в кресле Олега, и почти физически ощущала, как взгляды присутствующих скользят по мне, оценивая, взвешивая.
Они не видели во мне вдову. Они видели проблему, временное препятствие, которое нужно как можно скорее устранить.
Светлана Борисовна, выдержав театральную паузу и промокнув сухие глаза салфеткой, подсела ко мне. Её рука легла на моё плечо — жест, который должен был выглядеть как поддержка, но ощущался, как клеймо.
— Алина, деточка, — её голос был мягким, вкрадчивым, как патока, — я понимаю, как тебе сейчас горько. Олег был моим единственным сыном. Моей опорой.
Она сделала паузу, ожидая от меня слёз или хотя бы скорбного кивка. Я лишь медленно повернула голову и посмотрела на неё.
В памяти всплыл недавний разговор с Олегом, когда он, уже почти не вставая с постели, с горькой усмешкой протянул мне папку с документами. «Они слетятся, как стервятники, Лина.
Не дай им разорвать тебя на части. Этот дом — твой. И всё, что в нём — тоже».
— Мы все его очень любили, — ответила я ровным тоном, который, кажется, разочаровал свекровь.
Она убрала руку и слегка отстранилась. Начался второй акт.
— Конечно, любили. Особенно ты. Ты была ему хорошей женой, ничего не скажу. Но жизнь, деточка, продолжается. Нужно думать о будущем.
Её взгляд метнулся в сторону массивного дубового комода, потом на картины на стенах. Она уже мысленно делала опись имущества.
— Я понимаю, — сказала я.
— Вот и хорошо, что понимаешь, — оживилась она. — Эта квартира… в ней вся жизнь нашей семьи. Здесь Олег рос, здесь каждый уголок пропитан воспоминаниями. Это наше родовое гнездо.
Она говорила это так, словно я была случайной гостьей, забредшей на чужой праздник. Словно пять лет нашего с Олегом брака были лишь сноской на полях её семейной саги.
Родственники за столом притихли, уловив смену тона. Представление близилось к кульминации.
Светлана Борисовна подалась вперёд, её голос утратил свою сладость, в нём появились твёрдые, деловые нотки.
— Ты молодая, у тебя ещё вся жизнь впереди. Найдёшь себе другого мужа, устроишься. А нам… нам нужно держаться вместе, в родных стенах.
Я смотрела на неё, на её поджатые губы, на холодный блеск в глазах, и не чувствовала ничего, кроме странного, ледяного спокойствия.
Она видела перед собой сломленную горем девочку, которую можно легко выставить за дверь.
— Поэтому будет лучше, если ты в ближайшее время… освободишь жильё, — закончила она свою мысль, почти небрежно, будто просила передать ей солонку.
— Неделя, думаю, тебе хватит, чтобы собрать вещи. Мы, конечно, поможем с переездом.
В наступившей за столом вязкой паузе я откинулась на спинку кресла. Кресла Олега. Моего кресла.
И впервые за этот бесконечный день я позволила себе улыбнуться. Едва заметно, лишь уголками губ.
Моя улыбка произвела эффект разорвавшейся бомбы замедленного действия. Сначала на лице свекрови отразилось недоумение, затем — плохо скрываемое раздражение.
— Я что-то смешное сказала, Алина? — спросила она, и её голос заметно окреп.
— Вовсе нет, Светлана Борисовна, — я медленно взяла со стола салфетку и аккуратно промокнула губы. — Я просто восхитилась вашей предусмотрительностью.
И поминки организовали, и мой переезд спланировали. Очень заботливо с вашей стороны.
Сарказм был лёгким, почти невесомым, но достиг цели. Лицо свекрови пошло красными пятнами.
— Это дом моего сына! Мой дом! — выкрикнула она, уже не заботясь о приличиях.
Родственники за столом зашевелились, как потревоженный улей. Двоюродный дядя Олега, грузный мужчина с багровым лицом, решил вмешаться.
— Алина, не смей дерзить матери. Она в горе, а ты…
— А я — нет? — я прервала его, не повышая голоса, но каждое моё слово падало в звенящую пустоту комнаты, как камень. — Дядя Витя, горе — это когда сердце болит по ушедшему человеку.
А то, что происходит сейчас, называется совсем другим словом. Кажется, делёжка.
Это был прямой удар. Дядя Витя захлопнул рот и уставился в свою тарелку.
Светлана Борисовна поняла, что теряет контроль над ситуацией. Её тактика мягкого давления провалилась. Она резко поднялась, её стул с неприятным скрежетом отодвинулся назад.
— Я не позволю тебе, пришлой девчонке, хозяйничать здесь! — прошипела она и сделала шаг к серванту, где стояла коллекция фарфора, которую она всегда считала своей.
Её рука потянулась к большой расписной вазе. — Ничего ты отсюда не получишь!
— Не советую, — мой голос прозвучал так холодно, что я сама его не узнала.
Она замерла, её рука повисла в воздухе.
Я медленно встала из-за стола, чувствуя, как вся кровь отхлынула от лица, но внутри разгорался какой-то твёрдый, раскалённый стержень.
— Во-первых, вы её можете уронить. Будет жаль, Олег очень ей дорожил. А во-вторых… — я сделала паузу, обводя взглядом застывшие лица родственников, и закончила, глядя прямо в глаза свекрови: — …это теперь моя ваза.
Как и сервант, в котором она стоит. Как и стены этого дома. Как и всё, что в нём находится.
Воздух в комнате стал плотным, тяжёлым. Светлана Борисовна издала короткий, почти истерический смешок.
— Что ты несёшь? Какая твоя? Ты совсем от горя рассудка лишилась? Олег бы никогда…
— Никогда не оставил бы меня на улице, на растерзание стае алчных родственников? — я закончила за неё. — Вы правы. Он этого и не сделал. Он позаботился обо мне.
Я спокойно подошла к тому самому дубовому комоду, открыла верхний ящик и достала кожаную папку. Я положила её на стол, и звук этого хлопка прозвучал оглушительно.
— Что это? — с подозрением спросил дядя Витя, нарушив молчание.
— Это то, что вы называете «родовым гнездом», — я открыла папку. — Вот дарственная на квартиру. Оформлена на моё имя. Нотариально заверена три месяца назад.
Вот документы на машину. Тоже на меня. А вот, — я извлекла последний лист, — дарственная на загородный дом и всё его содержимое. Тоже, как нетрудно догадаться, на моё имя.
Олег был очень проницательным человеком. Он знал, что его уход станет для вас поводом не для скорби, а для инвентаризации.
Я наблюдала, как на их лицах недоверие сменяется яростью, а ярость — растерянностью. Наконец, на них проступило то самое выражение, которое бывает у хищников, упустивших добычу, — тупое, злобное бессилие.
Светлана Борисовна рванулась к столу, выхватила один из листов. Её пальцы тряслись, она вчитывалась в строки, беззвучно шевеля губами.
Потом она подняла на меня взгляд, полный такой неприкрытой ненависти, что мне на миг стало её жаль.
— Ты его заставила! — выкрикнула она. — Окрутила, обманула! Он был болен, он не соображал, что делает!
— Он всё прекрасно соображал, — отрезала я. — Он сообразил, что его родная мать после его смерти первым делом попытается выгнать его жену на улицу. И он просто защитил меня.
Я аккуратно собрала документы обратно в папку и защёлкнула замок.
— А теперь, я думаю, поминки окончены. Я бы хотела остаться одна. В своём доме.
Никто не шевелился.
— Прошу вас, — я повысила голос, и в нём появилась власть, которую я сама в себе не подозревала. — Все на выход.
Первым поднялся дядя Витя. Он молча, не глядя на меня, направился к двери. За ним, как по команде, потянулись остальные. Они выходили, шаркая ногами, отводя глаза.
Светлана Борисовна осталась последней. Она стояла посреди комнаты, сгорбленная и побеждённая.
— Я тебя прокляну, — прошептала она.
— Вы это уже сделали, — ответила я. — Прощайте.
Когда за ней закрылась дверь, я медленно обошла комнату. Подошла к окну и увидела, как они торопливо рассаживаются по машинам.
Напряжение, державшее меня, отпустило. Ноги подкосились, и я сползла по стене на пол.
Слёзы хлынули из глаз. Горячие, горькие. Я плакала не о них. Я плакала о нём. Об Олеге.
Впервые по-настоящему. В своём доме. В полной, оглушительной и спасительной пустоте, которая осталась после него.
Солнечный луч, пробившись сквозь листву молодого клёна за окном, нарисовал на кухонной стене подвижное, трепещущее пятно.
Я отпила из большой керамической кружки травяной сбор и улыбнулась. Два года. Целая вечность и одно мгновение.
Я перекрасила стены в тёплый, сливочный оттенок, заменила тяжёлые портьеры на лёгкий, воздушный лён.
На месте массивного дубового комода, который я, не торгуясь, продала скупщику антиквариата, теперь стоял стеллаж с моими книгами по ландшафтному дизайну и десятками горшочков с редкими суккулентами.
Это было моё увлечение, переросшее в профессию. Я создавала маленькие зелёные миры для других людей, и это наполняло мою жизнь смыслом.
Дом Олега стал моим домом. Его память не ушла, она просто перестала быть болезненным рубцом и превратилась в светлую, тихую часть меня.
Я больше не разговаривала с его фотографией, но иногда, принимая особенно удачное дизайнерское решение, ловила себя на мысли: «Ему бы это понравилось».
О родственниках я почти не вспоминала. После того дня они пытались подать в суд, оспорить дарственные.
Наняли адвоката, который с энтузиазмом взялся за дело, почуяв лёгкую наживу на «убитой горем, но очень богатой вдове».
Суд длился почти полгода и закончился предсказуемо — полным отказом. Документы, составленные юристом Олега, были безупречны.
Этот процесс окончательно разрушил их семью. Они перессорились из-за судебных издержек, обвиняя друг друга в жадности и глупости.
Дядя Витя, как я слышала, после проигрыша ушёл в долгий запой. Кто-то из более дальних просто перестал общаться. Их «родовое гнездо» оказалось карточным домиком, который рухнул от первого же порыва ветра.
А Светлана Борисовна… Я видела её один раз, около года назад, в продуктовом магазине. Она сильно постарела, осунулась.
В её глазах не было ненависти, только усталость и какая-то серая пустота. Она катила перед собой тележку с самым дешёвым набором продуктов.
Я на мгновение замерла между стеллажами, и наши взгляды встретились. Она узнала меня.
В её глазах не промелькнуло ничего, кроме тени былого высокомерия. Она просто отвернулась и покатила тележку дальше.
Я не почувствовала ни злорадства, ни жалости. Ничего. Она стала для меня чужим, посторонним человеком.
Призраком из прошлой жизни, который больше не имел надо мной никакой власти. Я развернулась и пошла к кассе, думая о том, какие саженцы лаванды нужно заказать для нового проекта.
Телефон на столе издал короткий сигнал — пришло сообщение.
— «Алин, я забронировал нам домик у озера на выходные. Удочки приготовил. Готова побить свой рекорд по карасям? Целую».
Я улыбнулась, печатая ответ. Мой рекорд был — три карася. Его — двадцать три. Но я знала, что он будет радоваться моей единственной рыбке больше, чем всему своему улову.
Я допила свой сбор и поставила кружку в раковину. Впереди был новый день. Мой день. В моей жизни.
И я была благодарна за каждый его миг. Благодарна Олегу за то, что дал мне шанс начать всё заново. И благодарна себе за то, что я этим шансом воспользовалась.
