Стопка документов на полированном столе юриста выглядела чужеродно, как обломок скалы посреди озера.
Я смотрела на подпись мужа, и линия его росчерка казалась насмешливой, неправильной. Она была похожа, но не той.
— Как видите, Анна Викторовна, всё оформлено по закону, — произнес юрист, поправляя очки. Его голос был ровным и безразличным, он просто делал свою работу.
Рядом сидела Тамара Павловна, моя свекровь. Она деликатно промокнула уголки глаз кружевным платком. Скорбь в ее исполнении всегда была безупречна.
— Я понимаю, для тебя это удар, деточка, — ее голос сочился сочувствием. — Олег не хотел тебя расстраивать. Он принял это решение сам, для нашего общего блага.
«Нашего общего блага». Эта фраза эхом отдавалась в моей голове. Благом, в котором мне, очевидно, места не было.
Согласно этой бумаге, дарственной, наша с Олегом квартира, которую мы строили по кирпичику, теперь принадлежала ей.
— Он не мог этого подписать, — мой голос был тихим, но твердым. — Мы собирались делать ремонт в детской.
Тамара Павловна тяжело вздохнула, обращаясь к юристу, словно ища поддержки.
— Она не в себе от горя. Мой мальчик так ее любил, но понимал, что с финансами ей доверять нельзя. Всегда была слишком… простой.
Я подняла на нее глаза. Простой. Так она называла меня все десять лет нашего брака. Это было ее любимое оружие — мягкое, почти ласковое унижение, от которого не защитишься.
Юрист кашлянул.
— Подпись заверена нотариусом. Если вы хотите ее оспорить, потребуется графологическая экспертиза. Это долго и дорого.
Конечно, долго. Именно на это и был расчет. Пока я буду бегать по судам и экспертам, квартира будет продана, а деньги растворятся на счетах ее многочисленных «нуждающихся» подруг.
Я вспомнила тот вечер. Олег лежал с температурой, а Тамара Павловна приехала «помочь».
Она суетилась на кухне, а потом попросила Олега подписать какие-то бумаги для налоговой, что-то срочное. Он был слаб, едва соображал. Я тогда еще удивилась ее напору, но списала на чрезмерную заботу.
Она принесла ему документы в спальню. Я стояла в дверях. Он взял ручку, но рука дрогнула. «Мам, я завтра, голова не работает», — прохрипел он.
Она мягко улыбнулась, забрала бумаги и сказала: «Спи, сынок, я сама все улажу».
Эта сцена вспыхнула в моей памяти с ослепительной ясностью. Тогда я не придала ей значения. А зря.
Я встала, чувствуя, как внутри вместо паники зарождается холодная, кристальная ярость. Я подошла к столу и взяла дарственную в руки, еще раз посмотрев на кривую подпись.
— Тамара Павловна, давайте не будем устраивать цирк, — сказала я, глядя ей прямо в глаза. — Просто отзовите этот документ.
Она перестала изображать скорбь. Ее лицо на мгновение стало жестким, хищным, но она тут же вернула себе маску страдающей матери.
— Девочка моя, о чем ты? Это последняя воля моего сына.
— Это не его воля. И я это докажу.
Она усмехнулась. Так тонко, одними уголками губ, что юрист этого даже не заметил. В ее глазах плескалось чистое, незамутненное превосходство.
Она была уверена в своей неуязвимости.
— Ты не сможешь это доказать, — прошептала она так, чтобы слышала только я. В ее голосе не было сомнений. Только констатация факта.
Я молча смотрела на нее. На ее уверенное лицо, на руки, сжимающие платочек. Она уже праздновала победу.
Но она не знала одного. В тот вечер, когда она «улаживала дела» в нашей спальне, на книжной полке, замаскированная под зарядное устройство, работала маленькая камера.
Камера, которую я поставила, чтобы следить за нашей новой собакой, пока нас нет дома.
Я медленно достала из сумки телефон.
Пальцы легко нашли нужную папку в галерее. Я не спешила. Я дала ей возможность насладиться своим триумфом еще несколько секунд.
— Что это ты удумала? — в голосе Тамары Павловны проскользнуло раздражение. — Решила показать мне фотографии моего бедного мальчика? Не дави на жалость.
Юрист наблюдал за нами с профессиональным любопытством, как за двумя экзотическими животными. Его лицо не выражало ничего, но он слегка подался вперед.
— Это не фотографии, — ответила я и повернула экран так, чтобы им обоим было видно.
Я нажала на кнопку воспроизведения.
На экране появилась наша спальня. Вот Олег, отвернувшийся к стене, укрытый одеялом. А вот Тамара Павловна, садится на край кровати.
Она оглядывается на дверь, прислушивается. Затем достает из папки тот самый лист, кладет его на книгу и, склонившись над ним, начинает медленно, старательно выводить подпись.
На видео не было звука, но ее сосредоточенное сопение было почти слышно. Движения ее руки были неловкими, прерывистыми — она явно сверялась с каким-то образцом.
Лицо Тамары Павловны менялось на глазах. Сначала недоумение, потом узнавание, потом ее щеки залил багровый румянец. Маска скорбящей матери треснула и осыпалась пылью.
— Что это за мерзость? — прошипела она, ее глаза метали молнии. — Ты что, установила камеры в собственном доме? Следила за своим мужем?
Она попыталась вырвать телефон у меня из рук, но я крепко его держала.
Юрист откашлялся, и на этот раз звук был громким и нервным. Он снял очки и протер их салфеткой, глядя то на экран, то на свою клиентку. Его профессиональное спокойствие дало трещину.
— Тамара Павловна… — начал он, но она его перебила.
— Это монтаж! Фальшивка! Она все подстроила! Эта дрянь никогда не любила моего сына, ей нужны были только его деньги!
Ее крик заполнил небольшой кабинет. Кружевной платочек был забыт, она вцепилась пальцами в подлокотники кресла.
Я остановила видео и спокойно положила телефон на стол экраном вверх.
— У меня есть оригинал файла с метаданными. Дата и время съемки совпадают с датой подписания дарственной.
Любая экспертиза это подтвердит. А это, — я кивнула на ее искаженное яростью лицо, — лучшее подтверждение подлинности.
Юрист встал. Он обошел стол и подошел к окну, повернувшись к нам спиной. Было видно, как напряжены его плечи.
— Тамара Павловна, я думаю, нам нужно поговорить наедине, — сказал он, не оборачиваясь. — Анна Викторовна, не могли бы вы подождать в приемной?
— Нет, — твердо ответила я. — Я никуда не уйду. Все разговоры будут только при мне.
Свекровь вскочила.
— Да как ты смеешь! Ты опозорила память моего сына! Устроила шпионские игры в его доме!
— Я защищаю его дом, — отрезала я. — От вас. У вас есть два варианта. Либо вы прямо сейчас пишете отказ от этой дарственной, и мы расходимся.
Либо эта видеозапись отправляется прямиком в прокуратуру. Статья сто пятьдесят девятая, мошенничество в особо крупном размере. И подделка документов. Это уже серьезно.
Она задохнулась от возмущения.
— Ты… ты мне угрожаешь? Собственной матери?
— Вы мне не мать, — мой голос был холодным, как сталь. — Вы воровка, которая пыталась обокрасть меня и своего будущего внука.
При упоминании внука она вздрогнула. Это был удар ниже пояса, но я не чувствовала ни капли жалости. Она сама выбрала это поле боя.
Юрист резко обернулся. Его лицо было бледным.
— Анна Викторовна, я настоятельно рекомендую решать этот вопрос мирным путем. Публичный скандал никому не пойдет на пользу.
— Это уже не просто скандал, — я посмотрела на Тамару Павловну, которая тяжело дышала, вцепившись рукой в сердце. — Это преступление. И я хочу не просто вернуть свое. Я хочу справедливости.
Наступила вязкая, тяжелая пауза. Единственным звуком было прерывистое дыхание Тамары Павловны. Она смотрела на меня, и в ее глазах ярость боролась с паникой.
— Какого еще внука? — выдохнула она. — Решила разжалобить меня выдумками?
— Я на третьем месяце, — просто ответила я. — Олег знал. Мы узнали за неделю до… всего этого. Он был так счастлив.
Я положила руку на живот. Это не было жестом для публики. Это было для меня. Напоминание, за что я борюсь.
Юрист закрыл глаза, словно у него разболелась голова. Он повернулся к своей клиентке, и в его голосе не осталось ни капли сочувствия.
— Тамара Павловна. Подписывайте отказ. Немедленно. Вы понимаете, чем это пахнет? Мошенничество против беременной вдовы. Пресса будет в восторге. Вам дадут максимальный срок.
Слово «срок» подействовало на нее отрезвляюще. Она обмякла, сдулась, как проколотый шар. Вся ее спесь и уверенность испарились, оставив после себя лишь испуганную, стареющую женщину.
— Но… квартира… — пролепетала она, цепляясь за последнюю соломинку. — Я же хотела как лучше… Чтобы все в семье осталось.
— Хватит лгать, — прервала я ее. — Вы хотели продать ее и уехать. Я нашла вашу переписку с риелтором из другого города. Вы обсуждали варианты покупки дома у моря.
Это был блеф. Чистой воды. Но он попал в цель. Она в ужасе посмотрела на меня, окончательно поняв, что проиграла по всем фронтам.
Юрист уже распечатывал нужные бумаги. Он молча положил их перед Тамарой Павловной и протянул ручку.
Она взяла ее дрожащей рукой. Той самой рукой, которая так старательно выводила подпись ее сына.
Несколько раз она пыталась начать, но пальцы не слушались. Наконец, она оставила на бумаге кривую, жалкую закорючку. Свою. Настоящую.
Она встала, не глядя ни на меня, ни на юриста, и, шатаясь, побрела к выходу. У самой двери она обернулась.
— Я прокляну тебя, — прошептала она. — Тебя и твоего…
— Не трудитесь, — спокойно ответила я. — Ваша магия на меня больше не действует. Прощайте, Тамара Павловна.
Дверь за ней закрылась.
Я осталась сидеть, глядя на бумаги, которые вернули мне мой дом. Мое будущее. Юрист молча собрал документы, положил их в папку и протянул мне.
— Мои соболезнования. И… поздравления. Ваш муж был бы вами горд.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова.
Выйдя на улицу, я вдохнула полной грудью свежий воздух. Впервые за долгое время он не казался тяжелым.
Я посмотрела на серое небо, и мне показалось, что сквозь тучи пробивается тонкий лучик солнца.
Я не чувствовала триумфа. Только огромное, всепоглощающее облегчение. И тихую, светлую грусть.
«Мы справились, милый», — подумала я, прижимая папку к себе. — «Я защитила нас. Я защитила нашего малыша».
Впереди была новая жизнь. Трудная, но моя. И я знала, что справлюсь.
