– Ты опять пустых макарон наготовила?! – рявкнул он из прихожей, даже не сняв ботинки.
Сапоги хлопнули о кафель. Пакет с хлебом он швырнул на стол, как будто та буханка его укусила. Кухня тут же наполнилась тяжёлым воздухом. Она стояла у плиты, смахивая со стены капли бульона — как раз уронила половник, испугавшись его крика.
– А что не так? – тихо спросила она, не поворачиваясь. – Макароны с маслом, немного лука обжарила, ты же любишь так…
– Я люблю? – Он грохнул табуретом, ввалился за стол. – Я нормальную еду люблю! Ты хоть понимаешь, как ты меня позоришь? Соседская девка вон мясо жарит, весь подъезд пахнет! А у нас – опять слипшаеся вермишель!
Она вытерла руки о фартук. Сердце стучало где-то в горле, как перед контрольной в школе. Хотелось не слушать. Не спорить. Просто отойти в сторону… но уже некуда.
– У нас просто сейчас… не на что, – выдохнула она. – Ты же знаешь, я стараюсь…
– Старается она! – перекривил он. – Полгода макароны жуём. Ты бы хоть раз спросила: а чего мне хочется, а? Или у тебя теперь только ты и твоя бухгалтерия в башке?
Она молчала. Тень пробежала по её лицу. Вечно у него кто-то виноват. То государство. То друзья «непоняли». То теперь она.
А он сам? – хотела спросить. Сам-то ты чего сделал?
Но не сказала. Потому что знала: пойдёт дальше. Опять начнётся — «ты меня не уважаешь», «ты меня не ценишь», «ты хочешь из меня тряпку сделать». Хотя… разве он сам из себя не сделал?
Раньше он был другим. Весёлый, заводной. В молодости за ним девчонки штабелями бегали. Она была тихой, домашней, не красавица — но он почему-то выбрал её. Говорил, что с ней спокойно, что она «настоящая». А она влюбилась. Глубоко. Досмерти. Даже когда её мама тихо шептала: «Дочка, подумай… слишком уж он с собой любуется».
Но разве тогда она слушала?
Он ушёл с работы полгода назад. Сначала говорил, что «устал от начальника», потом — что «будет работать на себя». Потом — что «времена не те», «бизнес не идёт», и в конце концов — «жить надо как получается».
А она тянула. Считала копейки. Перешивала себе пальто. Отказывалась от новой блузки. Ела на обед то, что подешевле. Её маленькая зарплата уходила на коммуналку, на продукты, на лекарства для его мамы. И на макароны. Да, пустые.
Он ел, фыркал, морщился. Но продолжал сидеть дома. На диване. С телефоном. Или у телевизора. Говорил, что ищет подработку. А на деле — «что-то опять не получилось».
– Я вообще-то мужик в доме, – бросил он, уткнувшись в тарелку. – Я должен есть, как человек, поняла?
Она села напротив. Руки дрожали. Казалось, ещё чуть-чуть — и ложка выскользнет.
– А я? Я не человек?
Он резко отложил вилку, посмотрел в упор.
– Ты? Ты вообще у нас тут что-то стала много говорить. Это от чего, интересно?
Она посмотрела ему в глаза. Усталая. Пустая. Вся сжалась, как будто от боли.
– От того, что мне… больно, наверное.
Он фыркнул. Встал. Гремел посудой. Плюхнулся на диван. Щёлкнул пультом. Звук футбольного матча разнёсся по квартире.
Она сидела в тишине. Тарелки грязные. Кастрюля почти полная. И вечер впереди. Такой же тяжёлый, как предыдущий. Как сотни до него.
Утром он, как обычно, не проснулся к её уходу. Её шаги по комнате — словно ветром сквозняк провёл. Лёгкий шелест — и тишина.
Пока он спал, она успела умыться, сварить овсянку, положить ему в тарелку, рядом положить ломоть хлеба. Не из заботы — из привычки. За годы так выучила распорядок, что руки сами всё делали.
Пальто висело на крючке, старое. Застёжка отлетела, держалась на булавке. На голове — платок, чтоб ветер волосы не дёргал. Ушла на работу, даже не посмотрев на него.
– Ну чего ты опять с кислятиной на лице пришла? – встретил он вечером, не отрываясь от телефона. – Я думал, хоть сегодня отбивные будут. Или ты думаешь, я шучу, когда говорю, что надоел этот студенческий общаговский уровень?
Она кивнула — медленно, будто не до конца поняла.
– Сегодня был аванс. Считай, на три недели. Я заплатила за свет. У Лидки в садике утренник – костюм нужен, две тысячи. У Марины ботинки порвались – я ей мои старые переделала. Нам остаётся ровно тысяча. Хочешь — купи мясо.
– А ты чего такая злая стала? – он вскинулся. – С бабами так бывает: только чуть заработок появился — сразу нос кверху! Может, тебе напомнить, кто тебе квартиру делал? Кто мебель собирал?
Она тихо засмеялась. Так, безрадостно. Не потому что весело. Потому что — вот и снова это.
– Да, ты мебель собирал. Три года назад. А с тех пор ты что собрал, кроме обид?
– Вот оно как! – закричал он. – Значит, я теперь бездельник, да? Да если бы не я, ты бы уже сдулась! Я тебя человеком сделал! Я тебе дал семью! Ты до меня была никем и звать тебя никак!
– А теперь — мне кажется, ты меня уничтожаешь, – выдохнула она. – Медленно, изнутри. Словами. Ленью. Своим «мне все должны».
Он вскочил. Тарелка с макаронами полетела на пол. Плеснула маслом, распласталась в глухом стуке.
– Ну и вали тогда! Раз такая гордая! Давай, иди! Только потом не реви!
Она не закричала в ответ. Не хлопнула дверью. Не стала истерить. Просто пошла убирать осколки. Наклонилась, взяла тряпку. Склонилась в тишине, как будто в храме. И только губы шептали:
– Когда-то я мечтала, чтобы ты был рядом. А теперь — чтобы тебя не было.
Той ночью ей не спалось. Гуляла по комнате, как по кругу ада. Прошлое вставало перед глазами — кусками, сценами, фразами.
Как он первый раз сорвался на старшую дочь, потому что она не убрала чашку. Как она тогда защитила ребёнка, а он обиделся — «не уважаешь меня». Как он потом месяц не разговаривал. Как исчезал на сутки. Как обижался, что ей в голову пришло устроиться в бухгалтерию, когда «он в поиске».
А ведь был когда-то человеком. Казался настоящим. Просто — устал? Или сдался?
Но это уже не имело значения. Она не хотела быть тем, о кого вытирают ноги, в кого бросают тарелки, на кого кричат, у кого отнимают самооценку — день за днём, ложку за ложкой.
Утром она проснулась рано. Тихо собрала документы. Старую косметичку, кошелёк, детские книжки — всё аккуратно сложила в хозяйственную сумку.
Он спал. Раскинувшись, как король. Рядом – телефон, банка пива, пульт. Всё как всегда. Только теперь — это уже было неважно.
На столе она оставила записку. Писала медленно, будто последние слова. Писала не чернилами – своей усталостью, горечью, накопленным годами:
«Я ухожу. Ты давно живёшь один – просто не замечал. А я устала быть рядом, где меня нет».
Он проснулся поздно. В доме было тихо, неестественно тихо. Даже чайник не гудел. Не пахло ничем — ни кофе, ни жареными яйцами, ни её шампунем. Просто тишина.
Потянулся, почесался, подошёл к холодильнику. Пусто. Почти. Полбанки огурцов, одна луковица, остатки кетчупа. Ни кастрюли, ни сковороды на плите. Ничего.
– Оль! – крикнул он. – Где ты?
Никто не ответил.
Он прошёл в комнату. На столе — листок бумаги. Простой, в клетку. Он даже сначала не понял — это что, список покупок? Письмо? Заявление?
Потом прочитал:
«Я ухожу. Ты давно живёшь один – просто не замечал. А я устала быть рядом, где меня нет».
Сел. Замер. Несколько секунд просто смотрел в одну точку. Потом вдруг вскинулся, как ужаленный:
– Да кто она такая, чтобы… Да что она себе возомнила?! – Он мял бумагу в кулаке, срывался на крик, бегал по квартире, искал следы — чемодан, одежду, детские игрушки. Почти всё было собрано. Только пыльный тапок младшей дочки остался под кроватью.
– Значит, правда ушла…
И тут в него вцепилось что-то невидимое. Не гнев — страх. Как будто дом сдвинулся, стал чужим, холодным. Без её движений, её дыхания, без звуков из кухни — он не знал, чем занять себя. Всё, что казалось «по праву его» — оказалось её заслугой.
Она тем временем ехала в поезде. У окна сидела девочка, заворожённо глядевшая на пролетающие леса. Старшая дочка держала на коленях кота в коробке. Марина. Всего двенадцать, а лицо уже взрослое, будто слишком много поняла. Слишком рано.
– Мам, а он будет злиться?
– Уже неважно, – ответила она. – Я не для него больше живу. Я для вас. И немного — для себя.
– А мы где теперь будем?
– У тёти Нины. Она в письме писала, что примет. У неё старенький дом, но добрый. И тишина. Главное — без крика.
Марина молча кивнула. А потом вдруг спросила:
– А если он придёт за нами?
– Тогда я встану между вами и ним. И не дам снова никому из нас исчезнуть.
Он, оставшись один, сначала фыркал. Потом звонил. Потом писал. Со злостью. С угрозами. С упрёками. А когда понял, что не отвечает — начал жаловаться друзьям: «Вот, мол, убежала, с детьми, неблагодарная. Всё ей было, а ей мало!»
Но в глубине уже знал: не вернётся.
А потом пришёл день, когда он открыл шкаф — и вдруг осознал, что носит вещи, которые она штопала. Что ест то, что она готовила. Что посуда вымыта была ею. Что даже его старые носки лежали аккуратно, не по его воле. Что квартира, в которой он жил — её старания. Её тепло.
И тогда он осознал. Нет. Он завопил — как зверь. От одиночества, которое сам построил себе. Кирпич за кирпичом.
Она же в ту зиму впервые почувствовала… не радость даже, а спокойствие. Утром вставала рано. Ходила с детьми в школу и садик. Стала печь пироги — по чуть-чуть, когда оставалось что-то лишнее. Вела бухгалтерию в деревенском магазине. Потихоньку подрабатывала в библиотеке.
На лице появились румянец и лёгкая улыбка. Без напряжения. Без страха. Без оглядки — как он посмотрит, что скажет.
Женщины в деревне сначала косились — как это так, с двумя детьми, да одна? А потом стали приносить то компот, то мешок картошки. Кто-то предложил старую кровать. Кто-то — помочь с ремонтом.
И она поняла: жизнь — не кончилась. Она началась. Только теперь — по-настоящему.
Весна наступила незаметно. Не в погоде — в ней самой. Лицо разгладилось. В глазах стало больше света. Руки перестали дрожать от вечного напряжения.
Дети привыкли. Старшая пошла в кружок рисования. Младшая бегала с соседскими, наивно смеясь — как будто всё всегда было именно так. Никто уже не вспоминал те вечера с криками, упавшими тарелками и упрёками, от которых хотелось исчезнуть.
Она вставала рано. Любила, когда дом просыпался с запахом хлеба и молчаливым счастьем. Иногда садилась на крыльцо — с блокнотом, куда записывала расходы, планы, мечты. Без страха, что шаг влево — и снова: «Ты кто такая, чтобы…»
Однажды он нашёл адрес. Не сам — через общих знакомых. Приехал. Стоял у забора, в сером пальто, небритый, помятый. Долго стоял. Думал, что сказать. Как повернуть. Чем убедить. Но чем больше смотрел на маленький дом с белыми занавесками и палисадником — тем больше понимал, что не вписывается. Как будто чужой человек возле чужого мира.
Вышла Марина. Посмотрела — и ничего не сказала.
Он постоял ещё. Потом развернулся и ушёл. Не постучал. Не крикнул. Не написал ни слова. Потому что понял — если раньше он кричал «ты никто без меня»… то теперь стало очевидно: он — никто без неё.
В тот вечер она пекла пирог. Просто — с капустой и яйцом. Марина читала вслух, младшая раскрашивала котёнка в книжке. Уютный свет, тепло печки, шелест страниц — как музыка.
Она вдруг остановилась, вслушалась в эту тишину. В эту лёгкость. И тихо, одними губами, сказала:
– Спасибо, что ушла, Оля.
Сначала не поняла — кому сказала.
А потом поняла: себе.
На следующий день она отправила заявление о разводе. Без ненависти. Просто — точка. Чёткая, уверенная.
Соседка однажды спросила:
– Не боишься одна?
– Нет, – сказала она. – Я не одна.
