— Марин?..
Слово повисло в густом, спёртом воздухе прихожей. Оно было произнесено почти шёпотом, вопросительно и жалко. Звук ключа в замке, неуверенный, скребущий, был прологом к этому появлению. Костя не ворвался и не ввалился. Он просочился в квартиру, как серая, безвольная тень, принеся с собой тяжёлый дух ночного бара — смесь перегара, дешёвого пива и приторной сладости коктейлей, въевшуюся в одежду и, казалось, в саму его кожу. Он замер у порога, не решаясь пройти дальше, словно ждал разрешения войти в собственный дом.
Ответа не последовало. Из глубины квартиры, из кухонного полумрака, где горела лишь одна тусклая лампочка над плитой, на него смотрела тишина. Марина сидела за столом, прямая, как статуя. Она не спала. Она ждала. Не с тревогой или надеждой, а с холодным, почти научным интересом, с которым ждут неизбежного результата провального эксперимента.
Он сделал несколько шатких шагов по коридору, мимо зеркала, в котором побоялся увидеть своё отражение. Его лицо было серым, почти пергаментным, глаза — потухшими и красными, взгляд блуждал, не находя точки опоры. Он опёрся плечом о дверной косяк кухни, и эта поза была воплощением поражения.
— Марин, прости… — снова начал он, и в его голосе смешались виноватые нотки с плохо скрытым раздражением на эту немую сцену. — Я не хотел. Честное слово, не хотел. Мы просто посидели немного с ребятами после работы… а потом… ну, ты же знаешь Серёгу. Он предложил сыграть. Всего пару партий. Я почти… я почти всё отбил, Марин. Вот ещё чуть-чуть, и я бы сорвал такой куш…
Он говорил, и слова лились из него привычным, заученным потоком. Он уже прокручивал эту речь в голове, пока шёл домой, подбирая правильные интонации, репетируя паузы. Этот монолог был его щитом, его стандартной защитой, которая обычно вызывала ответную реакцию — слёзы, крики, упрёки, после которых можно было пообещать, покаяться и получить прощение до следующего раза.
Но Марина молчала. Она не двигалась. Она просто смотрела на него. Её взгляд был лишён любых эмоций, которые он привык видеть. В нём не было ни злости, ни обиды, ни даже разочарования. Это был взгляд врача, изучающего запущенный, безнадёжный случай. Она рассматривала его лицо, его помятую рубашку, дрожащие руки не как жена, а как посторонний наблюдатель, фиксирующий симптомы окончательного распада. Эта отстранённость пугала его гораздо сильнее, чем самый громкий скандал. Её молчание было не паузой. Оно было стеной.
— Ну что ты молчишь? — не выдержал он, его голос приобрёл силу от страха. — Что ты смотришь на меня, как на пустое место? Я же говорю с тобой! Я пытаюсь объяснить! Я почти выиграл! Для нас!
Он сделал шаг в кухню, его раздражение нарастало. Он нуждался в конфликте, чтобы выплеснуть остатки адреналина и стыда. Ему нужно было, чтобы она закричала, обвинила его, дала ему повод защищаться, нападать в ответ. Но она продолжала сидеть, и её неподвижность превращала все его слова в жалкий, бессмысленный шум.
— Да скажи хоть что-нибудь! — почти выкрикнул он, размахивая руками. — Тебе нравится так сидеть? Пытать меня своим молчанием? Ты думаешь, мне легко?! Да от одного твоего вида хочется развернуться и уйти обратно
Последняя фраза Кости, брошенная в попытке вызвать хоть какую-то реакцию, достигла своей цели. Но не так, как он ожидал. Марина медленно подняла голову. Её взгляд, до этого отстранённый и изучающий, сфокусировался на нём с предельной, почти лазерной точностью. Она не вздрогнула, не нахмурилась. Её лицо оставалось непроницаемым, но в глубине глаз что-то окончательно умерло.
— Так уходи, — произнесла она. Голос был тихим, ровным, без малейшего намёка на эмоции. Два слова, сказанные с ледяным спокойствием, ударили его сильнее, чем любая пощёчина.
Он опешил. Сценарий, который безотказно работал годами, дал сбой. Он ожидал криков, уговоров, угроз — чего угодно, что можно было бы парировать, на что можно было бы ответить. Но это спокойное, лишённое всякой борьбы предложение — «уходи» — выбило у него почву из-под ног.
— Что? — переспросил он, искренне не понимая. — Что значит «уходи»? Это всё, что ты можешь мне сказать? Я прихожу домой, пытаюсь с тобой поговорить, душу тебе изливаю, а ты меня просто выгоняешь?
— Я тебя не выгоняю, — так же ровно поправила она, и в этой поправке было больше презрения, чем в самой громкой ругани. — Я даю тебе то, чего ты хочешь. Ты же сам сказал, что от одного моего вида тебе хочется уйти. Вот и иди. Туда, где тебе будет легко. К Серёге, в бар. Там тебе всегда рады, пока у тебя есть деньги.
Это упоминание денег заставило его вздрогнуть. Он отвёл взгляд, и эта секундная слабость не укрылась от неё. Она увидела всё: стыд, страх и отчаянную попытку скрыть масштаб катастрофы.
— Какие деньги? При чём здесь деньги? — затараторил он, снова переходя в наступление, чтобы скрыть оборону. — Дело не в деньгах, Марина! Дело в отношении! В том, что ты никогда не верила в меня! Я хотел как лучше! Я хотел для нас! Я поставил всё, понимаешь?! Даже те, что на столе лежали… Я думал, вот сейчас, один раз, и мы выберемся из этой ямы!
Он сам не понял, как проговорился. Слова вылетели в пылу самооправдания, и было уже поздно брать их назад. Он замолчал, осознав свою ошибку. Марина тоже молчала, но её молчание изменилось. Оно перестало быть пассивным. Теперь оно было хищным, выжидающим. Она медленно встала из-за стола, и это движение, плавное и выверенное, заставило его инстинктивно попятиться.
Она подошла к нему почти вплотную, заставляя его смотреть ей в глаза. Её голос стал ещё тише, но приобрёл металлический оттенок, от которого по спине пробегал холодок.
— Ты опять спустил все деньги, которые я тебе на продукты дала, на своё пойло?! Ты хоть понимаешь, что мы теперь будем есть?! У меня больше нет денег!
Она не кричала. Она произнесла это как окончательный диагноз, как приговор, не подлежащий обжалованию. Эта фраза, сказанная почти шёпотом, прогремела в маленькой кухне оглушительнее взрыва. Она не спрашивала. Она утверждала.
Костя попытался защититься, но все его заученные реплики рассыпались в прах перед этой ледяной правдой.
— Это было не пойло! — выдавил он. — Это был шанс! Вложение! Ты мыслишь категориями борща и картошки! У тебя нет широты взгляда! Нет веры! Я мог бы обеспечить нас на год вперёд!
Она смотрела на него, и на её губах появилась едва заметная, страшная усмешка. Усмешка полного и абсолютного превосходства над его жалкими иллюзиями. Она не стала спорить про широту взгляда или веру. Она просто вернула его на землю одним коротким ударом.
— Широта взгляда не утоляет голод, Костя. А верой нельзя заправить суп.
Её последние слова — «Верой нельзя заправить суп» — упали между ними, как лезвие гильотины, отсекая все его дальнейшие попытки спорить. Он смотрел на неё, ожидая продолжения, готовый к новой волне обвинений, но она просто отвернулась. Этот поворот был красноречивее любых проклятий. Она больше не считала его достойным даже спора. Он перестал быть для неё оппонентом. Он стал проблемой, которую нужно было решить.
Её движения были лишены суеты, почти механические. Она подошла к холодильнику, её спина была прямой и напряжённой. Костя наблюдал за ней, и в его затуманенном мозгу мелькнула абсурдная, жалкая мысль. Привычка, вбитая годами совместной жизни, подсказала ему самый вероятный сценарий: сейчас она достанет еду. Она всегда так делала. После самых страшных скандалов, когда оба были вымотаны криком, она шла на кухню и молча ставила на стол тарелку с ужином. Это был их ритуал примирения, безмолвное соглашение о перемирии до следующего срыва.
Надежда, уродливая и неуместная, шевельнулась в нём. Он даже сделал шаг к столу, готовясь сесть.
— Что, есть хочешь? — пробормотал он, пытаясь придать голосу примирительную, даже немного снисходительную интонацию. — Давай, погрей. Я тоже бы съел чего-нибудь…
Марина не ответила. Она открыла дверцу холодильника. Изнутри пахнуло уютом и домом: укропом, чесноком, вчерашним днём, когда всё ещё было нормально. Её рука легла на большую эмалированную кастрюлю. Он знал, что там. Борщ. Густой, наваристый, с мозговой косточкой, который она варила вчера днём, пока он обещал ей по телефону, что вернётся сразу после работы.
Она поставила тяжёлую кастрюлю на плиту. Костя облегчённо выдохнул. Вот оно. Всё идёт по плану. Сейчас она зажжёт конфорку, и через несколько минут по кухне поплывёт спасительный аромат горячей еды, который смоет ссору, растворит вину. Но её рука не потянулась к спичкам. Она взяла кастрюлю обеими руками и, не глядя на него, направилась к раковине.
— Ты чего? — не понял он, наблюдая за её странным маршрутом. — Плита же с другой стороны.
Она проигнорировала его вопрос. Она подошла к раковине, её лицо было абсолютно непроницаемым, как у человека, выполняющего давно принятое и обдуманное решение. И тогда до него начало доходить.
— Эй! Ты что делаешь?! — его голос сорвался на визг, когда она наклонила кастрюлю над сливным отверстием. — Ты с ума сошла?! Не смей!
Но было поздно. Раздался глухой, булькающий звук. Густая, тёмно-красная река с кусками разваренного мяса, картофеля и свёклы хлынула в металлическую пасть раковины. Жёлтые островки жира, оранжевые кружочки моркови, ошмётки капусты — всё, что было символом дома, заботы и тепла, — исчезало в грязном сливе с отвратительным чавканьем. Она выливала не просто суп. Она демонстративно, ритуально уничтожала последнее, что их связывало. Это были похороны их общей жизни, и она была на них бесстрастным распорядителем.
Когда кастрюля опустела, она с оглушительным грохотом поставила её на сушилку.
— Ты!!! Ты что наделала?! — взревел Костя, подскакивая к ней. Его лицо исказилось от ярости и непонимания. — Ты больная?! Это же еда! Мы могли это есть! Ты совсем с катушек съехала?!
Он размахивал руками, его трясло от бессильной злобы. Он был готов к чему угодно, но не к этому. Этот поступок был за гранью его понимания. Он был нелогичным, иррациональным и оттого особенно жестоким.
Марина медленно повернулась к нему. В её глазах не было ни капли сожаления. Только холодная, выжженная пустота. Она спокойно взяла кухонное полотенце и начала вытирать руки, словно только что вымыла посуду после обычного ужина.
Его рёв повис в воздухе, но, не встретив ответа, бессильно опал, как проколотый шар. Костя тяжело дышал, грудь вздымалась, но вся его ярость разбилась о стену её невозмутимости. Он ждал ответного крика, обвинений, чего угодно, что подтвердило бы, что они всё ещё в одной лодке, пусть и во время шторма. Но она смотрела на него так, будто он был всего лишь шумным элементом интерьера, который скоро затихнет.
Вытерев руки, она бросила полотенце на столешницу. Этот простой, будничный жест был страшнее любого замаха.
— Успокоился? — спросила она тем же ровным, лишённым жизни голосом. Это был не вопрос, а констатация. — Теперь слушай. Потому что повторять я не буду.
Она сделала паузу, давая ему возможность осознать, что привычная игра окончена. Он замер, всё ещё не до конца понимая, что происходит, но уже чувствуя, как по спине ползёт липкий, холодный страх.
— Я не буду с тобой разводиться, Костя. Я не буду выгонять тебя на улицу. Это было бы слишком просто. Слишком милосердно, — она медленно проговорила каждое слово, вбивая их, как гвозди. — Ты останешься здесь. Будешь жить в этой квартире. Но с этого момента мы живём по-новому.
Она подошла к холодильнику и снова открыла его.
— Видишь эти две полки? — она указала на верхние. — Они мои. Здесь будут лежать мои продукты, которые я покупаю на свои деньги. А вот эти две, нижние, — её палец переместился вниз, на пустые стеклянные поверхности, — они твои. Можешь класть сюда всё, что купишь на те деньги, которые «почти отыграл».
До него начало доходить. Это было не просто наказание. Это было нечто чудовищное в своей обыденности.
— Ты… ты что несёшь? — пролепетал он. — Это что за бред? Мы семья!
— Нет, — отрезала она, закрывая холодильник. Дверца захлопнулась с глухим, окончательным стуком. — Семья закончилась сегодня утром, когда ты принёс в дом похмелье вместо хлеба. Семья утонула в раковине вместе с моим борщом. Теперь мы соседи. И как всякие соседи, мы ведём раздельный бюджет. Моя еда — это моя еда. Твоя — это твоя.
Она обвела взглядом кухню.
— Я больше не буду готовить на тебя. Стирать твои вещи. Убирать за тобой. Ты взрослый мужчина, Костя. Пора тебе научиться обслуживать себя самому. За квартиру я заплачу свою половину. Где ты возьмёшь свою — это твоя проблема. Можешь снова пойти к Серёге, попытать удачу. Может, в этот раз повезёт больше.
Его лицо из багрового стало пепельно-серым. Он смотрел на неё, как на сумасшедшую, но в её глазах была такая ледяная, рациональная жестокость, что он понимал: она не шутит. Это был не аффект. Это был план. Продуманный и приведённый в исполнение.
— Ты не можешь так поступить… Марина, это же… это же наша жизнь…
Она горько усмехнулась. Это был первый проблеск эмоции на её лице за всё утро — эмоции абсолютного, выжженного презрения. Она подошла к нему в последний раз, заглянула прямо в его растерянные, испуганные глаза.
— С этого момента ты питаешься на то, что «почти отыграл» и не успел пропить. Кормить и содержать взрослого алкаша я больше не собираюсь. Можешь считать, что ты пропил и проиграл нашу жизнь.
Сказав это, она развернулась. Не дожидаясь ответа, не оглядываясь. Она просто пошла в их спальню. Он остался стоять посреди кухни, один. Он слышал, как она вошла в комнату, как повернулся ключ в замке. Щёлк. Этот тихий звук был громче выстрела.
Он стоял неподвижно, оглушённый тишиной. В нос бил кислый запах вылитого в раковину борща. Перед глазами стояла пустая эмалированная кастрюля. А за спиной гудел холодильник — белый, холодный мавзолей, в котором теперь было две пустые полки, отведённые лично ему. И он вдруг с ужасающей ясностью понял, что она не выгнала его. Она заперла его. Одного. В аду, который он построил собственными руками…
