— Петя, всё пропало! Всё!
Он только что вошёл в квартиру, ещё не успев стянуть ботинки, когда она вылетела из комнаты ему навстречу. Юля была в том состоянии, которое он про себя называл «режим трагедии». Растрёпанные волосы, покрасневшие глаза и дорожки от туши на щеках — полный набор профессиональной плакальщицы. Она вцепилась в его рукав, драматично прижимая к груди пустую сумочку, словно это был осиротевший ребёнок. Её игра была настолько отточенной, что на секунду он почти поверил.
— Что случилось? Говори толком, — Пётр высвободил руку и поставил на пол пакет с продуктами. Его тон был ровным, почти безразличным. За годы совместной жизни он научился фильтровать её эмоциональные всплески, которые случались с завидной регулярностью и всегда требовали от него немедленных и, как правило, затратных решений.
— Деньги… Конверт… На садик Артёму, — всхлипывала она, тыча пальцем в открытую сумку. — Я ехала в метро, была такая давка… Вышла на своей станции, решила проверить… А его нет! Конверта нет! Петя, там было сто восемьдесят тысяч! Всё, что мы откладывали полгода! Украли!
Она уткнулась ему в плечо, и её тело сотрясалось от рыданий. Пётр механически погладил её по спине, ощущая знакомый запах её духов, смешанный с пыльным воздухом улицы. Он смотрел поверх её головы на стену прихожей, на которой висела их свадебная фотография — два улыбающихся, наивных лица, ещё не знавших, что брак — это не только совместные ужины, но и бесконечная череда вот таких вот спектаклей. Внутри, где-то в районе солнечного сплетения, завязался привычный холодный узел. Он не верил ей. Ни одному слову. Но доказать ничего не мог.
— Ты уверена, что не выронила его где-то ещё? Может, дома оставила? — спросил он без особой надежды, просто чтобы соблюсти ритуал.
— Я всё обыскала! Десять раз! — её голос взвился до пронзительной ноты. — Я всё утро его в руках держала, боялась потерять! А потом положила в сумку, в боковой карман на молнии… Какой-то мужик меня толкнул сильно у самых дверей… Наверное, это он… Господи, что мы теперь делать будем? Завтра последний день оплаты! Артёма же отчислят!
Вот он, главный козырь. Сын. Она всегда использовала Артёма как последний, неопровержимый аргумент в любой ситуации. Это было нечестно, грязно, но всегда работало безотказно. Потому что он мог сомневаться в ней, но не мог рисковать благополучием ребёнка. Он отстранил её от себя и внимательно посмотрел в её заплаканное лицо. Тушь была свежей. Слёзы — настоящими. Юля умела плакать по-настоящему, когда ей это было нужно. Она была талантливой актрисой, которой просто не повезло с выбором сцены.
— Успокойся. Что-нибудь придумаем, — сказал он глухо. — Иди умойся, выпей воды. Я позвоню.
Юля послушно кивнула и поплелась в ванную, оставив его одного в прихожей. Пётр остался стоять, глядя на пакет с продуктами у своих ног. Он купил её любимый йогурт и сыр с плесенью. Хотел сделать ей приятное после тяжёлого дня. А теперь эти мелочи казались издевательством. Он достал телефон, нашёл в списке контактов номер «Отец» и на несколько секунд замер. Просить у родителей деньги в тридцать два года было унизительно.
Его отец, инженер старой закалки, считал, что мужчина, не способный обеспечить свою семью, — не мужчина вовсе. Каждый раз, когда Пётр был вынужден обращаться к нему за помощью, он чувствовал, как отец мысленно ставит ему очередную двойку за жизненный экзамен.
А просить, зная, что тебя, скорее всего, обманывает собственная жена, было унизительно вдвойне. Он будет мямлить в трубку, придумывать какую-то нелепую историю про непредвиденные расходы, чувствуя на себе строгий, осуждающий взгляд отца, а Юля в это время будет спокойно пить чай на кухне, довольная тем, что проблема решена чужими руками. Его руками. Но Артём… Завтра его действительно могли не пустить в группу. Эта мысль перевесила всё. Перевесила гордость, унижение и подозрения. Он нажал на кнопку вызова, чувствуя, как холодный узел в животе сжимается ещё туже. Спектакль требовал продолжения, и он, как всегда, был готов сыграть в нём свою роль до конца.
Неделя вязкого, липкого молчания. Деньги были переданы в садик, Артём продолжал лепить из пластилина и учить буквы, но атмосфера в их двухкомнатной квартире изменилась безвозвратно. Долг родителям лежал между ними на обеденном столе, как невидимое грязное пятно, которое никто не решался оттереть. Пётр стал молчалив, замкнут. Он возвращался с работы, механически ужинал, смотрел в экран ноутбука, почти не вступая в разговоры. Каждое слово отца, сказанное в тот вечер по телефону, — «Я помогу, сын, но ты должен научиться контролировать свои финансы и… свою жену» — впилось в его память, как заноза.
Юля, наоборот, старалась изо всех сил демонстрировать возвращение к норме. Она щебетала о пустяках, готовила его любимые блюда, покупала дорогое пиво к пятнице. Эта её жизнерадостность была фальшивой, как ёлочные игрушки, и раздражала Петра до скрежета зубов. Она вела себя так, будто ничего не произошло, будто сто восемьдесят тысяч — это не дыра в их бюджете, а просто досадная мелочь, которую можно забыть, как потерянный зонтик. Она словно пыталась своей активностью замазать, закрасить ту трещину, что прошла по их семье, но трещина только становилась глубже.
Развязка наступила в субботу. Юля ушла с подругой в кафе, оставив его разбирать накопившиеся за неделю дела. Одним из них была стирка и подготовка вещей для химчистки. Пётр без энтузиазма выгребал одежду из корзины в прихожей. Среди прочего он вытащил её старый бежевый плащ, который она носила в тот самый день. Машинальная привычка, вбитая матерью с детства, заставила его проверить карманы. Левый был пуст. В правом пальцы наткнулись на что-то бумажное. Наверняка какой-нибудь рекламный флаер или старый билет на автобус.
Он вытащил сложенный вчетверо листок и развернул его. Это был кассовый чек. Белая термобумага, строгие чёрные буквы. Он не почувствовал гнева. Не сразу. Сначала было оцепенение, будто его ударили под дых чем-то тяжёлым и холодным. Мир сузился до этого прямоугольника бумаги в его руке.
Вверху, жирным шрифтом: бутик «Velours». Адрес — торговый центр в другом конце города, куда она якобы никогда не ездила. Дата: та самая, день «кражи». А ниже, после перечисления артикулов, стояла итоговая сумма: 180 000 рублей. Ровно. Копейка в копейку.
Пётр несколько раз перечитал цифры, словно не мог поверить своим глазам. Но они не менялись. Цифры на бумажке горели, как клеймо. Он медленно опустился на пуфик в прихожей, продолжая смотреть на чек. Вот оно. Вещественное доказательство. Не просто ложь, а продуманный, хладнокровный обман. Она не просто потратила деньги. Она разыграла целый спектакль, заставила его чувствовать себя виноватым, унижаться перед отцом, жить с этим грузом целую неделю.
Ярость пришла позже. Не горячая, не взрывная, а тихая и расчётливая. Она поднималась откуда-то из глубины, холодная, как сталь. Он аккуратно сложил чек по старым сгибам и убрал его в карман своих джинсов. Затем молча продолжил разбирать одежду, но теперь все его движения были другими — точными, резкими, будто у робота. Он весь день провёл в этом новом состоянии. Он играл с Артёмом, чинил капающий кран на кухне, отвечал на звонки. Но часть его сознания была отстранена. Он наблюдал за своей жизнью со стороны, как энтомолог за редким, ядовитым насекомым в банке.
Когда вечером вернулась Юля, весёлая и пахнущая кофе и духами, он встретил её с непроницаемым лицом.
— Петенька, привет! А я тебе твой любимый эклер принесла, — пропела она, ставя на кухонный стол маленький бумажный пакет.
— Спасибо, — ровно ответил он, не отрывая взгляда от экрана телевизора.
Она на мгновение замерла, уловив ледяные нотки в его голосе. Она была мастером считывания настроений, и это настроение было для неё новым, незнакомым. Это был не гнев, не обида, не усталость. Это была пустота.
— Что-то случилось? Ты какой-то… странный, — она подошла ближе, пытаясь заглянуть ему в глаза.
— Всё в порядке, — сказал он, поднимаясь. — Просто устал.
Он прошёл мимо неё в спальню, не прикоснувшись, не обернувшись. Юля осталась стоять посреди кухни, глядя ему в спину. Её весёлость улетучилась, сменившись смутной тревогой. Пётр лёг на свою сторону кровати, закинул руки за голову и уставился в потолок. Он слушал, как она ходит по квартире, как шуршит пакетом, как наливает себе чай. Он не собирался устраивать скандал сейчас. Он не даст ей возможности включить привычный режим «жертвы». Нет. Он дождётся утра. Он выберет момент. И он будет диктовать правила. Чек в кармане джинсов, висящих на стуле, лежал тяжёлым, холодным грузом. Это было не просто доказательство. Это был его приговор.
Ночь была долгой и тихой. Пётр почти не спал, он лежал с открытыми глазами и слушал ровное дыхание Юли рядом. В её безмятежности было что-то чудовищное. Как можно было так спокойно спать, нося в себе такой обман? Он не чувствовал ни боли, ни ненависти. Только холодное, отстранённое любопытство хирурга, готовящегося к сложной, но необходимой операции. Он уже всё решил. Оставалось лишь провести процедуру.
Утро воскресенья встретило их бледным солнечным светом, пробивающимся сквозь шторы. Всё было как всегда. Запах свежесваренного кофе, тихие шаги Артёма, выходящего из своей комнаты, мультфильмы по телевизору. Эта рутина, которая раньше казалась ему опорой, теперь выглядела как декорация к давно провалившемуся спектаклю. Юля, казалось, забыла о вчерашней вечерней прохладе. Она порхала по кухне, готовила сырники, напевала себе под нос какую-то мелодию. Она отчаянно пыталась вернуть всё в привычное русло, игнорируя трещину, которая уже расползлась по фундаменту их дома.
После завтрака Пётр дождался, пока Артём уйдёт в свою комнату играть с конструктором. Он выключил телевизор. Внезапно наступившая тишина заставила Юлю обернуться от раковины, где она мыла посуду. На её лице было написано удивление и смутная тревога.
— Юля, сядь, пожалуйста. Нам нужно поговорить.
Его голос был настолько спокойным, что это пугало больше, чем крик. Она вытерла руки о полотенце и неуверенно опустилась на стул напротив него. Её глаза бегали по его лицу, пытаясь прочитать, что происходит.
— Что-то случилось на работе? — она сделала первую попытку увести разговор в безопасное русло.
— Нет, на работе всё в порядке, — он смотрел ей прямо в глаза, не отводя взгляда. — Я хочу поговорить о деньгах. О тех, что украли в метро.
Её лицо мгновенно изменилось. Маска беззаботности слетела, уступив место настороженному, оборонительному выражению. Она сжала губы.
— Петя, я же всё рассказала. Зачем снова об этом? Мне и так было ужасно…
— Мне тоже было ужасно, — тихо перебил он её. — Особенно когда я звонил отцу. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я должен научиться контролировать свои финансы. И свою жену. Я тогда разозлился на него за эти слова. А теперь понимаю, что он был прав.
— Что ты такое говоришь? При чём здесь я? Меня обокрали! Я жертва! — в её голосе зазвенели привычные истеричные нотки, глаза начали наполняться слезами. Спектакль готовился к новому акту.
Но Пётр не дал ему начаться. Он медленно, не говоря ни слова, достал из кармана сложенный вчетверо листок и положил его на стол между ними. Просто положил и придвинул к ней.
Юля смотрела на белый прямоугольник с недоумением. Затем, помедлив, она взяла его и развернула. Пётр наблюдал за её лицом. Это было завораживающее зрелище. Сначала — непонимание. Потом — узнавание, когда её взгляд зацепился за знакомое название бутика. И, наконец, — ужас. Полный, животный ужас, когда её мозг сопоставил дату и итоговую сумму с её выдуманной историей. Краска схлынула с её щёк, оставив мертвенно-бледную кожу. Она подняла на него взгляд, и в её глазах больше не было слёз. Только паника и осознание того, что она поймана.
— Ты «потеряла» деньги на оплату садика, и нам пришлось занимать у родителей? А этот чек из бутика на ту же сумму, датированный тем же днём, — это что, компенсация за потерю, Юля?
— Это… это не то, что ты думаешь… — прошептала она, но голос её предал, сорвавшись.
— А что я должен думать, Юля? — его спокойствие было абсолютным. — Что вор в метро вытащил у тебя конверт, поехал в самый дорогой торговый центр и купил там вещей ровно на сто восемьдесят тысяч, а чек по какой-то причине вернул тебе в карман плаща? Это очень талантливая версия. Ты всегда была талантливой актрисой.
Она молчала, её губы беззвучно шевелились. Все её заученные роли, все реплики и уловки оказались бесполезны перед этой маленькой бумажкой. Она была разоблачена. Полностью и окончательно.
— Я… я хотела тебе сказать… — это был последний, жалкий лепет.
— Не надо, Юля. Не говори больше ничего, — он встал. — Спектакль окончен. Я устал быть твоим зрителем и спонсором. Собирай вещи. Свои. И те, что в чеке.
Он развернулся и пошёл в коридор, оставив её сидеть за столом перед неопровержимой уликой её лжи. Из детской доносился весёлый смех Артёма, который строил башню из кубиков, не подозревая, что мир его родителей только что рухнул. Пётр остановился у двери. Впервые за много лет он почувствовал не тяжесть и усталость, а странное, горькое облегчение. Занавес опустился.
Он не стал ждать её ответа. Развернувшись, он прошёл в их спальню и решительно распахнул дверцы шкафа. Её половина была забита вещами. Он молча снял с вешалки большой дорожный чемодан, который они использовали для поездок на море, поставил его на кровать и открыл. Звук расстегнувшейся молнии прозвучал в мёртвой тишине квартиры как выстрел. Этот простой, деловой жест был красноречивее любых слов. Он не угрожал, не давал ей шанса на переговоры. Он просто начал процесс.
Юля, шатаясь, вошла в комнату следом за ним. Её лицо было похоже на маску из серого воска. Она смотрела на пустой, распахнутый чемодан, и, кажется, только сейчас до неё дошёл весь масштаб катастрофы. Это был не очередной скандал, после которого можно было бы помириться. Это был конец.
— Куда я пойду? — её голос был тихим, лишённым всякой театральности. Это был голос человека, загнанного в угол. — Петя, не надо… Пожалуйста…
Он не посмотрел на неё. Он подошёл к комоду, открыл верхний ящик и начал выкладывать на кровать её бельё и футболки. Его движения были методичными, спокойными, словно он паковал вещи для отправки в утиль.
— Ты можешь пойти к подруге. Можешь снять квартиру. У тебя ведь теперь есть на это деньги. Сто восемьдесят тысяч, если быть точным. Думаю, на первое время хватит.
Эта фраза, сказанная ровным, почти равнодушным тоном, ударила её сильнее пощёчины. Она вздрогнула. И тогда в ней что-то сломалось. Последний предохранитель, сдерживающий настоящую, не наигранную истерику.
— А Артём? Ты о сыне подумал?! — закричала она, и в этом крике была уже не игра, а подлинное отчаяние. — Ты хочешь оставить его без матери?!
Пётр остановился и медленно повернулся к ней. В его глазах была холодная, тяжёлая усталость.
— Именно о нём я и думаю, Юля. Всё это время. Я не хочу, чтобы он рос в доме, где мать — воровка, а отец — идиот, который позволяет себя обманывать. Я не хочу, чтобы он считал ложь и манипуляции нормой жизни. Он будет видеть тебя. По выходным. Или как мы договоримся. Но жить он будет со мной. Здесь. В мире, где вещи называют своими именами.
Он произнёс это как приговор. Юля осела на край кровати, обхватив голову руками. Она поняла, что проиграла. Все её козыри были биты. Она пыталась апеллировать к его любви, к его чувству долга, к их общему прошлому, но наткнулась на глухую стену. Перед ней стоял не её мягкий, податливый Петя, а чужой, незнакомый мужчина с ледяными глазами.
Она начала собирать вещи сама. Её движения были резкими, злыми. Она срывала с вешалок платья, швыряла в чемодан туфли. И когда дошла до самого дальнего угла шкафа, она на мгновение замерла. Там, в чехлах, висели они. Новые вещи. Платье из шёлка, кашемировое пальто, сумка из дорогой кожи. То, ради чего всё это было затеяно. Она с какой-то ожесточённой злобой выдернула их и бросила поверх остальной одежды. Они легли в чемодан ярким, кричащим пятном — ценой её семьи.
Через час всё было кончено. Два чемодана и сумка стояли у двери. Артём, услышав шум, вышел из комнаты.
— Мама, а ты куда? — спросил он, с любопытством глядя на багаж.
Юля присела перед ним на корточки. Её лицо исказилось в попытке изобразить улыбку.
— Я… я ненадолго уеду, солнышко. К бабушке. А ты останешься с папой. Будь хорошим мальчиком, слушайся его.
Она крепко обняла сына, уткнувшись лицом в его макушку. Пётр стоял рядом, чувствуя, как внутри всё сжимается. Это была единственная настоящая сцена за весь день. Он отнёс чемоданы вниз, к вызванному такси. Когда он вернулся, она уже стояла в дверях, одетая. Она не посмотрела на него.
— Ты ещё пожалеешь об этом, — бросила она глухо, и вышла, хлопнув дверью.
Пётр повернул ключ в замке. Щелчок прозвучал оглушительно громко. Он прислонился лбом к холодной двери, закрыв глаза. Не было ни радости, ни триумфа. Только огромная, звенящая пустота на том месте, где восемь лет была его жизнь.
Он медленно пошёл в комнату Артёма. Сын сидел на полу и снова строил свою башню. Он сосредоточенно ставил один кубик на другой, создавая что-то новое, своё. Пётр сел на пол рядом с ним.
Спектакль был окончен. Теперь предстояло убрать со сцены декорации и научиться жить без них. Долго, мучительно, но честно…
