— Ну что, снял?
Голос Юли был ровным, лишённым всякой интонации, и от этого казался острым, как лезвие ножа, приставленное к горлу. Она стояла посреди кухни, прислонившись бедром к столешнице, и смотрела на мужа, который суетливо разувался в коридоре. Антон ворвался в квартиру с потоком холодного октябрьского воздуха и наигранной бодростью, которая всегда появлялась у него, когда он чувствовал себя виноватым.
— Юль, привет! Ты чего сразу с порога? Дай раздеться хоть, — он с преувеличенным усердием ставил ботинки на коврик, избегая встречаться с ней взглядом. В руке он держал полупрозрачный пакет из супермаркета, сквозь который угадывались очертания пачки пельменей и бутылки кефира.
Она не сдвинулась с места. Её поза — скрещенные на груди руки, прямой, немигающий взгляд — была красноречивее любых криков. Она ждала. Она научилась ждать. Терпение стало её главным оружием в их маленькой семейной войне, где сражения всегда велись за одно и то же.
— Антон, деньги. Завтра двадцатое число. Хозяин придёт после обеда. Ты снял сорок тысяч?
Он наконец выпрямился, прошёл на кухню и шлёпнул пакет на стол. Его улыбка была натянутой и жалкой.
— Взял вот пельменей, твоих любимых. Сейчас быстренько сварим, поужинаем…
— Я не голодна. Где деньги на квартиру?
Он вздохнул, его плечи поникли. Комедия была окончена. Он подошёл к раковине, открыл кран и долго мыл руки, будто пытался отмыться не от уличной грязи, а от собственного вранья.
— Юль, тут такое дело… Ты только не начинай, ладно? Просто выслушай.
Она молчала. Её молчание было плотным, тяжёлым, оно заполняло собой всё пространство маленькой кухни. Он вытер руки о кухонное полотенце и повернулся к ней. В его глазах плескалась смесь вины и упрямой, мальчишеской уверенности в своей правоте.
— Я Вадику отдал.
На её лице не дрогнул ни один мускул. Она ожидала этого. Возможно, не Вадику, так Серёже или Коле. Имена менялись, суть оставалась прежней. Её муж был спасателем для всех, кроме собственной семьи.
— Всю сумму? — её голос оставался таким же бесцветным.
— Да. Юль, ты не понимаешь, там форс-мажор! У него мать слегла. Срочно, понимаешь? Вопрос жизни и смерти. Ему не хватало именно этой суммы на операцию. Он мне звонит, голос срывается, чуть не плачет. Что я должен был сделать? Сказать: «Извини, брат, у меня квартплата»? Мы же не звери, мы люди!
Он говорил быстро, горячо, жестикулируя, словно пытался убедить не её, а самого себя в благородстве своего поступка. Он выкладывал на стол пакет молока, пачку творога, два глазированных сырка для сына — свой стандартный набор вины, который он приносил домой вместо денег.
— Операция? — Юля впервые позволила себе усмешку. Холодную, безрадостную. — Какая операция у Вадика для мамы обошлась ровно в сорок тысяч рублей? Он ей что, пластырь на лоб покупал в элитной клинике?
— Ну что ты начинаешь? Он всё вернёт! Послезавтра зарплата, клялся, что сразу отдаст. Это всего два дня, Юль. Два дня! С хозяином я поговорю, попрошу подождать. Он же нормальный мужик, войдёт в положение.
Юля медленно отлепилась от столешницы. Она подошла к окну и посмотрела вниз, на мокрый асфальт, на котором расплывались огни фонарей. Она смотрела на чужую, суетливую жизнь и чувствовала себя бесконечно одинокой в этой квартире, с этим человеком, который раз за разом выбирал кого-то другого.
— Он не войдёт в положение, Антон. И Вадик ничего не вернёт послезавтра. Как не вернул те десять тысяч на «ремонт машины» и те пятнадцать на «погасить срочный кредит». Ты отдал ему последнее. Ты отдал крышу над головой нашего сына. Ради чего? Чтобы в очередной раз почувствовать себя хорошим другом?
Прошло три дня. Три дня, похожих на вязкий, дурной сон. Квартира, когда-то бывшая их маленькой крепостью, превратилась в поле битвы, где оружием было молчание. Антон ходил по комнатам тенью, периодически уединяясь на балконе с телефоном. Юля слышала обрывки его униженных разговоров: «Вадик, ну ты же обещал…», «Брат, ты меня подставляешь…», «Мне позарез нужно, ты не понимаешь…». Он возвращался с балкона с серым лицом и пытался поймать её взгляд, но она смотрела сквозь него. Она готовила еду, убирала, занималась с сыном, двигаясь по квартире как заведённый механизм, внутри которого что-то давно и безвозвратно сломалось.
Воздух был настолько наэлектризован, что даже шестилетний Никита перестал шуметь, играя в своей комнате тихо, словно боясь нарушить хрупкое перемирие. Вечером, когда Антон пытался заговорить с ней, она просто вставала и уходила в другую комнату или включала воду в ванной. Она не кричала, не упрекала. Она его игнорировала. И это было страшнее любой ссоры.
В субботу днём, когда Антон ушёл в магазин за хлебом, в дверь постучали. Не позвонили, а именно постучали — три резких, настойчивых, деревянных удара. Юля вздрогнула. Так стучал только один человек. Хозяин квартиры, Михаил Петрович. Он был пожилым, интеллигентным мужчиной, который всегда звонил заранее и приносил Никите шоколадки. Этот стук не сулил ничего хорошего.
Она открыла дверь. На пороге действительно стоял он. Но это был другой Михаил Петрович. Не улыбчивый добряк, а человек с жёстко сжатыми губами и холодными, отстранёнными глазами. Он не смотрел на неё, его взгляд был устремлён куда-то ей за плечо, на стену коридора.
— Добрый день, Юлия. Антон дома?
— Он вышел. Через десять минут будет. Вы проходите, — она по привычке посторонилась, приглашая его войти.
— Не нужно. Я ненадолго. Передайте ему, пожалуйста. — Он протянул ей аккуратно сложенный вдвое лист бумаги. — Здесь всё написано. Я нашёл других жильцов. У вас есть неделя, чтобы съехать. До следующей субботы.
Слова упали в тишину прихожей, как камни в колодец. Юля смотрела на него, не в силах поверить. Она ожидала уговоров, угроз, требований вернуть долг, но не этого — холодного, окончательного приговора.
— Как… съехать? Михаил Петрович, мы же всё заплатим! Антон буквально завтра-послезавтра решит вопрос. Это просто задержка, у всех бывает…
— У меня не бывает, Юлия, — отрезал он, впервые посмотрев ей прямо в глаза. И в его взгляде не было ни сочувствия, ни злости. Только деловая усталость. — Я сдаю эту квартиру, чтобы помогать дочери, у неё двое детей. Я не могу ждать, когда ваш муж решит свои вопросы. Я вас предупреждал в прошлом месяце, что ещё одна задержка будет последней. Всего доброго.
Он развернулся и пошёл вниз по лестнице, его твёрдые шаги отдавались гулким эхом на площадке. Юля осталась стоять в дверях, сжимая в руке этот белый листок. Он был холодным и гладким, как надгробный камень. Она закрыла дверь, прошла на кухню и села на табурет. Паники не было. Слёз тоже. Внутри неё, там, где последние дни тлели угли обиды, вспыхнуло ровное, ледяное пламя ярости. Ярости, которая давала абсолютную ясность.
Она встала. Её движения стали резкими и точными. Она зашла в спальню, открыла шкаф-купе. На самой верхней полке, под стопкой старых одеял, стояли чемоданы. Она вытащила с антресоли большой, покрытый слоем пыли чемодан на колёсиках и с глухим стуком опустила его на пол. Затем достала второй, поменьше. Она раскрыла оба посреди комнаты и начала собирать вещи. Она не швыряла их, не комкала. Она аккуратно складывала футболки сына, его маленькие джинсы, свои платья, свитера. Словно паковала багаж в давно запланированный отпуск. Отпуск из этой жизни.
Антон вернулся через час. Он вошёл в квартиру тихо, словно боясь вспугнуть хрупкую тишину, и с порога попытался улыбнуться. В руках он держал картонную коробку с тортом, его жалкое знамя перемирия. Он увидел Юлю в гостиной — она стояла у стеллажа и методично снимала с полок рамки с фотографиями, протирала их тряпкой и укладывала в картонную коробку. Её движения были до странного спокойными, выверенными, будто она выполняла давно знакомую, рутинную работу.
— Юль, я торт купил! Твой любимый, «Прагу». Давай чай пить, а? Поговорим.
Он поставил коробку на журнальный столик, рядом с аккуратно сложенной стопкой книг. Она не повернулась. Она взяла следующую фотографию — их свадебную, где они оба, молодые и ослепительно счастливые, щурились от солнца. Она посмотрела на неё на мгновение дольше, чем на остальные, а затем так же безэмоционально протёрла стекло и положила её в коробку поверх других.
— Юля? Ты меня слышишь? — в его голосе проскользнули нотки раздражения. Это молчание начинало действовать ему на нервы. Лучше бы кричала, била посуду, что угодно, но не это ледяное, отчуждённое спокойствие.
Тогда она медленно повернулась к нему. В руке она держала тот самый сложенный вдвое листок бумаги, который оставил хозяин. Она подошла и, не говоря ни слова, протянула его Антону. Он взял его, его пальцы на мгновение коснулись её холодной кожи. Он развернул бумагу, пробежал глазами по строчкам. Его лицо менялось с каждой секундой: недоумение сменилось растерянностью, а затем — багровым румянцем гнева.
— Что это такое? Это какая-то ошибка… Он не мог так поступить! Я же сказал ему, что задержу на пару дней! Я поговорю с ним, я всё улажу!
Юля смотрела на него так, как смотрят на безнадёжно больного. Без жалости, без злости. С констатацией факта.
— Ты ничего не уладишь, Антон. Уже поздно.
— Не поздно! — он вскипел, скомкав бумагу в кулаке. — Я сейчас поеду к Вадику, я вытрясу из него эти деньги, даже если мне придётся…
— Даже если придётся, что? — её голос впервые за несколько дней обрёл стальные нотки. — Ты продашь последние штаны, чтобы отдать долг за друга, который купил себе на деньги для нашей квартиры новый телефон?
Антон замер.
— Что? Какой телефон? У его матери операция…
— У его матери прекрасное здоровье, она вчера выкладывала фотографии с дачи. А Вадик сегодня хвастался в общем чате новеньким айфоном. Последней модели. Серёжа мне скриншот прислал. Наверное, совесть проснулась. — Она говорила это ровно, без всякого выражения, но каждое слово было ударом хлыста. — Ты опять позволил себя использовать. Только в этот раз цена оказалась слишком высокой.
Он смотрел на неё, его рот был приоткрыт, он силился что-то сказать, но слова не шли. Все его оправдания, вся его напускная уверенность рассыпались в прах перед этим простым, убойным фактом.
— Я… я не знал… Он сказал…
— Он всегда что-то говорит, Антон. А ты всегда веришь. Потому что тебе нравится быть спасителем. Героем для своих друзей. Вот только ты забыл, что у тебя есть семья. Сын, которому нужна крыша над головой.
Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил. Её глаза потемнели, в них больше не было холода, только выжигающий дотла огонь.
— Ты потратил деньги на квартплату, чтобы отдать долг за друга? Ну что ж, пусть твой друг теперь ищет тебе новое жильё, потому что тут жить ты больше не будешь!
Она резко развернулась и указала рукой в сторону спальни. В дверном проёме, словно два мрачных стража, стояли два собранных чемодана. Один большой. И второй, поменьше.
— Мы с Никитой переезжаем к моей маме. А ты можешь переезжать к Вадику. Раз его новый телефон для тебя важнее, чем твой собственный сын.
Слова Юли повисли в воздухе. Они не звенели, не давили, они просто были. Как факт. Как стена, выросшая посреди комнаты. Антон смотрел на чемоданы, потом на неё, и в его взгляде читалось полное, животное непонимание происходящего. Он всё ещё думал, что это можно отыграть назад, что это очередной скандал, который закончится примирением на диване под бормотание телевизора.
— Подожди, ты серьёзно? — он сделал шаг вперёд, его голос сорвался в хриплый шёпот. — Ты сейчас просто возьмёшь сына и уйдёшь из-за какой-то ошибки? Из-за денег? Юля, это же просто деньги!
Она повернулась к нему, и на её лице было выражение крайнего, вселенского утомления.
— Нет, Антон. Это не просто деньги. Это уважение. Это безопасность. Это доказательство того, что твой сын, который спит в соседней комнате, для тебя важнее, чем очередной друг-попрошайка. И ты этот экзамен провалил. В последний раз.
Она обошла его, направляясь в детскую. Он рванулся за ней, схватил за локоть. Его хватка была отчаянной, цепкой.
— Не смей! Не смей втягивать в это Никиту! Мы сами разберёмся! Я всё исправлю, слышишь? Завтра же…
Юля медленно, с усилием высвободила свою руку. Она не отдёрнула её, а просто вытянула из его пальцев, словно из ржавого капкана.
— Завтра не наступит, Антон. Для нас с тобой оно уже прошло.
Она вошла в комнату сына. Никита спал, свернувшись калачиком, его светлые волосы разметались по подушке. Она несколько секунд смотрела на него, и это был единственный момент, когда её лицо дрогнуло, потеряв свою каменную маску. Затем она мягко коснулась его плеча.
— Никит, солнышко, просыпайся. Нам нужно ехать.
Мальчик сонно захныкал, потёр глаза. Антон стоял в дверях, наблюдая за этой сценой, и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Это происходило на самом деле. Это не было угрозой, не было манипуляцией. Это был приговор, который приводили в исполнение прямо сейчас.
— Мам, а мы куда? — сонно спросил Никита, пока Юля натягивала на него джинсы и свитер.
— К бабушке в гости. Надолго, — ответила она ровно, не глядя в сторону мужа.
Слово «надолго» ударило Антона под дых. Он бросился к ней, загородил выход из комнаты.
— Я вас не выпущу. Ты не уйдёшь. Это и мой дом тоже! Это мой сын!
Юля подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни ненависти. Только пустота. Холодная, бездонная, как космос.
— Этот дом нам больше не принадлежит. Спасибо тебе за это. А сын… Сын будет жить там, где его мать не будет каждую ночь думать, выгонят их на улицу или нет. Уйди с дороги, Антон.
Она взяла Никиту за руку и просто пошла вперёд. Он не посмел её удержать. Он отступил, прижался к стене, пропуская её, словно она была чужим, незнакомым человеком. Она вывела сына в коридор, надела на него куртку, обула. Затем взяла ручку большого чемодана и покатила его к выходу. Колёсики глухо загрохотали по паркету, отсчитывая последние секунды их совместной жизни.
У самой двери он предпринял последнюю попытку.
— Юля… прошу тебя…
Она остановилась, но не обернулась.
— Ты свой выбор сделал, когда отдал наши деньги. А я сейчас делаю свой. Прощай.
Она открыла дверь, выкатила чемоданы на лестничную площадку и, взяв сына за руку, вышла. Дверь она не захлопнула. Она просто прикрыла её за собой. Щёлкнул замок. И всё.
Антон остался один посреди коридора. Он стоял несколько минут, прислушиваясь. Услышал, как приехал лифт, как звякнули его двери, а потом всё стихло. Он медленно прошёл в гостиную. На журнальном столике одиноко стоял торт «Прага». Рядом лежала скомканная им бумажка от хозяина. Из детской тянуло холодом — Юля открыла форточку, чтобы проветрить. Он посмотрел на полупустые полки, на пустое место на стене, где висела их свадебная фотография. Он достал телефон. Пальцы сами набрали номер. «Вадик Брат». Пошли длинные гудки. Один. Второй. Третий. Никто не отвечал. Он сбросил и набрал снова. Гудки. Гудки. А потом холодный голос автоответчика: «Абонент временно недоступен…». Антон опустил руку с телефоном. Он стоял посреди чужой, пустеющей квартиры, в которой единственным звуком было тихое тиканье настенных часов, отмеряющих время его новой, одинокой жизни…
