— Так, а это что за фокусы?
Кирилл произнёс это в пустоту. В тишину квартиры, наполненную лишь мерным гудением холодильника и шуршанием автомобильных шин за окном. Он сидел в глубоком кресле, откинув голову на подголовник, и бездумно водил пальцем по экрану планшета. Конец рабочего дня всегда оставлял после себя ощущение вязкой умственной усталости, и этот ритуал — проверка счетов, планирование покупок на неделю — был чем-то вроде медитации, способом вернуть мысли в упорядоченное русло. Он открыл приложение банка, привычно ввёл пароль и пробежался глазами по цифрам на основном счёте. Всё как обычно. Затем он переключился на вторую вкладку. «НЗ». Неприкосновенный Запас.
Именно в этот момент мир на долю секунды перестал существовать. Цифры на экране не складывались в привычную, успокаивающую шестизначную сумму. Там, где должен был быть надёжный финансовый бастион, зияла пустота, едва прикрытая несколькими тысячами рублей, оставшимися, видимо, для ровного счёта. Кирилл моргнул. Резко сел прямо, словно его ударили под дых. Он решил, что это сбой. Глюк приложения. Он смахнул программу из памяти, перезапустил её, снова ввёл пароль. Ничего не изменилось. Тот же жалкий остаток смотрел на него с экрана, как издевательская ухмылка.
Холодная, липкая волна начала медленно подниматься от живота к горлу. Он открыл историю операций. И увидел. Одна транзакция. Одна гигантская, всепоглощающая транзакция, датированная вчерашним днём. Получатель — известный сетевой магазин профессиональной фототехники. Сумма почти полностью соответствовала той, что ещё позавчера была их страховкой. Их якорем. Деньгами, которые он методично, по крупицам, откладывал последние два года. Деньгами на случай, если маме снова станет хуже.
В замке повернулся ключ. Дверь распахнулась, впуская в прихожую порыв свежего морозного воздуха и Аню. Она вся светилась. Румянец на щеках, блеск в глазах, улыбка, которую, казалось, невозможно стереть. В руках она сжимала две большие, тяжёлые коробки с логотипами престижного японского бренда.
— Кир, ты не поверишь! Просто не поверишь! — её голос звенел от восторга. Она, не разуваясь, прошла в комнату, поставила коробки на журнальный столик и начала нетерпеливо разрывать упаковочную ленту. — Я его поймала! Тот самый, со светосилой один и два! И ещё телевик взяла по акции, представляешь? Это знак! Это точно знак!
Она говорила быстро, захлёбываясь словами, не замечая ничего вокруг. Не замечая его мертвенной бледности, его застывшего взгляда, его каменно-неподвижной позы. Она была в своём мире — мире будущих выставок, глянцевых обложек и всеобщего признания. Из первой коробки она извлекла массивный, угольно-чёрный объектив. Она прижала его к груди, как новорождённого младенца, поглаживая холодный металл корпуса.
— Это же не просто стёкла, понимаешь? Это инвестиция. В меня. В наше будущее. Я сделаю такое портфолио, что у меня заказы на год вперёд будут расписаны. Мы всё вернём в троекратном размере!
Кирилл молчал. Он смотрел не на неё и не на её блестящие игрушки. Он смотрел сквозь них. В его голове билась только одна мысль, одна цифра — стоимость последней маминой реабилитации. Он медленно поднял планшет. Его рука не дрожала. Он развернул экран к ней, так, чтобы она отчётливо видела открытую страницу банковского приложения. Он ничего не сказал. Он просто протянул ей это цифровое зеркало, в котором отражалась вся глубина её поступка.
Восторженная тирада оборвалась на полуслове. Улыбка на её лице застыла, а потом начала медленно, мучительно сползать вниз, словно тающий воск. Её взгляд метнулся от его ледяного лица к цифрам на экране, потом обратно. Блеск в глазах погас, сменившись растерянностью, а затем — упрямством. Она всё поняла.
Первые несколько секунд она пыталась спасти ситуацию. Превратить всё в весёлое недоразумение. На её лице мелькнула тень кокетливой обиды, словно её поймали на покупке дорогого платья, а не на обнулении их единственного резервного фонда.
— Кирилл, ну подожди, это не то, что ты думаешь. Я всё объясню. Я же не просто так их взяла, я… я хотела сделать сюрприз! Представляешь, какая скидка была? Почти тридцать процентов! Упустить такое было бы просто преступлением. Это же техника на всю жизнь, она не подешевеет. Я всё просчитала!
Она говорила, а он молчал, не опуская планшет. Его рука была неподвижна, как стальной кронштейн. Он давал ей высказаться. Давал ей возможность запутаться в собственной лжи, утонуть в своих же оправданиях. И она, не чувствуя подвоха, продолжала увлечённо возводить воздушные замки на пепелище их финансовой безопасности.
— Я уже договорилась с одной студией на пробную съёмку. Бесплатно, конечно, для портфолио. Но они увидят уровень, понимаешь? Увидят картинку, которую даёт эта оптика! Заказы посыпятся, я тебе обещаю. Через полгода мы не просто вернём эти деньги, мы их удвоим! Это же элементарно, это…
Он прервал её. Не криком. Его голос был на удивление тихим, но в этой тишине содержалось столько спрессованной ярости, что воздух в комнате, казалось, стал плотным и колким.
— Ты потратила все наши сбережения на объективы?! Я копил эти деньги на случай, если маме снова понадобится операция! А ты спустила их на свои «творческие поиски»?! Ты в своём уме, Аня?!
Каждое слово было отдельным, выверенным ударом. Он, наконец, опустил планшет, бросив его на кресло. Встал. Он не подходил к ней близко, сохраняя дистанцию, но его взгляд пригвоздил её к месту. Она открыла рот, чтобы что-то возразить, снова завести свою шарманку про инвестиции и будущее, но он не дал ей и шанса.
— Ты забыла? Или тебе просто было удобно забыть? Ты забыла, как мы два года назад носились по городу, пытаясь найти нужную сумму за три дня? Как я продавал машину отца, помнишь? Как мы занимали у всех, у кого только можно, потому что счёт шёл на часы? Ты забыла запах этих больничных коридоров? Ты забыла, как она лежала, вся в трубках, и смотрела в потолок, а врачи говорили про «немецкий протез» и называли цифры, от которых темнело в глазах?
Он говорил ровно, почти безэмоционально, но именно это ровное перечисление фактов было страшнее любого крика. Он не обвинял, он констатировал. Он вскрывал её поступок, как хирург вскрывает гнойник, — безжалостно и точно.
— Каждый рубль. Каждый, чёрт возьми, рубль, который я откладывал на этот счёт, был пропитан тем страхом. Страхом, что это повторится, а мы снова будем беспомощными. Это не были «наши общие сбережения», Аня. Это была её жизнь. Потенциальная. Запасной парашют. А ты взяла и променяла его на кусок стекла и металла. На свои красивые картинки.
Он замолчал, переводя дух. Аня стояла посреди комнаты, рядом со своими блестящими, новенькими коробками, которые теперь выглядели неуместно и вызывающе, как погребальные венки на детском празднике. Все её аргументы про «будущее», «карьеру» и «инвестиции» рассыпались в прах под тяжестью его слов. Она смотрела на него, и в её взгляде уже не было ни растерянности, ни вины. Там зарождалось что-то другое. Холодное и злое. Обида.
Молчание длилось недолго. Оно было разорвано не криком раскаяния, а тихим, ядовитым смешком. Аня опустила взгляд на объектив в своих руках, словно любуясь им, и медленно покачала головой. Когда она снова посмотрела на Кирилла, её лицо преобразилось. Растерянность и страх исчезли, уступив место жёсткой, ледяной обиде. Она перешла в наступление.
— Ах, вот оно что. Твоя мама. Конечно. Я должна была догадаться. Всё это время речь шла только о ней, верно?
Она аккуратно поставила объектив на стол, рядом с коробкой, и скрестила руки на груди. Её поза стала вызывающей, оборонительной. Она больше не была провинившейся девочкой, она была обвинителем.
— Скажи честно, Кирилл, ты когда-нибудь вообще верил, что у меня что-то получится? Или для тебя это всегда было просто милым хобби? «Анечка у нас увлекается фотографией». Чем бы дитя ни тешилось, да? Пока оно не трогает священные деньги, отложенные для твоей семьи. А я, значит, не твоя семья? Наши общие планы, наши мечты — это всё пыль по сравнению с твоими гипотетическими страхами?
Её голос не дрожал. Напротив, он налился металлом. Она больше не оправдывалась за свой поступок — она оправдывала своё право на него. Право на мечту, которую, по её мнению, у неё всё это время отнимали.
— Эти деньги просто лежали! Мёртвым грузом! Годами! Они обесценивались из-за инфляции, пока ты трясся над ними, как Кощей. Я дала им цель! Я хотела вложить их в дело, которое бы принесло нам доход, радость, новую жизнь! А ты видишь в этом только предательство твоей матери. Не меня. Не нас. А только её. Я для тебя кто вообще в этом доме? Прислуга, которая должна сидеть тихо и не мешать тебе быть хорошим сыном?
Каждое её слово было продуманной провокацией. Она знала, куда бить. Она превращала свой эгоистичный и безответственный поступок в борьбу за собственное достоинство, выставляя его чёрствым эгоистом, для которого жена стоит на втором месте после матери.
Кирилл слушал её, и лицо его становилось всё более непроницаемым. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Не любимую женщину, а совершенно чужого, неприятного ему человека, который изворачивается и лжёт, чтобы выгородить себя. Он понял, что любые дальнейшие разговоры, взывания к совести или логике абсолютно бессмысленны. Она не раскаивалась. Она считала себя правой. А значит, нужно было действовать, а не говорить.
— Мы закончили, — спокойно сказал он, прерывая её на полуслове. — Разговор окончен.
Он подошёл к обеденному столу и отодвинул стул. Его движения были размеренными, лишёнными всякой суеты.
— Завтра. В девять утра. Ты, я и вот эти коробки. Садимся за этот стол. Ты берёшь свой телефон и фотографируешь каждую из этих твоих «инвестиций». Чётко, при хорошем свете, со всех ракурсов. Затем мы вместе составляем объявления. Сухое, фактическое описание, без твоих творческих эпитетов. И выставляем цену на двадцать процентов ниже рыночной. Чтобы продать быстро. Не за месяц, а за несколько дней. И пока вся сумма, до последней копейки, не вернётся на счёт, можешь считать свой «творческий поиск» официально и окончательно закрытым.
Это был не просто ультиматум. Это был приговор. Приговор её мечте, вынесенный с холодным, протокольным безразличием.
Аня смотрела на него, и её лицо исказила презрительная усмешка. Она взяла со стола самый дорогой объектив и демонстративно прижала его к себе.
— Ты не посмеешь. Это мои вещи. Ты не будешь решать их судьбу.
Кирилл даже не посмотрел на неё. Он отодвинул второй стул, словно готовя рабочее место для завтрашнего утра.
— Я не собираюсь ничего решать, Аня. Решение уже принято тобой, вчера, в магазине фототехники. А завтра будет просто исполнение. В девять ноль-ноль.
Утро не принесло облегчения. Оно пришло в квартиру на цыпочках, серое и безрадостное, просачиваясь сквозь щели в жалюзи. Воздух был густым и неподвижным, как в запертом склепе. Не было ни обычного утреннего бормотания, ни запаха свежесваренного кофе на двоих. Кирилл сидел на кухне за столом с самого рассвета. Он не спал. Перед ним стояла нетронутая чашка с остывшей водой. Он просто смотрел на цифровые часы на микроволновке, наблюдая, как медленно, неотвратимо сменяются цифры. 8:58. 8:59.
Аня вышла из спальни ровно в девять. Она была одета не по-домашнему — в джинсы и свитер, волосы собраны в тугой хвост. На её лице застыла маска холодного, презрительного безразличия. Она демонстративно не смотрела в его сторону, проходя к кофемашине. Её движения были нарочито медленными и спокойными. Она делала вид, что вчерашнего разговора не было. Что нет никакого ультиматума. Что это обычное утро обычного дня. Это была её форма пассивного сопротивления, её молчаливый саботаж. Она насыпала зёрна, запустила машину, и комната наполнилась густым ароматом, который сейчас казался удушающим.
Часы на микроволновке пискнули, показывая 9:00.
Кирилл не повысил голоса. Он произнёс всего два слова, которые упали в тишину, как камни в стоячую воду. — Девять часов.
Аня медленно повернулась, держа в руках чашку с дымящимся эспрессо. Она окинула его насмешливым, усталым взглядом.
— И что?
Этого было достаточно. В этом коротком вопросе было всё: отрицание, вызов, уверенность в собственной безнаказанности. Она не собиралась ничего делать. Она ждала, что он покричит и успокоится. Что всё как-нибудь само рассосётся. Она просчиталась.
Кирилл молча встал. Он не пошёл к ней. Он направился в комнату, где на журнальном столике, словно на алтаре, всё ещё стояли её сокровища. Он взял в руки самую большую коробку, в которой лежал тот самый светосильный объектив, предмет её вчерашней гордости. Он вернулся на кухню и поставил коробку на середину обеденного стола. Затем он аккуратно открыл её и извлёк тяжёлое, холодное произведение оптического искусства. Он подержал его в руках, ощущая вес. Аня наблюдала за ним с недоумением, смешанным с тревогой.
— Что ты делаешь? — спросила она, её голос впервые за утро потерял свою стальную уверенность.
Он не ответил. Он поставил объектив на стол передней линзой вверх. Огромное, выпуклое, идеально чистое стекло с фиолетовым отливом антибликового покрытия смотрело в потолок. Затем Кирилл сделал то, чего она никак не могла ожидать. Он спокойно протянул руку и взял с полки обычную стеклянную солонку с крупной серой солью. Он открутил крышку и щедрой горстью высыпал кристаллы прямо на безупречную поверхность линзы.
— Ты с ума сошёл? — почти прошипела она, делая шаг вперёд.
Он поднял на неё взгляд. Пустой, мёртвый взгляд человека, который пересёк черту. И потом, с тем же ледяным спокойствием, он положил ладонь на заднюю часть объектива и с силой прижал его к столу. И начал вращать. Медленно. Методично. Из стороны в сторону. Отвратительный, сухой скрежет заполнил кухню. Звук, от которого сводило зубы. Звук того, как острые грани кристаллов соли впиваются в нежное покрытие, в само стекло, оставляя глубокие, неисправимые борозды. Он не смотрел на неё. Он смотрел на свои руки, на то, как под его ладонью идеальная поверхность превращается в исполосованное, мутное месиво.
Она застыла, её лицо превратилось в маску ужаса. Это было хуже, чем если бы он его разбил. Разбитое можно склеить, а это было медленное, расчётливое, садистское убийство. Убийство её мечты, её «инвестиции».
Он перестал вращать. Поднял объектив. На месте идеальной линзы теперь была паутина из тысяч глубоких белёсых царапин. Он бросил его на стол. Глухой стук металла о дерево. Затем он молча потянулся ко второй коробке, стоявшей в комнате.
— Ненавижу, — выдохнула она. Это не был крик. Это был концентрированный, ледяной яд. — Я тебя ненавижу.
Он остановился на полпути и, не поворачиваясь, произнёс так же тихо и ровно, как и всё это утро.
— Это не инвестиция, Аня. Это цена. Теперь ты её видишь…
