— Тридцать девять и два… Господи, да когда же это кончится? — Ирина прошептала это сухими, потрескавшимися губами, вглядываясь в узкую полоску ртутного столбика при свете ночника.
Стекло термометра холодили пальцы, но цифры на нем были безжалостно, убийственно высокими. Трехлетний Артем метался по влажной от липкого, болезненного пота подушке. Его маленькое лицо было пунцовым, словно обожженным невидимым огнем, а дыхание вырывалось из груди с пугающим свистом. В комнате стоял тяжелый, спертый запах болезни — тошнотворная смесь уксусных обтираний, сладкого сиропа от кашля и перегретого детского тела, которое никак не хотело остывать. Ирина поправила одеяло, которое сын в бреду тут же скинул, и осторожно провела ладонью по его лбу. Горячий. Как раскаленная печная заслонка.
Она не спала вторые сутки. Реальность вокруг неё начала плавиться и истончаться. Глаза резало так, будто в них насыпали битого стекла, голова гудела, налитая тяжелым, мутным свинцом. Каждое движение давалось с трудом, тело казалось чужим, деревянным и непослушным. Ей нужно было воды. Просто стакан ледяной воды из-под крана, чтобы смочить пересохшее горло и смыть мерзкий металлический привкус бессонницы.
Ирина тихонько, стараясь не скрипнуть предательской половицей у порога, вышла из детской, плотно, до щелчка, прикрыв за собой дверь. В коридоре было темно, но из-под двери в гостиную выбивалась полоска яркого, нервно мигающего света. И звук.
Сначала она подумала, что у неё начались слуховые галлюцинации от переутомления. Ей показалось, что она слышит гул огромного стадиона. Рев тысяч глоток, пронзительный свисток судьи, захлебывающееся бормотание комментатора. Она моргнула, тряхнула головой, пытаясь отогнать наваждение. Звук не исчез. К нему добавился отчетливый, знакомый щелчок открываемой пивной банки — «пшш-чпок» — и громкий, раскатистый мужской гогот, от которого, казалось, завибрировали тонкие стены узкого коридора.
Ирина замерла. Сердце, которое и так колотилось где-то в горле от тревоги за сына, пропустило удар. Она сделала шаг к гостиной, чувствуя, как ноги становятся ватными, и резко распахнула дверь.
В нос ударил густой, плотный, почти осязаемый запах дешевого пива, вонючей вяленой рыбы и мужского пота. В их гостиной, где она еще утром протирала пыль, стараясь поддерживать стерильную чистоту из-за вируса, сейчас царил хаос какой-то привокзальной забегаловки.
На диване, развалившись по-хозяйски, сидел Егор. Он был в одной растянутой домашней майке, с раскрасневшимся лицом и блестящими, осоловелыми глазами. Рядом с ним, оккупировав кресло и стулья, притащенные с кухни, сидели трое его друзей — Валера, лысый и грузный, вечно потный Саня и кто-то третий, с рыжей бородкой, кого Ирина видела впервые в жизни.
На журнальном столике, который Ирина всегда берегла от царапин, не было живого места. Горы шелухи от фисташек, лужицы пролитого темного пива, скомканные жирные пачки из-под чипсов, запотевшие бутылки, выстроенные в ряд, как солдаты. Кто-то, особо одаренный, додумался поставить картонную тарелку с копчеными, маслянистыми крылышками прямо на тканевый подлокотник светлого дивана. А на стене, во всю мощь своей огромной диагонали, орал телевизор — гордость Егора, купленная в кредит полгода назад. Ярко-зеленое поле, бегающие фигурки, экстаз комментатора, выкрученный на громкость, от которой звенели стекла в серванте.
— Гол! Давай, родной, дави их! — заорал лысый Валера, вскакивая и расплескивая пиво из пластикового стакана прямо на ковер. — Егор, ты видел?! Красавцы!
— Тише! — Егор лениво махнул рукой, но сам расплылся в довольной, пьяной улыбке, набивая рот орехами и сплевывая шелуху себе в ладонь. — Ща повтор будет, смотри, как он его обошел! Чисто сработал!
Ирина стояла в дверях в своей старой фланелевой пижаме, с растрепанными, грязными волосами и серым от усталости лицом, и смотрела на этот праздник жизни. Ей казалось, что она попала в какую-то злую параллельную вселенную. Два дня назад она сказала Егору, что у Артема тяжелый грипп с осложнениями. Час назад она писала ему в мессенджер из соседней комнаты, чтобы он купил еще жаропонижающего, когда пойдет с работы. Он даже не прочитал сообщение. А теперь он сидел здесь.
— Егор, — сказала она. Голос прозвучал хрипло, надломленно и тихо, моментально потонув в реве трибун и криках его друзей.
Никто не обернулся. Они её просто не заметили. Она была для них мебелью, фоном, тенью.
— Егор! — рявкнула она, вкладывая в этот звук остатки сил, и голос её сорвался на визг.
Муж вздрогнул, дернулся и, наконец, соизволил повернуть голову. Его взгляд был мутным, расфокусированным, плавающим. Увидев жену, он поморщился, словно от внезапной зубной боли или как от назойливой мухи.
— О, Ир, ты чего не спишь? — спросил он так буднично, будто встретил её на набережной во время прогулки, а не в собственной квартире в час ночи. — Иди ложись, мы тут тихонько. Финал же. Пацаны зашли поболеть.
— Тихонько? — Ирина перешагнула через чью-то небрежно брошенную на пол куртку и подошла к столу. Подошва тапка противно, с чмоканьем прилипла к пивной луже на паркете. — У тебя сын горит. У него тридцать девять и два. Я два дня не сплю, я с ног валюсь. А ты притащил сюда этот балаган? Ты в своем уме вообще?
— Ну начинается, — протянул Саня из угла, не отрывая взгляда от экрана и почесывая живот. — Егорыч, твоя опять за свое. Дай досмотреть, тут допвремя может быть, самый сок сейчас.
— Ириш, ну не начинай при пацанах, не позорь меня, — Егор попытался сделать умоляющее лицо, но вышло криво и пьяно. — Мы же не в детской сидим, а в зале. Дверь закрыта, там ничего не слышно, я проверял. Тёмка спит крепко, ему пофиг. У пацанов телеки маленькие, а у нас финал Лиги Чемпионов, раз в год такое событие. Пойми по-человечески, мужикам расслабиться надо.
— По-человечески? — Ирина обвела взглядом комнату. Рыбья чешуя на полу, засаленные пальцы на пульте, чужие, потные, разгоряченные алкоголем мужики, которые смотрели на неё как на досадную помеху, заслоняющую экран. — Ты не купил лекарства. Ты не зашел к ребенку, когда вернулся с работы. Ты даже не спросил, как он. Ты просто привел собутыльников и устроил тут бар?
— Да купил я всё! Вон в пакете в коридоре валяется, забыл отдать, — огрызнулся Егор, теряя благодушие и начиная злиться. — Чё ты трагедию устраиваешь на ровном месте? Температура — это нормально, организм борется, иммунитет вырабатывается. Дай мужику отдохнуть после смены, я пахал как проклятый. Налей лучше нам пива холодного, а то в холодильник бегать влом, ноги гудят.
Валера хохотнул, гнусно подмигнул и засунул в рот очередную горсть фисташек.
— Во, золотые слова! Хозяйка, организуй дозаправку, а мы не обидим!
Ирина смотрела на мужа. В его глазах не было ни капли сочувствия, ни тени тревоги за сына, ни грамма любви к ней. Там плескалось только пивное отупение и глухое раздражение от того, что ему мешают развлекаться. Он искренне считал, что он прав. Что болезнь ребенка — это её, бабская проблема, рутина, а финал кубка на большом экране — это святое, неприкосновенное событие.
Она молча развернулась, чтобы пойти за водой, понимая, что разговаривать сейчас бесполезно. Слова отскакивали от него, как горох от стены. Нужно просто перетерпеть, дождаться утра, выжить эту ночь, а потом… Она еще не знала, что будет потом.
— Только дверь закрой плотнее, дует по ногам! — крикнул ей в спину Егор, снова утыкаясь в экран и прибавляя громкость.
Ирина вышла в коридор, чувствуя, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, начинает закипать темная, горячая, страшная волна. Она налила стакан воды дрожащими руками, выпила залпом, едва не поперхнувшись, чувствуя, как вода течет по подбородку. Ей нужно было вернуться к Артему. Проверить температуру. Убедиться, что он дышит.
Она подошла к двери спальни и замерла, не веря своим ушам. Дверь, которую она плотно закрывала пять минут назад, была приоткрыта. Из темного проема доносился не только жалобный, тонкий стон ребенка, но и тяжелое, сиплое, пьяное храпение взрослого мужчины.
Спертый воздух спальни, который Ирина часами увлажняла и проветривала, теперь был отравлен. К кислому запаху болезни примешался густой, тошнотворный дух перегара — будто кто-то вылил бутылку дешевой водки прямо на ковер.
Ирина шагнула внутрь, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Глаза, привыкшие к полумраку, выхватили сюрреалистичную картину. На их супружеской кровати, прямо поверх покрывала, раскинув руки и ноги в грязных джинсах, храпел тот самый рыжебородый друг Егора, имени которого она даже не знала. Он лежал на её стороне. Его тяжелый ботинок свисал с края, оставляя на светлом ворсе ковра комья уличной грязи, а голова покоилась на той самой подушке, которую Ирина взбивала утром.
Но страшнее всего было то, что он лежал спиной к детской кроватке, которая стояла вплотную к родительской постели. Артем, измученный жаром, ворочался всего в полуметре от этого чужого, воняющего спиртом тела. Громоподобный храп заставлял мальчика вздрагивать во сне и жалобно хныкать, не давая провалиться в спасительное забытье.
Внутри Ирины что-то оборвалось. Тонкая струна терпения, на которой держалась её психика последние двое суток, лопнула с оглушительным звоном. Страх исчез. Усталость испарилась. Осталась только холодная, кристально чистая ярость самки, чье гнездо осквернили.
Она подлетела к кровати в два прыжка. Не говоря ни слова, Ирина схватила рыжего за грудки, вцепившись пальцами в ткань его клетчатой рубашки так, что треснули пуговицы.
— Встал! — прошипела она ему в лицо. — Встал и пошел вон отсюда!
Мужчина замычал, причмокнул губами и попытался отмахнуться от неё, как от назойливого комара. Его рука, тяжелая и вялая, задела бортик детской кроватки. Артем тут же проснулся и заплакал — тонко, надрывно, захлебываясь кашлем.
Этот плач подействовал на Ирину как удар током. Она рванула спящего на себя со всей силой, на которую была способна. Рыжий, не ожидавший такой агрессии, мешком сполз с кровати и с грохотом рухнул на пол, запутавшись в собственных ногах.
— Ты че, больная? — прохрипел он, пытаясь сфокусировать мутный взгляд на женщине, нависающей над ним. — Дай поспать, э…
— Пошел вон! — Ирина схватила его за шиворот, буквально волоком таща к двери. Адреналин бурлил в крови, придавая ей силы, которых в обычном состоянии у неё не было. Она вытолкала дезориентированного, спотыкающегося мужика в коридор и с силой пихнула его в спину. Он пролетел пару метров и врезался плечом в косяк двери гостиной.
В зале на секунду повисла тишина. Комментатор в телевизоре продолжал надрываться, но смех друзей оборвался. Егор, державший у рта банку пива, замер. Валера и Саня вытянули шеи, глядя на то, как их товарищ, потирая ушибленное плечо, пытается понять, где находится.
Ирина стояла в проеме коридора. Её трясло. Грудная клетка ходила ходуном, руки были сжаты в кулаки так, что ногти впивались в ладони до крови. За её спиной, в темной спальне, заходился в плаче больной ребенок.
— Ты что творишь?! — Егор вскочил с дивана, расплескав пиво. — Ты охренела, Ира? Ты чего человека толкаешь? Он просто прилег отдохнуть!
— Отдохнуть? — Ирина шагнула в гостиную. Её голос был тихим, но в нем звенела такая сталь, что даже пьяный Саня инстинктивно вжался в кресло. — Он улегся в грязной обуви на мою кровать. В метре от твоего сына, который задыхается от температуры. Он надышал там перегаром так, что глаза режет.
— Ну перебрал пацан, с кем не бывает, — поморщился Егор, пытаясь сохранить лицо перед друзьями и одновременно утихомирить жену. — Чего ты истерику закатываешь? Полежал бы часок, проспался и уехал. Места тебе жалко, что ли? Кровать широкая.
— Мне жалко?! — Ирина задохнулась от возмущения. Она смотрела на мужа и видела перед собой совершенно чужого человека. Эгоистичное, равнодушное существо, для которого комфорт собутыльников был важнее здоровья собственного ребенка.
— Ты пригласил своих друзей смотреть футбол к нам домой, где спит наш больной ребенок с температурой, потому что у нас большой телевизор? Ты в своем уме? Ты устроил пивную у нас дома?!
— Да закрой ты рот! — рявкнул Егор, багровея. — Задолбала уже! «Ребенок, ребенок»… Да ничего с ним не случится! Подумаешь, температура. Мы финал смотрим, понимаешь ты или нет?! Люди ко мне пришли, а ты ведешь себя как базарная баба! Перед пацанами стыдно!
Рыжий, наконец пришедший в себя, отлип от косяка и, криво ухмыляясь, пробурчал:
— Егорыч, да ладно, я пойду. Нервная она у тебя какая-то. Бешеная. Чуть рубаху не порвала.
— Никуда ты не пойдешь! — Егор схватил друга за рукав, принципиально усаживая его обратно на стул. — Сядь. Мы досмотрим. А ты, — он ткнул пальцем в сторону Ирины, — марш в спальню и успокой мелкого. И дверь закрой, чтобы не слышно было. Испортила всем настроение…
— Что? — переспросила Ирина. Мир вокруг неё сузился до размеров этой прокуренной комнаты. Звуки матча стали невыносимо громкими, бьющими по ушам, как молотки.
— Что слышала! — огрызнулся муж, демонстративно поворачиваясь к ней спиной и хватая пульт. — Валера, налей Сереге, а то он протрезвел от страха.
Он нажал на кнопку, и звук телевизора стал еще громче. Рев стадиона заполнил квартиру, заглушая плач Артема. Мужики загоготали, чокаясь банками. Егор вальяжно развалился на диване, всем своим видом показывая, кто в доме хозяин и чье слово — закон.
Ирина стояла и смотрела на его затылок. На его расслабленные плечи. На то, как он закинул ногу на ногу, игнорируя тот факт, что его жена стоит за спиной, униженная и растоптанная. В этот момент что-то умерло. Не любовь, нет. Любовь умерла еще раньше, когда он не купил лекарства. Сейчас умерла надежда. Умер страх остаться одной. Умерло уважение.
Вместо этого пришло ледяное спокойствие. То самое спокойствие, с которым хирург берет скальпель, чтобы отрезать гангренозную конечность. Она больше не собиралась ни просить, ни объяснять, ни ругаться. Слова закончились. Пришло время действий.
Ирина медленно перевела взгляд на журнальный столик. Среди гор мусора и пустых банок там стояла массивная пепельница из толстого, тяжелого стекла — подарок Егору от коллег. Она была переполнена окурками, но сейчас Ирину это не волновало. Её интересовал только вес этого предмета. Тяжелая. Угловатая. Надежная.
Она сделала шаг к столу.
— Пивка бы еще… — мечтательно протянул Валера, не замечая, как тень хозяйки нависла над ними.
— Сейчас будет тебе пивко, — прошептала Ирина.
Её рука сомкнулась на холодном стекле пепельницы.
Ирина взвесила пепельницу в руке. Стекло было холодным, ребристым и неприятно липким от чужих пальцев, но его тяжесть давала странное, почти пугающее чувство уверенности. Это был уже не предмет интерьера. Это был аргумент. Последний, весомый аргумент в споре, который она проигрывала все эти годы, пытаясь быть хорошей, понимающей, удобной.
На экране телевизора комментатор захлебывался восторгом, предвкушая опасный момент у ворот. Зеленое поле сияло неестественно яркими красками, выжигая сетчатку. Егор тянулся за очередной горстью чипсов, его рот был приоткрыт в глупой, расслабленной полуулыбке. Он был уверен в своей безнаказанности. Он был царем горы на своем диване.
Ирина не замахнулась. Она не издала боевого клича. Она просто сделала шаг вперед и с силой, в которую вложила всю свою боль, бессонницу и унижение, швырнула тяжелый стеклянный брусок прямо в центр сияющей панели.
Звук удара оказался не звонким, как она ожидала, а глухим, хрустящим и тошнотворным — как будто ломали кость. Пепельница врезалась в экран, и тотчас же по дорогой матрице разбежалась густая, уродливая паутина трещин. Изображение дернулось, пошло цветными полосами, мигнуло и погасло. Огромный черный прямоугольник мгновенно превратился в мертвый кусок пластика. Сама пепельница с грохотом отскочила от экрана и рухнула на пол, разлетевшись на крупные осколки и рассыпав по ковру серый пепел и вонючие окурки.
В наступившей тишине было слышно только тяжелое дыхание Ирины и далекий, приглушенный плач Артема из спальни.
— Ты… — первым голос подал Валера. Он сидел с открытым ртом, и из его руки медленно, капля за каплей, пиво стекало на штанину. — Ты че натворила, дура?!
Егор медленно перевел взгляд с черного экрана на жену. Его лицо побледнело, красные пятна алкогольного румянца исчезли, сменившись мертвенной белизной шока. Он смотрел на погибший телевизор так, словно там лежал труп его лучшего друга.
— Семьдесят тысяч… — прошептал он, и губы его затряслись. — Кредит еще не закрыт… Ты разбила… Ты разбила матрицу!
Ирина стояла посреди комнаты, опустив руки. Её больше не трясло. Внутри была звенящая, ледяная пустота. Она чувствовала себя абсолютно спокойной, как сапер, который наконец-то перерезал нужный провод, и таймер остановился.
— Вон, — сказала она. Голос прозвучал тихо, но в этой мертвой тишине он резанул по ушам больнее, чем крик.
Друзья переглянулись. Хмель из них выветрился мгновенно. Они видели перед собой не ту тихую Ирочку, которая подносила бутерброды и молча уходила спать. Они видели женщину с перекошенным, белым лицом, в глазах которой горел такой страшный, нечеловеческий огонь, что инстинкт самосохранения зазвенел у них в головах пожарной сиреной.
— Пацаны, валим, — сипло буркнул Саня, первым вскакивая со стула и опрокидывая его. — Она сейчас за нож схватится, ну её нахрен. Бешеная.
— Вон отсюда! — вдруг заорала Ирина так, что жилы на её шее вздулись. — У вас одна секунда! Чтобы духу вашего здесь не было! Убирайтесь к чертовой матери!
Это был рык раненого зверя. Рыжий, которого она вытолкала из спальни, даже не стал искать свои ботинки — схватил их в руки и босиком ломанулся в прихожую. Валера и Саня, толкаясь и матерясь, похватали куртки. Никто не стал спорить. Никто не стал качать права. Животный страх перед неуправляемой бабской яростью гнал их прочь из этой проклятой квартиры.
Хлопнула входная дверь. Топот ног стих на лестнице. В квартире остались только двое. И разбитый экран.
Егор медленно поднялся с дивана. Он был высок и плечист, но сейчас выглядел жалким. Его руки сжались в кулаки, лицо налилось кровью. Шок прошел, уступив место ярости собственника, у которого отняли любимую игрушку.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала, тварь? — он шагнул к ней, наступая на осколки стекла и окурки. Хруст под ногами прозвучал зловеще. — Ты понимаешь, сколько это стоит?! Я пахал на этот телек полгода! Я ночами не спал на сменах!
— А я ночами не сплю с твоим сыном! — Ирина не отступила ни на шаг. Она вскинула голову, глядя ему прямо в глаза. — Твой сын задыхается в соседней комнате, пока ты пьешь пиво с уродами! Мне плевать на твой телек! Мне плевать на твои деньги! Ты слышишь меня?!
— Да заткнись ты со своим сыном! — взревел Егор, теряя контроль. Он схватил со стола пустую банку и швырнул её в стену. Банка смялась и отскочила в угол. — Ничего с ним не будет! А ты уничтожила вещь! Дорогую вещь! Ты — неадекватная истеричка! Я тебя в порошок сотру за это! Ты мне каждую копейку отдашь!
— Я тебе ничего не отдам, Егор, — холодно произнесла Ирина. — Потому что ты здесь больше не живешь.
Егор замер, словно наткнулся на невидимую стену. Он прищурился, пытаясь понять, ослышался он или нет.
— Чего? — он криво усмехнулся, но в этой усмешке была неуверенность. — Ты меня выгоняешь? Из моей хаты? Ты попутала, дорогая? Это я плачу за ипотеку. Это я здесь хозяин. А ты — никто, приживалка с прицепом. Не нравится — вали сама к мамочке.
— Нет, Егор, — Ирина развернулась и пошла в коридор. Её движения были четкими, механическими. — Я не уйду. Я останусь здесь со своим больным ребенком. А ты уйдешь. Сейчас же.
Она подошла к шкафу-купе в прихожей и с грохотом отодвинула зеркальную створку.
— Ты че делаешь? — Егор пошел за ней, но остановился в дверях зала, наблюдая за происходящим с нарастающей тревогой.
Ирина молча схватила охапку его одежды — куртки, джинсы, рубашки, всё, что попалось под руку. Она не разбирала, что берет. Просто сгребала его жизнь в охапку, как мусор.
— Не смей! — заорал он, бросаясь к ней. — Положи на место!
Ирина резко развернулась, прижимая ворох тряпья к груди, и с силой швырнула всё это прямо на грязный пол подъезда, так как входная дверь осталась незапертой после бегства друзей.
— Это только начало, — сказала она, тяжело дыша. Глаза её были сухими и страшными. — Если ты сейчас же не исчезнешь, если ты попробуешь меня тронуть или остаться — я клянусь тебе всем святым, Егор…
— Чем ты клянешься? — он остановился, глядя на свои вещи, валяющиеся на бетонном полу лестничной клетки. — Ты больная. Тебе лечиться надо.
— Я вызову полицию, — тихо, но отчетливо произнесла она. — И я напишу заявление. Не о бытовом скандале. Я зафиксирую жестокое обращение с ребенком. Оставление в опасности. Пьяный дебош при несовершеннолетнем. Я сниму побои, если ты хоть пальцем меня тронешь. Я уничтожу тебя, Егор. Ты потеряешь не только телевизор. Ты потеряешь всё.
Егор смотрел на неё и видел, что она не блефует. В этой женщине, которую он привык считать своей собственностью, сейчас проснулось что-то древнее и безжалостное. Она была готова идти до конца. И этот конец пугал его до дрожи в коленях.
— Ты пожалеешь, — прошипел он, но в голосе его уже не было прежней силы. — Ты приползешь ко мне, когда жрать будет нечего.
— Вон, — повторила Ирина, указывая на дверь. — Забирай свои тряпки и проваливай к своим дружкам. Досматривать финал.
Егор постоял еще секунду, сжимая и разжимая кулаки. Потом сплюнул на пол, прямо на паркет, который Ирина натирала воском.
— Сука, — выдохнул он.
Он перешагнул порог, нагнулся, чтобы подобрать куртку, но, передумав, просто пнул её ногой вниз по лестнице. Обернулся, чтобы сказать что-то еще, что-то обидное и злое, но Ирина не дала ему шанса.
Она с силой захлопнула тяжелую металлическую дверь прямо перед его носом. Щелкнул замок. Один оборот. Второй. Третий. Затем лязгнула задвижка.
Ирина прислонилась лбом к холодному металлу двери. Ноги подкосились, и она медленно сползла на пол, прямо в темном коридоре. За дверью было тихо. В квартире было тихо. Только из спальни, где наконец-то начал затихать Артем, доносилось его ровное, хоть и тяжелое дыхание.
Телевизор был разбит. Муж был выставлен. Семья была разрушена. Но впервые за двое суток Ирина почувствовала, что может дышать.
Дверь захлопнулась с тяжелым, окончательным лязгом, отделившим Ирину от прошлой жизни. Щелчки замков прозвучали как выстрелы в пустоту. Она сидела на полу в прихожей, прижавшись спиной к холодному металлу, и слушала тишину.
Но тишина была обманчивой. Снаружи, на лестничной клетке, началась возня. Сначала раздалось шуршание одежды, затем глухой удар — видимо, Егор пнул стену. Потом послышался голос. Не крик, а злое, сдавленное шипение, просачивающееся сквозь замочную скважину.
— Открой, дура! — Егор дернул ручку двери. Металл звякнул, но не поддался. — Ты серьезно думаешь, что я уйду? Это моя квартира! Я на неё горбатился!
Ирина не ответила. Она сидела неподвижно, обхватив колени руками. Её взгляд уперся в вешалку, где еще недавно висела его куртка. Теперь там зияла пустота, и эта пустота казалась ей самым прекрасным зрелищем на свете. В голове не было ни страха, ни сожаления, только странная, ватная легкость.
— Ира! — голос за дверью стал громче, требовательнее. — Хорош концерт устраивать. Я сейчас ментов вызову, скажу, что ты меня ограбила! Открывай, кому говорю! Мне завтра на смену, мне форма нужна!
Она медленно поднялась. Ноги затекли, колени дрожали, но внутри стержня, который образовался в ней полчаса назад, не появилось ни трещины. Она подошла к двери вплотную, но открывать не стала.
— Твоя форма валяется на третьем этаже, — сказала она громко и четко, прямо в железное полотно. — Если поторопишься, бомжи её не утащат. А ключи от машины я сейчас выкину в окно. Ищи их в палисаднике.
За дверью повисла пауза. Егор явно переваривал информацию. Он не ожидал такого отпора. Он привык, что Ирина — это мягкий пластилин, из которого можно лепить что угодно. А пластилин вдруг превратился в гранит.
— Ты совсем поехала? — в его голосе прорезались нотки растерянности, смешанной с бешенством. — Ты понимаешь, что ты делаешь? Ты рушишь семью! Из-за какого-то гребаного телевизора! Из-за того, что мужики посидели час!
— Я рушу семью? — Ирина горько усмехнулась. Смех вышел сухим и лающим. — Семья закончилась, когда ты перешагнул через больного сына ради пива. Уходи, Егор. Я не шучу про полицию. Еще один удар в дверь — и я звоню.
Снаружи раздался отборный мат. Егор орал, проклинал её, называл последними словами, перечислял все, что он для неё сделал, каждую копейку, потраченную на еду. Ирина слушала это как радиопостановку. Эти слова больше не ранили. Они пролетали мимо, не задевая души. Она вдруг поняла, что слышит эти претензии не в первый раз. Они звучали годами, просто раньше она сглаживала углы, молчала, глотала обиду. Сегодня она просто перестала быть удобной.
Наконец, за дверью стихло. Послышались тяжелые, удаляющиеся шаги. Хлопнула дверь подъезда. Ушел.
Ирина выдохнула и сползла по стене обратно на пол. Только сейчас она почувствовала, как сильно болит рука. Костяшки пальцев были сбиты, ладонь ныла от тяжести той проклятой пепельницы. Она посмотрела на свои руки — они были в серой пыли и табачном пепле.
Нужно было умыться. Смыть с себя эту грязь, этот запах чужого пота и дешевого пива, который, казалось, въелся в кожу.
Она прошла в ванную, включила воду. Шум струи успокаивал. Она терла лицо жесткой мочалкой, пока кожа не покраснела, пытаясь стереть воспоминание о брезгливом взгляде мужа. Потом она вернулась в зал.
Зрелище было удручающим. Разбитый экран чернел провалом, как выбитый зуб. На полу валялись осколки стекла, окурки, пивные банки, шелуха. Запах стоял невыносимый. Ирина подошла к окну и распахнула его настежь. Холодный ночной воздух ворвался в комнату, вытесняя смрад перегара.
Она взяла большой мусорный мешок и начала методично, механически убирать. Банки — в мешок. Окурки — в мешок. Осколки пепельницы — в мешок. Она работала как робот, стараясь не думать о будущем. Что будет завтра? Ипотека, развод, скандалы, дележка имущества… Всё это будет завтра. А сегодня нужно было просто очистить свое пространство.
Когда последний осколок стекла исчез в мусорном ведре, Ирина услышала тихий звук из спальни.
— Мама…
Она бросила тряпку и кинулась к сыну. Артем сидел в кроватке, сонный, взлохмаченный, с красными от жара щеками. Он смотрел на неё мутными глазками.
— Я пить хочу… — прошелестел он.
— Сейчас, маленький, сейчас, солнышко, — засуетилась Ирина, хватая поильник с водой.
Она прижала сына к себе. Он был горячим, но уже не таким огненным, как час назад. Лекарство наконец-то начало действовать, или, может быть, сам уход раздражителей помог организму успокоиться. Артем жадно пил воду, причмокивая, а Ирина гладила его по влажным волосам и чувствовала, как слезы, которые она сдерживала весь этот бесконечный вечер, наконец-то прорываются наружу.
Это были не слезы истерики или жалости к себе. Это были слезы облегчения.
Она уложила сына обратно. Он тут же уснул, дыша уже ровнее и спокойнее. Ирина поправила одеяло, подоткнула его со всех сторон, создавая кокон безопасности.
Потом она вернулась в гостиную. Там было пусто и холодно из-за открытого окна, но воздух был чистым. Она села на диван, на то самое место, где еще недавно сидел Егор, и посмотрела на разбитый телевизор.
В черном, покрытом паутиной трещин экране отражался уличный фонарь. Егора не было. Друзей не было. Денег, скорее всего, тоже скоро не будет.
Но в квартире была тишина. Благословенная, исцеляющая тишина, в которой слышно было только сопение её ребенка. И в этой тишине Ирина вдруг отчетливо поняла: она справится. Она выживет. Без Егора, без его кредитов, без его пьяных друзей и вечного пренебрежения.
Она встала, подошла к входной двери и еще раз проверила замки. Заперто намертво. Затем вернулась в комнату, взяла пульт от разбитого телевизора и, не дрогнув, выбросила его в мусорное ведро, прямо поверх пивных банок.
— Финал, — сказала она в пустоту. — Это действительно был финал.
Ирина выключила свет в гостиной и ушла в спальню, к сыну. Она легла рядом с ним, обняла маленькое горячее тельце и впервые за двое суток закрыла глаза, проваливаясь в тяжелый, но спокойный сон, зная, что утром никто не посмеет их разбудить…
