— Ты пригласил свою маму пожить у нас недельку, а она уже третий месяц переставляет мебель и учит меня варить борщ в моем собственном доме! Егор, я чувствую себя гостьей в своей квартире! Или она съезжает сегодня, или я подаю на развод!
Евгения произнесла это негромко, наклонившись к самому уху мужа, сидевшего в массивном игровом кресле. Её голос был сухим и шершавым, как наждачная бумага. Никакого крика, никакой истерики — только холодная констатация факта, от которой у нормального человека должны были бы пойти мурашки по коже.
Егор дернулся, словно получил разряд тока, и стащил с головы большие мониторные наушники. На экране его монитора кто-то куда-то бежал и стрелял, но реальность вторглась в его цифровое убежище слишком резко. Он заморгал, пытаясь сфокусировать взгляд на жене, но смотрел скорее сквозь неё, туда, где за её спиной разворачивалась панорама обновленной гостиной.
Женя выпрямилась и обвела взглядом комнату. То, что она увидела, войдя в квартиру пять минут назад, заставило её желудок сжаться в тугой узел. Это была не просто перестановка. Это была аннексия территории.
Огромный угловой диван графитового цвета, который они с Егором выбирали два месяца и ждали доставку из Италии еще три, теперь стоял по диагонали, перегородив проход на балкон. Его строгие геометрические формы совершенно не вязались с этим нелепым положением, превращая стильный лофт в подобие склада забытых вещей. Но хуже всего было то, что поверх дорогой обивки лежал старый, пахнущий нафталином и пылью плед в грязно-желтую клетку.
— Женечка, ты уже вернулась? — из кухни выплыла Тамара Ильинична. В руках она держала мокрую тряпку, а на лице сияла улыбка первооткрывателя, только что покорившего туземный остров. — А мы тут с Егорушкой решили немного оптимизировать пространство.
Евгения медленно повернула голову в сторону свекрови. Тамара Ильинична была женщиной крупной, занимающей собой много места не только физически, но и акустически. Сейчас она стояла посреди комнаты, победоносно уперев одну руку в бок.
— Мы? — переспросила Женя, глядя прямо в водянистые серые глаза свекрови. — Егор даже не знает, где у нас пылесос стоит, Тамара Ильинична. Не впутывайте его в свои дизайнерские припадки. Зачем вы трогали диван?
— Ох, вечно ты, Женечка, всё в штыки воспринимаешь, — махнула тряпкой свекровь, проходя мимо невестки к окну, которое теперь было лишено плотных льняных портьер. Вместо них на карнизе висели какие-то странные тряпичные конструкции, напоминающие марлю, вымоченную в чае. — Так по фэн-шую лучше энергия циркулирует. У вас тут застой был, понимаешь? Мертвая зона. Деньги в дом не шли, здоровье утекало. А теперь — сквозной поток!
— Поток? — Женя подошла к дивану и резко сдернула с него вонючий плед. Пыль взвилась в воздух, сверкая в лучах закатного солнца. — Вы поцарапали паркет.
Она указала пальцем на глубокую, белесую борозду, тянущуюся от стены до нынешнего местоположения мебели. Паркетная доска, уложенная всего год назад, была безнадежно испорчена. Это был шрам на лице её дома.
— Ну, подумаешь, царапина! — фыркнула Тамара Ильинична, ничуть не смутившись. — Зато теперь спать будете головой на север. Это для мужской силы полезно, а то Егор у тебя бледный какой-то, вялый.
Егор вжался в кресло, делая вид, что очень занят рассматриванием собственных коленей. Он надеялся, что если не будет двигаться, хищники перегрызут глотки друг другу и не заметят его присутствия.
— Моя энергия закончилась, — Женя швырнула свою сумку на пол. Звук удара кожи о дерево прозвучал как выстрел стартового пистолета. — Егор, встань.
Муж нехотя поднялся. Он был высоким, сутулым мужчиной тридцати лет, который рядом с матерью мгновенно превращался в переростка-подростка.
— Жень, ну чего ты начинаешь? — забормотал он, избегая встречаться с ней взглядом. — Мама просто хотела помочь. Она целый день двигала, старалась… Устала вон.
— Старалась? — Женя усмехнулась, и эта усмешка была страшнее крика. — Она старалась превратить мою квартиру в филиал своей хрущевки. Где мои шторы, Егор? Где кресло-мешок? Где журнальный столик?
— На балконе, — буркнул Егор. — Мама сказала, они создают негативные вихри.
— Негативные вихри здесь создает только один человек, и это не я, — отчеканила Женя. Она подошла к окну и дернула «марлю». Ткань с треском поползла по шву. — Тамара Ильинична, у вас час на сборы.
Свекровь уронила тряпку. Её лицо, до этого излучавшее самодовольство, мгновенно пошло красными пятнами.
— Ты меня выгоняешь? — спросила она, и в её голосе зазвенели нотки, предвещающие бурю. — Из дома собственного сына? Егор, ты слышишь, что она говорит? Она мать твою на улицу выставляет! В ночь!
— Такси я уже вызвала, — Женя посмотрела на наручные часы. — Машина будет через сорок минут. Времени предостаточно, чтобы собрать ваши баулы. Вы же их даже не разбирали до конца, я видела, они в коридоре так и стоят штабелями уже третий месяц.
— Егор! — рявкнула Тамара Ильинична, поворачиваясь к сыну всем корпусом, как танковая башня. — Скажи ей! Ты мужик или кто? Я тебе жизнь посвятила, я тебя вырастила, а эта… эта фифа будет указывать, где мне сидеть и как мебель ставить? Да в этом доме женской руки не чувствовалось, пока я не приехала! Грязь, пустота, холод!
Егор переводил взгляд с матери на жену. На лбу у него выступила испарина.
— Жень, может, не надо так резко? — промямлил он. — Ну, переставим обратно завтра. Мама хотела как лучше… Не на вокзал же ей…
— У неё есть своя квартира, Егор. Трехкомнатная. В которой она не живет, потому что ей там «скучно», — Женя сделала шаг к мужу. — Если ты сейчас хоть слово скажешь в её защиту — едешь с ней. Я не шучу. Я устала приходить домой и чувствовать себя сапером на минном поле. Я устала искать свои вещи. Устала спотыкаться о её коробки. И я чертовски устала от того, что ты ведешь себя как мебель, которую тоже можно переставить в любой угол.
— Да как ты смеешь! — взвизгнула Тамара Ильинична. — Это мой дом, пока здесь живет мой сын!
— Ошибаетесь, — Женя развернулась к ней. — Это квартира, купленная в ипотеку, которую плачу я. А Егор платит за коммуналку и интернет, чтобы играть в свои танки. Так что юридически и фактически — это мой полигон. И эксперименты на нем закончились.
Женя подошла к дивану, уперлась плечом в боковину и, сжав зубы от натуги, толкнула его. Тяжелая конструкция с противным скрежетом сдвинулась на пару сантиметров.
— Что ты делаешь? — опешил Егор.
— Возвращаю энергию ци в нормальное русло, — прохрипела Женя, продолжая толкать. — А вы либо помогаете, либо идете собирать вещи. Третьего не дано.
Она толкала диван с остервенением, вкладывая в это физическое усилие всю накопившуюся злость. Ей было плевать, что она может сорвать спину. Ей нужно было вернуть контроль. Здесь и сейчас. И скрежет ножек по убитому паркету был для неё лучшей музыкой. Тамара Ильинична стояла, раздувая ноздри, и смотрела на невестку с такой ненавистью, что, казалось, марля на окнах сейчас вспыхнет сама собой.
— Иди собирайся, — бросила Евгения через плечо, даже не посмотрев, как Егор суетливо топчется на месте, не зная, чью сторону принять.
Оставив диван стоять посреди комнаты кривым памятником семейной войне, она направилась на кухню. В горле першило от пыли, поднятой старым пледом, и от непрошеного привкуса поражения, которое Тамара Ильинична пыталась выдать за победу. Жене хотелось воды. Холодной, чистой воды, чтобы смыть этот липкий налет скандала.
Но стоило ей переступить порог кухни, как надежда на глоток свежести умерла. В воздухе висел плотный, почти осязаемый запах пережаренного лука, дешевого масла и вареной капусты. Это был запах советской столовой в худшем её проявлении, запах, который въедается в волосы, в одежду, в стены.
Женя открыла холодильник. Её рука замерла в воздухе.
На средней полке, где обычно стояли контейнеры с рукколой, авокадо, фермерским творогом и лососем, теперь царила пустота. Точнее, не совсем пустота. Там стояла огромная, эмалированная кастрюля с отколотым краем, прикрытая крышкой не по размеру. Рядом громоздилась трехлитровая банка с чем-то мутным и белесым, похожим на рассол недельной давности.
— Где продукты? — спросила Женя в пустоту, чувствуя, как пульс начинает биться где-то в горле. — Где мои продукты, Егор?
Муж робко заглянул в кухню, держась за косяк, словно боясь, что пол под ним провалится.
— Ну… мама сказала, что они испортились, — пробормотал он, опуская глаза. — Там срок годности… ну, она так решила.
— Испортились? — Женя медленно повернулась. — Лосось, купленный вчера вечером? Авокадо, которое я выбирала поштучно? Сыр за две тысячи? Они все разом решили умереть сегодня днем?
В дверях кухни материализовалась Тамара Ильинична. Она уже успела перевязать голову каким-то платком, изображая то ли мученицу, то ли партизанку перед расстрелом.
— Не утрируй, Женечка, — заявила она менторским тоном, проходя к плите и с грохотом сдвигая крышку с другой, еще горячей кастрюли, стоящей на конфорке. — Я выбросила эту твою траву. Она нитратная. Ты посмотри на неё — пластмасса, а не еда! Мужика травишь. Ему мясо нужно, навар, сила! А ты ему что суешь? Рыбу сырую? Тьфу!
Свекровь зачерпнула половником густое варево. Это был борщ. Но не тот рубиново-красный, ароматный борщ, который готовят с душой. Это была бурая, жирная жижа, в которой плавали огромные куски сала и недоваренная картошка. Запах ударил в нос с новой силой.
— Вот! — торжествующе провозгласила Тамара Ильинична, тыча половником в сторону сына. — Ешь, сынок! Нормальная мужская еда. А то отощал совсем на жениных диетах. В чем душа держится! Я из той рыбы, кстати, уху сварила. Правда, пришлось голову добавить, у меня в морозилке завалялась, я с собой привезла. А сыр твой… плесень одна. Я его обрезала и в макароны потерла.
Женя почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Не от запаха, нет. От осознания того, с какой легкостью эта женщина распоряжается чужим трудом, чужими деньгами, чужой жизнью.
— Вы выбросили продукты на пять тысяч рублей, — произнесла Женя тихо. — И сварили из элитной рыбы… это?
Она подошла к плите, заглянула в кастрюлю. Жир плавал на поверхности желтыми кругами, похожими на глаза больной рыбы.
— Не пять тысяч, а пять копеек цена твоей готовке! — парировала свекровь, упирая руки в боки. — Ты хозяйка никакая, Евгения. Признай это. В доме бардак, в холодильнике мышь повесилась, муж голодный. Если бы не я, он бы у тебя уже язвой желудка маялся! Я спасаю его!
— Спасаете? — Женя схватила кастрюлю за ручки. Металл был горячим, обжигал ладони, но она не чувствовала боли. Ярость действовала лучше анестезии.
— Ты что удумала?! — взвизгнула Тамара Ильинична, видя, как невестка с усилием отрывает тяжеленную посудину от плиты. — Поставь! Это еда!
— Это помои, — отрезала Женя.
Она развернулась и понесла кастрюлю к раковине, но в последний момент передумала. Раковина засорится этим жиром. Она рванула в туалет, ногой открыв дверь.
— Егор, держи её! Она чокнутая! — заорала свекровь, бросаясь следом, но не решаясь схватить невестку за руки — кипяток был слишком близко.
Женя с размаху выплеснула содержимое кастрюли в унитаз. Бурая масса с хлюпаньем ушла в фаянсовое жерло, оставив на белоснежных стенках жирные разводы и куски вареного лука. Запах вареного сала заполнил крошечное помещение санузла мгновенно.
— Ты… ты… — Тамара Ильинична задохнулась от возмущения. Она стояла в коридоре, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. — Хлеб! Еду! В унитаз! Да тебя Бог накажет! Да как у тебя рука поднялась!
Женя швырнула пустую кастрюлю на пол. Грохот эмалированной стали о плитку заставил вздрогнуть даже стены. Крышка, звеня, покатилась в сторону кухни.
— Моя рука поднялась выкинуть мусор, — сказала Женя, вытирая ладони о джинсы. — В моем доме едят то, что готовлю я. Или то, что мы заказываем. Никаких «мужских ед», никаких экспериментов с просроченными рыбьими головами из вашей морозилки.
Она шагнула к свекрови, заставив ту попятиться.
— Вы не спасаете Егора. Вы его топите. Вы делаете из него инвалида, неспособного разогреть себе ужин. Вы лезете в мою кастрюлю, в мою постель, в мой кошелек. Хватит.
Егор стоял в дверях кухни, бледный, с трясущимися руками. Он смотрел на жирные пятна на полу, на перекошенное лицо матери, на жену, превратившуюся в фурию.
— Жень… ну зачем так… — пролепетал он. — Мама старалась… Вкусно же пахло…
Женя медленно перевела взгляд на мужа. В её глазах не было ни капли сочувствия, только холодное презрение ученого, рассматривающего под микроскопом любопытный, но неприятный образец.
— Вкусно? — переспросила она. — Тебе пахло вкусно? Тогда собирайся. Ты поедешь с ней. Будешь есть этот борщ каждый день. Будешь спать головой на север. Будешь слушать про нитраты и энергию ци. Прямо сейчас.
— Женя, прекрати! — Егор впервые повысил голос, но это был крик страха, а не силы. — Ты перегибаешь! Это просто еда!
— Это не еда, Егор. Это власть, — жестко ответила она. — Она пометила территорию. Как кот, который гадит в тапки. И ты это сожрал. В прямом и переносном смысле.
Она повернулась к Тамаре Ильиничне, которая уже начала приходить в себя и набирала воздух для новой тирады.
— Я сказала — вон. У вас осталось тридцать минут. И заберите свою банку с рассолом из холодильника, пока она там не взорвалась.
Женя прошла мимо них, задев плечом мужа, и направилась в спальню. Ей нужно было переодеться. Ей нужно было снять с себя офисную одежду, которая теперь тоже провоняла этой проклятой кухней. Ей нужно было подготовиться к финальному акту, потому что она знала — просто так они не уйдут. Это была война, и пленных здесь не брали.
— Машина будет через семь минут. Бежевая «Шкода», номер 458. Ждет у первого подъезда.
Евгения вышла из спальни уже переодетая. Вместо строгого офисного костюма на ней были простые джинсы и белая футболка — одежда, в которой удобно двигаться, удобно убирать мусор и удобно выпроваживать непрошеных гостей. Она держала телефон в руке как оружие, экран светился холодным голубоватым светом, отсчитывая секунды до развязки.
В гостиной царила тишина, но это была не тишина примирения. Это было затишье перед артиллерийским ударом. Тамара Ильинична сидела на том самом многострадальном диване, который она так усердно двигала, и обмахивалась краем своего вязаного кардигана. При появлении невестки она вдруг резко замерла, её глаза закатились, а рука театрально метнулась к левой стороне груди.
— Ох… — выдохнула она, и этот звук был отрепетирован годами практики. — Что-то… воздуха не хватает. В глазах потемнело. Егорушка, воды…
Егор, до этого нервно меривший шагами комнату, мгновенно подскочил к матери. Его лицо исказилось паникой, той самой детской, липкой паникой, когда кажется, что мир рушится, потому что мама расстроена.
— Мама! Что? Сердце? — он обернулся к жене, и в его взгляде смешались страх и обвинение. — Ты видишь? Видишь, до чего ты её довела?! Ей плохо! Какое такси, Женя? Отменяй! Она никуда не поедет в таком состоянии!
Тамара Ильинична застонала громче, прикрыв веки. Её голова бессильно откинулась на спинку дивана, но ноги при этом остались стоять на полу вполне твердо и уверенно.
— Я не могу… — прошептала она сценическим шепотом. — Давление… Наверное, криз. Мне нужно полежать. Ночь переждать. Куда я сейчас…
Евгения остановилась в центре комнаты. Она не бросилась за аптечкой, не начала суетиться. Она просто стояла и смотрела. Смотрела на этот спектакль с холодной отстраненностью патологоанатома. Она видела, что лицо свекрови не побледнело, а наоборот, раскраснелось от злости и сытного обеда. Она видела, что дыхание у «больной» ровное, без хрипов, а «бессильно» лежащая рука крепко сжимает обивку дивана.
— Не надо ломать комедию, Тамара Ильинична, — спокойно произнесла Женя. — У вас нет криза. У вас истерика на почве потери контроля.
— Ты что, врач?! — взвился Егор. Он подскочил к жене, сжав кулаки, но ударить не посмел, только тряс ими в воздухе. — У человека сердце! Ты вообще зверь? Отмени такси, я сказал! Она останется здесь, пока ей не станет лучше! Может, день, может, два!
— Если у человека сердце, — Женя подняла телефон, — я вызываю скорую. Кардиологическая бригада будет здесь быстрее такси. Они сделают ЭКГ, вколют магнезию и увезут в стационар. Там за ней присмотрят профессионалы.
Она начала набирать номер, демонстративно нажимая кнопки.
— Не надо скорую! — голос Тамары Ильиничны окреп мгновенно, она даже приподнялась на локте. — Не люблю я этих врачей, они только калечат! Мне просто покой нужен. Родные стены. Забота сына. А не сирены эти…
— Ах, не надо? — Женя опустила телефон. — Значит, госпитализация отменяется. А раз вы в состоянии отказываться от медицинской помощи, значит, вы в состоянии дойти до машины.
— Женя, ты не понимаешь! — заныл Егор, меняя тон с агрессивного на просительный. — Ну пусть переночует! Ну что тебе стоит? Завтра утром она уедет, я сам отвезу. Ну нельзя же так, на ночь глядя…
— Нельзя, Егор, гадить людям в душу три месяца подряд, а потом надеяться на ночлег, — отрезала Евгения. — «Завтра» не наступит. Я это слышала неделю назад. И две недели назад. Хватит.
Она резко развернулась и вышла в коридор. Там, вдоль стены, стояли «баулы» — огромные клетчатые сумки челноков, набитые вещами свекрови. Эти сумки были символом её оккупации. Они стояли здесь с первого дня, создавая ощущение вокзала, мешая проходу, собирая пыль. Тамара Ильинична принципиально не разбирала их до конца, доставая вещи по мере надобности и запихивая грязное обратно, превращая прихожую в склад.
Женя схватила ближайшую сумку за ручки. Она была тяжелой, набитой банками, старыми кофтами и бог знает чем еще.
— Что ты делаешь? — Егор выбежал в коридор, увидев, как жена волоком тащит поклажу к входной двери.
— Помогаю вам собраться, раз у мамы так внезапно отказали ноги, — прохрипела Женя, открывая входную дверь настежь.
Она с размаху выставила первую сумку на лестничную площадку. Пластиковое дно противно шкрябнуло по бетону.
— Не смей! — заорала Тамара Ильинична из гостиной. Чудесное исцеление произошло мгновенно. Забыв про «сердце», она вскочила с дивана и, тяжело топая, ринулась в коридор. — Не трогай мои вещи! Там банки! Там хрусталь!
— Вот и забирайте свой хрусталь! — Женя схватила вторую сумку. Молния на ней разошлась, и наружу вывалился ворох каких-то вязаных носков и старых журналов «Здоровье». — И банки свои с плесенью забирайте!
Она ногой выпихнула вывалившееся барахло на коврик перед дверью и швырнула сумку следом.
— Егор! Сделай что-нибудь! — визжала свекровь, пытаясь телом закрыть оставшиеся пакеты. — Она меня выкидывает как собаку!
Егор метался между двумя женщинами, пытаясь схватить Женю за руки, но та вырывалась с силой, которой он в ней никогда не подозревал.
— Я не граблю, — Женя тяжело дышала, её волосы растрепались, но в глазах горел холодный огонь решимости. — Я освобождаю своё жизненное пространство. Вы хотели перестановку? Получайте. Глобальная перестановка. Полный вынос мусора.
— Ты пожалеешь! — шипела Тамара Ильинична, вцепившись в косяк двери. Её лицо пошло багровыми пятнами, но теперь это была не симуляция, а чистая, незамутненная ярость. — Ты приползешь ко мне, когда он тебя бросит! А он бросит! Кому ты нужна такая — сухая, злая, бесплодная стерва!
В коридоре повисла та самая секунда тишины, когда сказанные слова уже нельзя вернуть обратно, и они висят в воздухе тяжелым свинцовым туманом. Женя замерла. Упоминание о детях было запрещенным приемом, ударом ниже пояса, о котором знали только свои.
— Бесплодная? — переспросила Женя очень тихо. — Так вот, что вы ему пели, пока я была на работе?
Она посмотрела на мужа. Егор отвел глаза, и этот жест сказал ей больше, чем любые оправдания. Он обсуждал это с матерью. Они перемывали ей кости, обсуждая её проблемы со здоровьем, пока жрали тот самый жирный борщ.
— Вон, — прошептала Женя. — Вон отсюда. Оба.
Она схватила последнюю сумку — дамскую сумочку свекрови, висевшую на крючке, и швырнула её прямо в Тамару Ильиничну. Сумка ударила женщину в грудь, та охнула и отступила на шаг, оказавшись за порогом, на лестничной клетке.
— Егор, твой выход, — Женя указала на открытую дверь. — Или ты остаешься здесь и молчишь до конца своих дней, или валишь к мамочке под юбку. Решай. Сейчас. Такси внизу. Счетчик тикает.
— Ты пожалеешь, Евгения! Ох, как ты пожалеешь! — голос Тамары Ильиничны эхом разлетался по бетонному колодцу подъезда, отражаясь от стен, выкрашенных в казенный зеленый цвет.
Свекровь ползала по грязной плитке лестничной площадки, собирая рассыпавшиеся банки и старые журналы. Ее напускная немощь исчезла без следа. Движения были резкими, хищными. Она запихивала вещи в сумки с такой яростью, будто душила мелких грызунов. Соседская дверь на этаж выше приоткрылась, и в щели блеснул любопытный глаз, но Тамару Ильиничну это не смущало. Она работала на публику, даже если эта публика состояла из одного перепуганного соседа.
— Егор! — взревела она, не поднимая головы, застегивая молнию на бауле так, что та едва не лопнула. — Ты позволишь этому случиться? Ты позволишь этой пустоцвете вышвырнуть мать, которая ночей не спала, когда у тебя колики были? Ты променял родную кровь на этот кусок льда?
Егор стоял в дверном проеме. Он напоминал маятник, застывший в мертвой точке. Его взгляд метался от матери, ползающей на карачках, к жене, стоящей у стены с каменным лицом. В его глазах плескался животный страх. Не за мать, и не за брак. Он боялся ответственности. Боялся, что прямо сейчас ему придется выйти в этот холодный, вонючий подъезд и ехать в тесную хрущевку, спать на раскладушке и слушать круглосуточные лекции о неблагодарности.
Он сделал шаг назад. Вглубь квартиры. В тепло.
Это было крошечное, почти незаметное движение, но Евгения его увидела. И Тамара Ильинична тоже.
Свекровь замерла с носком в руке. Она медленно поднялась, отряхнула колени и посмотрела на сына. В этом взгляде не было любви. Там было презрение генерала, чей солдат дезертировал при первом же выстреле.
— Значит, так? — прошипела она, и этот шепот был страшнее её крика. — Под юбку спрятался? Трус. Я родила труса. Живи, Егорушка. Живи с ней. Только когда она тебя выжмет и выкинет, как эти мои сумки, ко мне не приползай. Я замки сменю. У меня больше нет сына.
— Мам, ну зачем ты так… — жалобно протянул Егор, но из квартиры не вышел.
— Заткнись! — рявкнула Тамара Ильинична. Она схватила свои баулы. Невероятная сила злости позволяла ей держать этот груз, который еще десять минут назад казался неподъемным. — Будьте вы прокляты. Оба. Чтоб у вас в этом доме каждый угол гнилью пошел. Чтоб вы друг друга сожрали.
Лифт звякнул, открывая свои двери. Свекровь, пыхтя и бормоча проклятия, затащила свои пожитки в кабину. Она ни разу не обернулась. Двери с лязгом закрылись, отсекая её ядовитую ауру от их этажа. Загудел мотор, унося Тамару Ильиничну вниз, к ожидавшему такси.
В подъезде стало тихо. Слышно было только, как где-то далеко лает собака, да сосед сверху поспешно захлопнул свою дверь.
Евгения шагнула вперед и закрыла входную дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел в висок.
Они остались вдвоем в коридоре, заставленном вещами. Запах пережаренного лука все еще висел в воздухе, пропитав собой обои и одежду. Егор прислонился спиной к стене и сполз вниз, обхватив голову руками.
— Уехала… — выдохнул он. — Женя, ты понимаешь, что ты наделала? Она же теперь никогда… Мы же теперь враги навек.
Он поднял на жену глаза, полные слезливой укоризны. Он ждал, что она сейчас сядет рядом, обнимет его, скажет, что они справились, что все будет хорошо. Он ждал привычного сценария примирения.
Евгения смотрела на него сверху вниз. В её взгляде не было ни торжества, ни жалости. Только брезгливая пустота. Она видела перед собой не мужчину, не партнера, а просто организм, занимающий квадратные метры.
— Встань, — сказала она ровно.
— Жень, давай потом… Я не могу сейчас, меня трясет всего, — заныл Егор.
— Я сказала: встань, — повторила она тем же тоном, но в голосе звякнул металл, заставивший мужа дернуться и неуклюже подняться на ноги.
— Ты выбрал, — произнесла Евгения, глядя ему прямо в переносицу. — Ты остался. Но не потому, что ты меня любишь. И не потому, что я права. Ты остался, потому что здесь удобный диван, быстрый интернет и полка с твоими протеиновыми батончиками. Ты остался, потому что ты трус, Егор. Ты позволил ей унижать меня, ты обсуждал с ней мои проблемы, ты жрал её помои и молчал.
— Я не хотел скандала! — взвизгнул он. — Я был между двух огней!
— Нет, ты был зрителем. Ты купил попкорн и смотрел, кто кого победит, — Евгения прошла мимо него в гостиную, пнув по дороге забытый свекровью тапок.
Она остановилась посреди комнаты, где все еще криво стоял диван, а на окнах висела рваная марля.
— Слушай меня внимательно, Егор. Потому что я скажу это один раз. Ты остаешься жить здесь. Но не как муж. У мужа есть право голоса, есть уважение, есть тыл. У тебя больше нет ничего. Ты здесь на испытательном сроке. Как квартирант, который плохо себя вел.
— В смысле? — Егор зашел следом, его лицо вытянулось. — Мы что, разводимся? Жень, ну она же уехала! Все закончилось! Зачем ты начинаешь?
— Ничего не закончилось. Все только началось. Ты будешь спать в гостиной. На этом самом диване. Еду покупаешь себе сам. Готовишь себе сам. Стираешь свои вещи сам. Счета за коммуналку теперь делим пополам. Если я увижу хоть одну грязную чашку или услышу хоть одно слово претензии — ты вылетишь вслед за мамой. Без предупреждения. Без такси. Просто в ночь.
— Ты серьезно? — он усмехнулся, пытаясь перевести все в шутку, но улыбка вышла кривой и жалкой. — Жень, ну не дури. Мы же семья. Ну, погорячились, с кем не бывает…
— Семьи больше нет, — отрезала Евгения. Она подошла к окну и с остервенением сорвала остатки «штор», швырнув их в угол. — Есть я — хозяйка квартиры. И есть ты — жилец с очень шатким положением. Ты предал меня, Егор. Ты стоял и слушал, как она называет меня бесплодной, и молчал. Ты умер для меня там, в коридоре.
Она повернулась к нему спиной, давая понять, что разговор окончен.
— Убери бардак в гостиной. Верни мебель на место. Отмой пол на кухне от жира. Если я выйду утром и увижу здесь хоть малейший след пребывания твоей матери — документы на развод будут у тебя на столе к вечеру. Время пошло.
Евгения ушла в спальню и плотно закрыла за собой дверь. Щелкнул замок. Егор остался стоять посреди разгромленной гостиной, в полной тишине, нарушаемой лишь гудением его компьютера. Он посмотрел на тяжелый диван, который нужно было двигать в одиночку, на жирные пятна на паркете, на пустой проем двери спальни. Впервые в жизни мамы не было рядом, чтобы решить его проблемы, а жена превратилась в надзирателя. Он был один. И это одиночество было страшнее любого скандала…
