— Ты пустил свою мать в нашу спальню, пока я была на работе, и позволил ей выбросить все мое нижнее белье и косметику, потому что она такого не одобряет? Паша, ты позволил другому человеку рыться в моих трусах? — визжала Яна, стоя в дверном проеме кухни. В руках она сжимала пустой, обитый бархатом ящик от комода, словно это было доказательство преступления в суде.
Павел даже не вздрогнул. Он сидел за столом, подперев щеку кулаком, и меланхолично жевал домашнюю ватрушку. На его губах осталась белая крошка творога. Напротив него, выпрямив спину так, будто проглотила лом, восседала Галина Сергеевна. Перед ней дымилась чашка свежезаваренного чая, а лицо выражало абсолютное, железобетонное спокойствие человека, который только что спас мир от чумы.
— Не визжи, Яна, у соседей дети спят, — спокойно заметила свекровь, аккуратно отламывая кусочек теста. — И не утрируй. Никто не рылся. Мы проводили санацию.
Яна швырнула ящик на пол. Дерево глухо ударилось о ламинат, но никто из сидящих за столом даже бровью не повел. В квартире пахло не скандалом, а сдобным тестом и ванилью — запахом уюта, который теперь казался тошнотворным и фальшивым. Десять минут назад Яна вернулась с дежурства, мечтая только о душе и сне. Вместо этого она обнаружила, что её спальня подверглась стерилизации. Исчезло всё. Кружевные комплекты, которые она покупала с премий. Шелковые халаты. Дорогие палетки теней, каждый рефил в которых стоил как полноценный обед. Флаконы духов, которые она коллекционировала годами.
— Санацию? — переспросила Яна, чувствуя, как в висках начинает пульсировать тупая боль. — Вы называете кражу моих вещей санацией? Где это всё?
— На помойке, — подал голос Павел. Он наконец проглотил кусок и потянулся за кружкой. — Мама помогла собрать. Мы вынесли это полчаса назад. Контейнеры уже вывезли, так что можешь не бежать, не позориться.
Яна смотрела на мужа и пыталась найти в его лице хоть тень раскаяния или сомнения. Но там было пусто. Павел выглядел расслабленным, сытым и довольным. Таким он бывал только в детстве, когда мама разрешала ему не идти в школу.
— Ты вынес на помойку косметику на пятьдесят тысяч рублей? — тихо спросила Яна. — Ты выбросил белье, которое я покупала в Италии? Ты нормальный?
— Ой, да брось ты эти цифры, — махнула рукой Галина Сергеевна, словно отгоняла назойливую муху. — Деньги — это пыль. А вот репутация — это навсегда. Я когда увидела, что у тебя там в ящиках лежит… мне дурно стало, Яночка. Честное слово. Красные кружева, какие-то веревочки, прозрачные тряпки. Это же срам! Это одежда для женщин определенного поведения, а не для жены моего сына.
Свекровь сделала глоток чая, прикрыв глаза от удовольствия, и продолжила менторским тоном:
— А косметика? Ты видела себя в зеркало? Эти стрелки до ушей, помада, как кровь. Ты идешь на работу, а выглядишь так, будто на охоту собралась. Мы с Пашей обсудили это и решили, что пора положить этому конец. Семья должна строиться на чистоте, а не на провокации.
Яна перевела взгляд на мужа. Он старательно разглядывал узор на скатерти, избегая встречаться с ней глазами.
— Паша, — позвала она. — Ты это серьезно? Ты обсудил с мамой мои трусы и решил их выбросить?
— Ну а что такого? — Павел пожал плечами, все-таки подняв на неё взгляд. В его глазах читалась смесь раздражения и детского упрямства. — Мама права. Ты в последнее время перегибаешь. Я тебе сто раз говорил: мне не нравится, когда на тебя пялятся мужики на улице. Ты одеваешься слишком… вызывающе. А дома? Ходишь в этом шелке, как в кино для взрослых. Мне перед мамой стыдно стало, когда она шкаф открыла.
— А зачем она его открыла? — Яна шагнула к столу, упершись ладонями в столешницу. — Зачем твоя мать полезла в мой комод?
— Я искала чистое полотенце, — невозмутимо ответила Галина Сергеевна. — И наткнулась на этот вертеп. И слава богу, что наткнулась. Паша, сынок, налей мне еще кипяточку.
Павел послушно вскочил, схватил чайник и начал ухаживать за матерью. Яна смотрела на их слаженные действия, на эту семейную идиллию, в которой для неё была отведена роль неразумного ребенка, которого нужно наказать и поставить в угол. Ей казалось, что она попала в сюрреалистичный сон. Взрослые люди, сидя на её кухне, в квартире, за которую она платит половину ипотеки, всерьез рассуждают о том, что они имели право утилизировать её личные вещи ради «нравственности».
— То есть, вы считаете, — Яна говорила медленно, чеканя каждое слово, — что вы вправе решать, чем мне краситься и что надевать под одежду?
— Мы семья, Яна, — назидательно произнесла Галина Сергеевна, принимая чашку из рук сына. — В семье нет «твоего» и «моего». Есть общее лицо. И если одна часть лица, простите, измазана грязью, то стыдно всему организму. Мы просто смыли грязь. Скажи спасибо. Мы тебя от греха уберегли и от пересудов. Ты же будущая мать! Представь, у тебя родится дочь, и она найдет эти… приспособления. Чему она научится?
— Приспособления? — Яна нервно хохотнула. — Это был бюстгальтер, Галина Сергеевна. Дорогой, качественный бюстгальтер.
— Это был разврат, — отрезала свекровь. — Хлопок, бежевый цвет, удобный крой — вот что носит порядочная женщина. А не эти кружева, от которых только раздражение на коже и дурные мысли в голове у мужчин. Паша со мной полностью согласен. Правда, Павлуша?
— Да, — буркнул Павел, запихивая в рот остаток ватрушки. — Мам, давай не будем по кругу. Мы сделали дело, всё. Яна, сядь, поешь. Мама вкусные ватрушки испекла. Хватит истерить из-за тряпок. Купим тебе нормальное белье. Обычное. Без выкрутасов.
Яна смотрела на жующего мужа. На его дряблый подбородок, который двигался в такт жеванию. На крошки, сыпавшиеся на его футболку. Внутри неё, где-то в районе солнечного сплетения, начал замерзать тот горячий комок ярости, что вспыхнул в первую минуту. Он превращался в холодный, острый лед. Она вдруг отчетливо поняла: кричать бесполезно. Они её не слышат. Для них она — не человек с правом голоса, а объект, который нужно отформатировать под свои стандарты.
Она обвела взглядом кухню. На столешнице стояла банка с её любимым кофе — единственное, что они не тронули. Видимо, кофе был достаточно нравственным напитком.
— Спасибо, я не голодна, — сказала Яна. Голос её стал сухим и ровным, лишенным эмоций. — И ватрушки я не хочу.
Она развернулась и вышла из кухни. Вслед ей полетело удовлетворенное хмыканье Галины Сергеевны: — Вот видишь, Паша? Успокоилась. Женщине иногда нужна твердая рука и правильное руководство. Сама потом поймет, что так лучше.
Яна вернулась в спальню. В комнате царила идеальная, больничная чистота. На туалетном столике не было ни баночек, ни кистей — голая, протертая тряпкой поверхность. Зеркало отражало её бледное лицо и пустую комнату. Она открыла шкаф. Её полки с одеждой тоже поредели — исчезли короткие платья, обтягивающие джинсы. Остались только бесформенные свитера и пара старых брюк.
— Нравственность, значит, — прошептала она, глядя на свое отражение.
Взгляд её упал на вторую половину гардероба. Половину Павла. Там висели выглаженные рубашки, стояли в ряд коробки с обувью, лежали стопки футболок. Всё было на месте. Его никто не трогал. Его внешний вид маму устраивал.
Яна подошла к двери и плотно её прикрыла. Затем повернула защелку замка. Из кухни доносился приглушенный смех свекрови и звон посуды. Они праздновали победу. Они думали, что перевоспитали её.
Яна достала телефон, но звонить никому не стала. Вместо этого она включила фонарик и полезла в глубину кладовки, где хранились остатки ремонта. Ей нужны были пакеты. Большие, плотные, черные пакеты на 120 литров. Те самые, в которых выносят битый кирпич и старую штукатурку.
Она вытащила рулон, оторвала первый пакет и резко встряхнула его, наполняя воздухом. Шуршание полиэтилена прозвучало в тишине комнаты как звук затвора винтовки.
Шуршание плотного полиэтилена в тишине спальни казалось оглушительным, как камнепад в горах. Яна на секунду замерла, прислушиваясь. Из кухни доносился приглушенный бубнеж — Галина Сергеевна, видимо, перешла к стадии планирования новой, «правильной» жизни для невестки, а Павел изредка поддакивал с набитым ртом. Этот звук — сытое, самодовольное чавканье мужа — стал последним катализатором.
Яна подошла к шкафу. Она не чувствовала ни жалости, ни сомнений. Внутри неё работала холодная, безжалостная машина, запущенная предательством самого близкого человека. Она распахнула створки гардероба Павла. Перед ней висела его гордость: коллекция рубашек, которые она сама же ему и гладила каждое воскресенье, дорогие костюмы для офиса, брендовые джемперы из кашемира. Вещи, которые делали из него, обычного менеджера среднего звена, представительного мужчину.
— Вульгарно, — прошептала она одними губами, повторяя слово, брошенное ей в лицо пять минут назад.
Рука рванула первую вешалку. Это была его любимая голубая рубашка, в которой он ходил на корпоративы. Яна не стала снимать её аккуратно. Она сдернула ткань вместе с вешалкой, ломая пластиковые плечики, и с силой запихнула в черное жерло мешка. Следом полетел темно-синий пиджак. Ткань жалобно затрещала по швам, когда Яна коленом утрамбовывала его внутрь, чтобы освободить место для следующей порции.
Она действовала не как обиженная жена, а как ликвидатор последствий катастрофы. Быстро, четко, эффективно. Брюки с идеальными стрелками комкались в бесформенные узлы. Галстуки, которые он хранил скрученными в специальные ячейки, она сгребла одной охапкой, словно это были дождевые черви, и швырнула поверх пиджаков.
В памяти всплывали картинки: вот она выбирает ему этот свитер на годовщину, откладывая деньги с подработки. Вот они ищут эти джинсы по всему торговому центру, потому что Паше нужен именно этот оттенок индиго. Каждая вещь была пропитана её заботой, её временем, её любовью. И сейчас, уничтожая этот гардероб, она уничтожала не тряпки, а ту самую заботу, которую они с матерью обесценили и растоптали, выкинув её белье как грязный мусор.
Первый пакет наполнился до отказа. Яна завязала узел, стянув пластик так туго, что он побелел на сгибах. Мешок получился тяжелым, объемным, похожим на труп. Она отшвырнула его к двери и взялась за второй.
Теперь на очереди были полки. Футболки, поло, домашние костюмы. Яна сгребала их стопками, не глядя. Белое к черному, чистое к грязному. Ей было плевать. Она вспомнила слова свекрови про «санацию». Ну что ж, Галина Сергеевна, получайте тотальную дезинфекцию.
В нижнем ящике лежала его «святыня» — коллекция кроссовок. Павел был помешан на обуви, сдувал с них пылинки, чистил специальными щетками. Яна брала по одному кроссовку и швыряла их в пакет прямо поверх белоснежных футболок. Грязные подошвы оставляли серые следы на ткани.
— Нравственный порядок, — пробормотала она, отправляя в мусор пару «Джорданов», за которыми он охотился полгода. — Слишком яркие. Слишком молодежные. Не по возрасту.
В какой-то момент рука наткнулась на коробку с его часами и запонками. Яна замерла. Это были дорогие вещи. Ликвидные. Но потом она вспомнила свою косметику. Палетки «Tom Ford» и «Natasha Denona», которые полетели в помойку, стоили не меньше этих часов. Принцип был важнее цены. Если они решили, что имеют право распоряжаться её имуществом, основываясь на своем извращенном вкусе, то и она имеет полное право на зеркальную симметрию.
Коробка полетела в середину мешка, глухо ударившись о подошву ботинка.
Когда шкаф опустел, зияя темными провалами полок, Яна почувствовала странное облегчение. Словно воздуха в комнате стало больше. Оставалось самое сложное — логистика.
Она приоткрыла дверь спальни. На кухне загремел чайник — видимо, пошли на второй круг чаепития. — …а шторы в гостиной тоже надо сменить, — донесся голос свекрови. — Слишком темные, угнетают психику. Я видела хорошие, с ромашками…
Яна усмехнулась. Ромашки. Ну конечно.
Она вытащила первый мешок в коридор. Он был тяжелым, килограммов двадцать плотно утрамбованной мужской самооценки. Яна волокла его по полу, стараясь не шуметь, но пластик предательски шуршал. К счастью, звук работающего телевизора и кипящего чайника заглушал её возню.
Второй мешок. Третий. В коридоре образовалась баррикада. Яна накинула на плечи куртку, сунула ноги в кроссовки, не завязывая шнурков. Она осторожно открыла входную дверь, стараясь, чтобы замок не щелкнул.
Лестничная площадка встретила её прохладой и запахом табачного дыма. Яна вытащила мешки один за другим, аккуратно прикрыв за собой дверь квартиры. Теперь пути назад не было.
Мусоропровод находился в пролете между этажами. Яна подтащила первый пакет к грязному, липкому люку ковша. Он был узким. Мешок не пролезал целиком.
— Черт, — выругалась она сквозь зубы.
Пришлось развязать узел. Она открывала ковш и частями, охапками, запихивала вещи мужа в темную, смрадную бездну трубы. Рубашки, пахнущие дорогим кондиционером, летели вниз, смешиваясь с картофельными очистками и окурками соседей.
Бум. Бум. Шурх.
Звук падения был глухим и окончательным. Яна работала быстро, её лоб покрылся испариной. Она боялась, что кто-то выйдет из соседей и увидит эту картину: приличная с виду женщина с остервенением скармливает мусоропроводу мужской гардероб. Но подъезд был пуст.
Сложнее всего было с обувью. Кроссовки грохотали по металлу трубы, как камни. Каждый удар отдавался у неё в сердце, но не болью, а злым торжеством. Это был ритм её освобождения.
Когда последний носок исчез в черной дыре и ковш захлопнулся, оставив на руках Яны слой серой пыли, она выпрямилась. Три огромных мешка опустели. Шкаф Павла теперь существовал только в виде воспоминаний и кучи тряпья в мусорном контейнере на первом этаже.
Она отряхнула руки, глубоко вдохнула спертый воздух подъезда и почувствовала себя странно живой. Впервые за этот вечер у неё перестали дрожать колени. Яна вернулась к своей двери. За ней всё так же слышались голоса. Павел смеялся над какой-то шуткой матери. Он даже не заметил, что жены нет дома уже пятнадцать минут. Он был уверен, что она сидит в спальне и «осознает свое поведение».
Яна повернула ручку. Пора было заканчивать этот спектакль.
Яна зашла в ванную и долго, с остервенением терла руки мылом. Ей казалось, что запах мусоропровода — эта сладковатая, тошнотворная смесь гнилых овощей и сырости — въелся в кожу намертво. Она смывала с себя не пыль подъезда, а остатки той жизни, где она пыталась быть хорошей, удобной и понимающей. Вода утекала в слив, унося серую пену, а Яна смотрела на свои руки в зеркало. Никакой дрожи. Пальцы были спокойны, как у хирурга после успешной ампутации гангренозной конечности.
Она вытерла ладони полотенцем — тем самым, которое «искала» свекровь, и вышла в коридор. Из кухни по-прежнему лился теплый электрический свет и бубнеж телевизора. Идиллия продолжалась. Они даже не заметили, что её не было. Наверное, думали, что она дуется в туалете или рыдает в подушку.
Яна вошла на кухню. Павел сидел в той же позе, лениво ковыряя зубочисткой во рту. Галина Сергеевна уже перешла от чая к изучению какого-то журнала, который принесла с собой. При появлении невестки свекровь демонстративно поправила очки и окинула Яну оценивающим взглядом, полным снисходительного торжества.
— Ну что, Яночка, — елейным голосом начала она. — Остыла? Вот и умница. Нервные клетки не восстанавливаются. Мы с Пашей тут подумали, что в субботу поедем на рынок. Там есть замечательный отдел с домашним трикотажем. Купим тебе пару приличных комплектов, чтобы перед людьми не стыдно было. Я сама выберу, у меня глаз наметан.
Павел кивнул, не вынимая зубочистку изо рта: — Да, Ян, хватит дуться. Мама дело говорит. Сэкономим, кстати. Твои эти кружева стоили как крыло самолета, а толку? Одно расстройство.
Яна подошла к столу. Она не села. Она возвышалась над ними, как судья перед оглашением приговора. Внутри неё была звенящая пустота, заполненная лишь холодной решимостью.
— На рынок мы не поедем, — ровным голосом произнесла она. — И трикотаж мне не нужен.
— Опять начинаешь? — скривился Павел. — Ян, ну не будь ты бабой-пилой. Тебе добра желают.
— Я не начинаю, Паша. Я заканчиваю, — Яна взяла со стола стакан с водой, сделала глоток и посмотрела мужу прямо в глаза. — Пока вы тут пили чай и планировали мою жизнь, я тоже провела ревизию. И знаешь, Галина Сергеевна, вы были абсолютно правы. В доме должна быть нравственная чистота. Никакой пошлости. Никакой вульгарности.
Свекровь расплылась в довольной улыбке: — Ну вот! Я же говорила, Паша! Зерно упало на благодатную почву. Я рада, что ты поняла, деточка.
— Я поняла, — кивнула Яна. — Поэтому я только что выкинула всю одежду Павла.
Улыбка сползла с лица Галины Сергеевны, словно маска из плохого воска. Она замерла с открытым ртом. Павел поперхнулся воздухом и выронил зубочистку.
— Что? — переспросил он, глупо моргая. — Что ты сказала?
— Я сказала, что твоя одежда мне тоже показалась вульгарной, — отчетливо, с расстановкой проговорила Яна. — Эти зауженные брюки, которые обтягивают всё, что не следует. Рубашки кричащих цветов. Кроссовки, как у подростка-переростка. Это не одежда для женатого мужчины, Паша. Это срам. Это провокация. Ты в них выглядишь как жиголо. Мне стало стыдно перед соседями.
— Ты… ты шутишь? — Павел начал медленно подниматься со стула. Его лицо пошло красными пятнами. — Ян, это не смешно. Хватит придуриваться.
— Какие шутки? — Яна пожала плечами. — Вы же не шутили, когда сгребали мое белье в мешки. Я просто последовала вашему примеру. Санация, Паша. Тотальная санация.
Павел, спотыкаясь о ножки стульев, рванул в коридор. Было слышно, как он тяжело дышит, как его тапочки шлепают по ламинату. Галина Сергеевна сидела неподвижно, её глаза наливались бешенством, но она всё еще не верила. Этого не могло быть. Бунтовать могла она, свекровь, хозяйка положения. Невестка права голоса не имела.
Из спальни донесся грохот. Это Павел распахнул дверцы шкафа так, что они ударились о стены.
Секунда тишины. Мертвой, вакуумной тишины.
А потом раздался вопль. Не крик, а именно вопль раненого зверя, у которого отобрали кусок мяса.
— Где?! — заорал Павел. — Где всё?! Яна!!!
Он вылетел из спальни обратно в коридор, а затем на кухню. Он был бледен, губы тряслись. Весь его лоск, вся его напускная вальяжность исчезли. Перед Яной стоял истеричный, перепуганный мальчик в растянутых домашних трениках.
— Ты что наделала? — прошипел он, брызгая слюной. — Ты больная? Где мои костюмы? Где «Хьюго Босс»? Где часы?!
— Там же, где мой «Виктория Сикрет» и «Диор», — спокойно ответила Яна. — В мусоропроводе, Паша. Между третьим и вторым этажом. Но боюсь, ты уже не успеешь. Я слышала, как внизу грохотало. Наверное, уже в контейнере.
— Ты выбросила мои часы? — голос Павла сорвался на фальцет. — Они стоили сорок тысяч!
— А моя косметика стоила пятьдесят, — парировала Яна. — Но Галина Сергеевна сказала, что деньги — это пыль. Главное — репутация. Я спасла твою репутацию, милый. Теперь ты не будешь выглядеть как клоун.
Галина Сергеевна наконец отмерла. Она вскочила со стула, опрокинув чашку. Чай темной лужей растекся по скатерти, но никто не обратил на это внимания.
— Да ты… да ты уголовница! — взвизгнула свекровь, тыча в Яну узловатым пальцем с массивным золотым перстнем. — Это порча имущества! Мы на тебя в суд подадим! Ты ответишь за каждую тряпку! Паша, звони в полицию! Она ненормальная! Я же говорила тебе, она психопатка!
— В полицию? — Яна усмехнулась, и эта усмешка была страшнее любых угроз. — Давайте, звоните. Расскажите участковому, как вы сначала обчистили мои ящики, а я ответила тем же. Это семейный конфликт, Галина Сергеевна. Никто не поедет разбираться, чьи трусы дороже. Но если хотите опозориться на весь дом — валяйте.
Павел метался по кухне, хватаясь то за голову, то за карманы треников, словно надеялся найти там свои пропавшие костюмы.
— Я завтра на встречу должен идти! — выл он. — У меня переговоры! В чем я пойду? В трениках? Ты мне жизнь рушишь!
— А ты мне душу разрушил час назад, — жестко оборвала его Яна. — Ты стоял и смотрел, как твоя мать унижает меня. Ты поддакивал. Ты жрал ватрушку, пока мои личные вещи летели в помойку. Ты думал, я утрусь? Думал, я надену ситцевый халат и буду благодарить вас за науку?
Она шагнула к мужу. Тот инстинктивно отпрянул, упершись спиной в холодильник.
— Ты не мужчина, Паша. Ты приложение к маминой юбке. У тебя нет своего мнения, нет своего вкуса, нет даже своей территории. Ты позволил ей влезть в нашу спальню, в наш интимный мир. Ну так получай. Теперь твой мир такой же пустой, как твой шкаф.
— Заткнись! — рявкнула Галина Сергеевна, заслоняя собой сына. Она напоминала разъяренную наседку. — Не смей так говорить с моим сыном! Ты, бесстыжая… Мы тебя приютили, мы тебя учили…
— Это моя квартира, — тихо, но так, что звенели стекла, сказала Яна. — Я плачу за неё ровно столько же, сколько и он. И я здесь не в гостях. И «учить» меня не надо. Урок окончен.
Павел смотрел на жену так, словно видел её впервые. В его глазах ужас от потери вещей смешивался с животным страхом перед этой новой, незнакомой женщиной, которая не плакала, не просила прощения, а била наотмашь.
— Ты сумасшедшая, — прошептал он. — Я не могу с тобой жить. Ты опасна.
— Отлично, — кивнула Яна. — Я как раз хотела это предложить.
Она развернулась и пошла в прихожую.
— Куда ты? — крикнула ей в спину свекровь. — Сбегаешь? Совесть замучила?
Яна не ответила. Она открыла входную дверь, впуская в квартиру холодный воздух подъезда. Затем подошла к вешалке, где висела куртка Павла и пальто Галины Сергеевны.
— Я никуда не сбегаю, — сказала Яна, снимая их верхнюю одежду с крючков. — Сбегаете вы. Вон отсюда. Оба.
— Что?! — Галина Сергеевна поперхнулась воздухом.
— Вон, — повторила Яна, швыряя пальто свекрови на пол подъезда. Следом полетела куртка Павла. — Можете идти жить к маме, Паша. Там тебе и место. Там твой нравственный приют. А здесь живут взрослые люди.
— Ты не имеешь права! — заорал Павел, бросаясь к ней. — Это мой дом!
Яна встала в проеме, упершись руками в косяки. В её позе было столько силы и ярости, что Павел затормозил в метре от неё.
— Твои вещи уже там, — она кивнула в сторону лестницы. — А ключи… Ах да, ключи.
Она посмотрела на тумбочку, где лежала связка мужа.
Яна сделала всего один шаг к тумбочке, схватила связку ключей с брелоком в виде маленького футбольного мяча и сжала их в кулаке так, что металл врезался в ладонь. Павел дернулся было перехватить её руку, но наткнулся на такой ледяной, бешеный взгляд, что инстинкт самосохранения сработал быстрее, чем мозг. Он отступил.
— Выметайся, — произнесла она не громко, но вибрация в её голосе заставила задребезжать хрусталь в серванте. — Сейчас же. В чем стоишь.
— Ты не посмеешь, — просипел Павел, всё еще пытаясь сохранить остатки мужского достоинства, хотя в растянутых на коленях трениках и линялой футболке это выглядело жалко. — Я вызову МЧС. Я взломаю дверь. Это моя квартира!
— Вызывай кого хочешь, — усмехнулась Яна, и эта усмешка была похожа на оскал. — Но пока они приедут, я успею спустить в унитаз твой паспорт, военный билет и диплом. Документы я пока не трогала. Хочешь проверить, насколько я сошла с ума?
Это был блеф, но блеф гениальный. Павел знал, где лежат документы — в той же тумбочке, рядом с ключами. Он видел безумие в её глазах и поверил. Он действительно поверил, что эта женщина, которая час назад методично уничтожила его гардероб на полмиллиона, способна утопить его личность в канализации.
Галина Сергеевна, до этого пытавшаяся испепелить невестку взглядом, вдруг поняла, что ситуация вышла из-под контроля. Её привычные методы — давление авторитетом, манипуляции чувством вины — здесь не работали. Перед ней стоял не «пластилин», из которого она лепила удобную жену для сына, а бетонная стена.
— Паша, пойдем, — неожиданно быстро сказала свекровь, хватая сына за локоть. — Не унижайся перед этой хамкой. Мы уйдем гордо.
— Гордо? — переспросил Павел, оглядываясь на свои босые ноги. — Мам, я босиком! У меня даже тапок нет! В подъезде холодно!
— Обувь в пакете, внизу, — напомнила Яна. — Если поторопишься, может, бомжи еще не растащили. Беги, Паша. Спасай свои кроссовки.
Это стало последней каплей. Павел взвыл, оттолкнул мать и выскочил на лестничную клетку, перепрыгивая через ступеньки. Слышно было, как он шлепает босыми пятками по бетону, устремляясь к мусоропроводу на первом этаже в надежде откопать в грязи хоть что-то, что можно надеть на ноги.
Галина Сергеевна осталась одна. Она стояла в дверях, поджав губы, похожая на злобную старуху из сказки, у которой отобрали корыто. Она медленно, с достоинством, которое в данной ситуации выглядело гротескно, подняла с пола своё пальто. Отряхнула его, хотя пол был чистым.
— Ты пожалеешь, Яна, — прошипела она, надевая пальто поверх домашнего платья. — Ты останешься одна. Кому ты нужна такая? Истеричка, скандалистка. Мужики таких боятся. Паша вернется ко мне, мы найдем ему нормальную, покладистую девочку. А ты сгниешь в этой ипотечной коробке.
— Возможно, — спокойно согласилась Яна. — Но зато в моих трусах больше никто не будет рыться. И да, Галина Сергеевна, заберите это. Вам пригодится.
Яна швырнула под ноги свекрови пакет с теми самыми ватрушками, которые еще час назад были символом семейного уюта. Пакет порвался, и сдобные булки рассыпались по грязному кафелю лестничной площадки.
— Это вам на дорожку. Подкрепите нравственность.
Свекровь задохнулась от возмущения, открыла рот, чтобы выплеснуть очередную порцию проклятий, но Яна не дала ей шанса. Она с силой захлопнула металлическую дверь прямо перед носом родственницы.
Лязг замка прозвучал как выстрел. Яна дважды повернула щеколду, затем закрыла на верхний замок, потом на нижний. Она слышала, как за дверью Галина Сергеевна барабанит кулаком по металлу и кричит что-то про совесть и суд божий. Снизу доносились отчаянные вопли Павла — видимо, контейнер оказался либо пуст, либо закрыт.
Яна прислонилась спиной к двери и сползла на пол. Она сидела в коридоре, глядя на пустую вешалку. Сердце колотилось где-то в горле, но слез не было. Было удивительное, звенящее чувство пустоты и свободы. Как после тяжелой болезни, когда температура спала, и ты понимаешь, что выжил, но стал другим.
Она встала, прошла на кухню. На столе остывал пролитый чай, валялась забытая Павлом зубочистка. На полу лежал пустой ящик от комода — памятник началу конца. Яна взяла зубочистку и брезгливо бросила её в мусорное ведро.
В квартире было тихо. Никто не чавкал, не поучал, не бубнил про нравственность. Эта тишина была дорогой — она стоила двух гардеробов, разбитого брака и испорченных нервов. Но она того стоила.
Яна подошла к окну. На улице уже стемнело. В свете фонаря она увидела две фигуры. Галина Сергеевна, кутаясь в пальто, что-то яростно выговаривала сыну. Павел стоял рядом, в одних носках (видимо, кроссовки спасти не удалось), поджав плечи, и выглядел как побитая дворняга. Он заглядывал матери в рот, кивал и, казалось, уменьшался в размерах с каждой секундой.
Они медленно побрели прочь от подъезда, к автобусной остановке. Два человека, которые были её семьей, превратились в серые пятна в ночи.
Яна задернула штору.
— Вульгарно, — сказала она вслух самой себе. — Как же это было вульгарно.
Она пошла в ванную, включила горячую воду и начала смывать макияж — тот самый, яркий и вызывающий, который так не нравился свекрови. Она умывалась, глядя на своё отражение. Из зеркала на неё смотрела уставшая, но абсолютно спокойная женщина. Женщина, которая только что вынесла мусор. Весь мусор. Из своей квартиры и из своей жизни.
Она вытерла лицо, взяла телефон и открыла приложение банка. Первым делом она заблокировала карту, привязанную к счету мужа. Затем зашла в чат с риелтором.
— Лена, привет, — быстро набрала она сообщение. — Помнишь, ты спрашивала про размен квартиры с доплатой? Вариант актуален. Начинай искать покупателей. Срочно.
Она нажала «Отправить» и отшвырнула телефон на диван. Жизнь продолжалась. И в этой новой жизни она сама будет решать, какого цвета носить белье и кого пускать в свою спальню…
