— Ты родила четверых? Забирай их и выживай сама, это уже перебор! — с порога сказал мне муж.
Я смотрела на него, не моргая. В голове пустота. Четыре крошечных тела в самодельных колыбелях казались сном. Четыре дыхания, слабых, как трепет бабочки.
Роды длились 18 часов. Моргающие лампы больницы. Крики акушерок. Мой крик, разрывающий пространство между жизнью и смертью.
Когда появился первый — Петя — я думала, это конец пути, забылась, хоть и знала, что будут еще. Но за ним последовала Маша. Потом Лена. И наконец, Олег.
Сергей стоял у двери нашего дома, не снимая куртки. В руке — бутылка. Капли от нее падали на потертый линолеум, но мне было всё равно.
— Я не подписывался на это, — продолжил он, избегая смотреть на детей. — Я хотел нормальную семью. Не… это.
«Это» — были наши дети. Наша кровь. Наши глаза, носы, пальцы.
Деревенские женщины рожают по двое — уже событие. Трое — разговоры на годы. Четверо…
— Как ты собираешься их кормить? — Сергей нервно провел рукой по волосам. — Где деньги брать? Кто с ними сидеть будет?
Я молчала. Дети спали. Мир вокруг сузился до маленькой комнаты с четырьмя колыбелями, сделанными моим отцом за одну бессонную ночь.
— Таня, ты слышишь? — он повысил голос.
— Ты знал и был готов, а теперь говоришь такое? Уходи, — тихо сказала я. — Просто уходи.
Сергей застыл. Потом покачал головой:
— Ты сошла с ума. Четверо детей. Господи. Я до последнего в это не верил.
Он закрыл за собой дверь. Не хлопнул. Тихо, будто извиняясь. Но этот мягкий щелчок замка прозвучал как выстрел. Мир не рухнул. Он просто изменился.
Я стояла у окна, глядя, как его силуэт растворяется в сумерках. Сергей шел быстро. Спина прямая. Ни разу не обернулся.
Первой пришла Галина, соседка. Без слов взяла метлу, смела пепел, растопила печь. Потом появилась Нина Петровна, бывшая учительница.
Села у колыбели, начала напевать. К вечеру подтянулись еще женщины. Кто с супом, кто с пеленками.
— Справишься, девка, — сказала баба Клава, самая старая в деревне. — Не ты первая, не ты последняя.
А ночью я сидела одна. Дети спали. В доме было так тихо, что я слышала, как стучит кровь в моих висках. На столе — четыре свидетельства о рождении. Четыре имени.
Я не плакала. Слезы замерзли где-то внутри. Вместо них появилась решимость — твердая, как камень.
Позвонила отцу. Три гудка
— Тятя, — сказал я. — Он ушел.
Пауза. Тяжелое дыхание.
— Приеду завтра, — просто ответил он.
В ту ночь я дала себе клятву. Глядя на их крошечные тела, на пальчики, сжатые в кулачки, на полуоткрытые во сне ротики.
— Я выстою, — прошептала я. — Ради вас. Ради того, что почувствовала, когда впервые услышала ваши голоса. Вы стоите всей боли мира.
Утром приехал отец. Высокий, седой, с глазами цвета выцветшего неба. Посмотрел на внуков. Положил на стол деньги — все, что были.
— Чай будешь? — спросила я.
— Буду, — кивнул он. — А потом пристрою еще одну комнату. Зимой с четырьмя тесно будет.
Так началась наша жизнь. Без Сергея. Без жалости к себе. С любовью, которая расцветала, как яблоня за окном — упрямо, вопреки всему.
Детство моих четверых текло, как река — иногда бурно, иногда спокойно, но всегда наполняя берега жизнью.
Отца и матери дом на краю деревни стал нашим островом.
— Негоже детям без бабкиных сказок расти, — сказала моя мама, обнимая каждого.
Дети росли, словно подсолнухи — все в разные стороны, но к одному солнцу. Маша — тонкая, мечтательная, с серыми глазами, умела находить красоту во всем.
Петя — крепкий, серьезный, весь в деда, уже в пять лет помогал колоть лучину для растопки.
Лена — самая тихая, вечно с книжкой, строила дома для муравьев.
Олег — непоседа, выдумщик, с вечно разбитыми коленками.
Двор наш звенел голосами с рассвета до заката. Что раньше казалось невозможным — стало обыденностью.
Я научилась готовить на печи, держа младенца на руках. Научилась штопать одежду в полутьме, когда все уже спали. Научилась растягивать деньги, как тесто на пироги — тонко, но чтобы всем хватило.
Мой отец — дед Иван для детей — стал их негласным покровителем. Никогда не нянчился, не сюсюкал, но всегда был рядом. Молчаливый, основательный, как дуб у реки.
— Пойдем, орлы, — говорил он по субботам, собирая внуков. И вел их в лес, на рыбалку, в поле — учить жизни.
Однажды вернулись они под вечер, перепачканные глиной и все в ветках.
— Что это? — спросила я, встречая их у калитки.
— Корни, мама, — серьезно ответил Петя. — Дед говорит, надо пускать крепкие корни. Тогда никакая буря не страшна. Поэтому мы обмазались землей.
Позже они посадили яблоневую аллею вдоль дороги к дому. Четыре молодых деревца — для каждого своё. Как символ, как обещание.
Бабушка Мария, моя мама, стала хранительницей нашего очага. Круглая, мягкая, пахнущая сдобой, она умела превращать будни в праздники.
— А сегодня у нас что? — спрашивали дети каждое утро.
— А сегодня у нас день синицы! — отвечала она. — Или день первого снега, или день орехов.
И тут же рождалась традиция, сказка, игра, связанная с этим выдуманным праздником. Дети верили — искренне, полностью.
Деньги… Да, с деньгами было трудно. Когда дети подросли до трех лет, я начала работать на почте — полдня, пока бабушка сидела с ними.
По ночам шила детям одежду, разрисовывала старые свитера яркими узорами, чтобы никто не догадался — перешитые. Отец мой тоже работал, поэтому на еду хватало.
Был у нас огород — небольшой, но щедрый. И куры, и две козы, которых дети звали Звезда и Ромашка. Молока хватало и себе, и соседям на продажу.
Детские вопросы об отце неизбежно возникали. Первой спросила Лена, когда ей исполнилось пять.
— Мама, а где наш папа?
Я замерла тогда, отложила недоштопанный носок. Что сказать? Как объяснить предательство, не разрушив детскую веру в людей?
— Он был слишком слаб для такой любви, — ответила я. — Испугался. Но мы с вами — сильные.
— Как дубы? — уточнил Петя.
— Как дубы, — подтвердила я.
Они приняли это объяснение с удивительной мудростью. Без горечи, без обиды. Просто как факт жизни — где-то живет человек, который мог бы быть с ними, но выбрал другой путь.
Наш дом стал не просто строением — а маленькой страной со своими законами и обычаями.
У нас были свои ритуалы — вечернее чтение книг, воскресные блины, четверговые походы на реку.
Была своя экономика — каждый выполнял работу по силам. Была своя дипломатия — мирное решение конфликтов за большим столом.
А главное, у нас была любовь — не сентиментальная, не из книжек, а настоящая. Та, что проявляется в мозолях на руках, в недосыпах, в способности делить последний кусок на пятерых.
Однажды мы узнали, что Сергей женился в соседнем районе. Дети восприняли новость спокойно. Как-то услышали разговоры, хоть и никогда не видели отца.
— У него теперь другая семья? — спросил Олег.
— Да, — ответила я.
— Бедный, — вдруг сказала Маша. — У него только одна семья, а у нас — мы все.
Двадцать пять лет пролетели, как один выдох. Дети выросли, разлетелись по городам, но наш дом остался сердцем, куда они возвращались снова и снова.
Маша стала дизайнером. Её светлые идеи превращались в интерьеры, от которых — по словам заказчиков — становилось теплее жить.
В ней проявилась бабушкина душа — создавать уют из ничего. Петя выучился на инженера, строил мосты. Основательный, как дед, он считал, что соединять берега — лучшее, что может делать человек.
Лена, наша тихоня, поступила в медакадемию. «Хочу лечить», — сказала она в выпускном классе, и с тех пор не свернула с пути.
А Олег, вечный выдумщик, стал учителем литературы. «Лучший способ остаться вечным ребенком», — смеялся он.
А я? Я была просто мамой. Для четверых. Для девяти внуков, что появились потом. Для соседских детей, которые прибегали на запах свежего хлеба.
Отец состарился незаметно. Сначала появились морщины у глаз — глубокие, как речные протоки.
Потом серебро в волосах — уже не пряди, а целые острова. Походка стала медленнее, но осанка оставалась прямой, гордой.
Не стало его тихо, во сне. За день до этого мы все собрались — случайно совпало, что дети приехали одновременно.
Помню, как он сидел на веранде, наблюдая за внуками, играющими в саду.
— Хорошо получилось, Таня, — сказал он мне. — Правильно.
Я не знала тогда, что это прощание.
Ночью он ушел. Без боли, без страха. С легкой улыбкой, говорила мама, обнаружившая его утром. Будто увидел что-то прекрасное напоследок.
Провожали его всей деревней. Молча стояли мужики, знавшие его полвека. Плакали женщины, которым он помогал чинить крыши и колоть дрова. Дети держались вместе — плечом к плечу, четверо, так похожие и такие разные.
У свежего холма, когда уже расходились люди, они достали саженец кедра.
— Дед говорил, — произнес Петя, разминая в руках комок земли, — кедр живет триста лет, растет триста лет и потом еще умирает триста лет.
— Почти вечность, — добавила Лена, вытирая слезы.
Они посадили дерево вместе, как когда-то сажали яблони с дедом.
— Помнишь, как он учил нас ловить раков? — спросил Олег, когда мы возвращались домой.
— А помнишь, как мы с ним плот на речке строили? — подхватил Петя.
— А как он читал нам о созвездиях, — добавила Маша.
— И про медведя, что в малиннике встретили, — улыбнулась сквозь слезы Лена.
Воспоминания текли рекой — бесконечным потоком историй, где дед был героем, наставником, другом.
После похорон дети разъехались — работа, семьи, обязательства. Дом опустел. Мы с мамой остались вдвоем. Она стала совсем седой, но взгляд оставался ясным, руки — теплыми.
— Вот ведь как бывает, — сказала она мне однажды вечером. — Сергей думал, брошенная жена с четырьмя детьми — это конец жизни. А вышло — целый мир.
Через пять лет не стало и мамы. Она ушла во сне, как и отец. И снова съехались дети, снова звучали истории — теперь о бабушке Марии, о её сказках, о праздниках из ничего.
Я осталась одна в большом доме. Но ненадолго.
Олег развелся и вернулся с маленькой дочкой. Потом Петина жена прислала их старшего к нам на время — «набираться деревенской силы». Маша с мужем купили дом по соседству.
На летние каникулы Лена отправляла своих двойняшек «к бабушке на парное молоко».
И снова, как двадцать лет назад, наш двор звенел голосами. Новое поколение собирало ягоды с тех самых кустов, что посадили их родители. Карабкалось на крышу сарая. Пряталось в высокой траве. Строило шалаши и крепости.
И только иногда, в тихие вечера, сидя у окна, я ловила себя на мысли: «Он ушел тогда, оставив мне четверых. Думал, что я не справлюсь. Боже, как же мы справились».
Кедр рядом с отцом набирал силу, тянулся к небу. А дом наш с каждым годом словно становился больше — вмещая в себя новые истории, новые жизни, новую любовь.
Однажды летом, когда все снова собрались вместе, мы сидели на веранде — большой круг из детей, внуков, их супругов.
Звенели стаканы, звучал смех. Кто-то рассказывал истории, кто-то играл на гитаре. Соседи заглядывали на огонек.
Я смотрела на них — моих красивых, сильных, счастливых — и вдруг поняла: это и есть настоящее богатство.
Не золото, не карьера, не слава. А полный дом людей, которые знают свои корни и умеют любить.
— Бабушка, — спросил меня младший внук, забравшись на колени. — А правда, что наша семья самая большая в деревне?
— Правда, — сказала я, глядя на звезды, проступающие в летнем небе. — И самая сильная.
