— А кресло здесь зачем?
Лера замерла на пороге гостиной, всё ещё держа в руке ключи от квартиры. Она только что вернулась с работы, и единственным её желанием было скинуть туфли, заварить чай и утонуть в мягких объятиях старого вельветового кресла у окна. Того самого кресла, которого на привычном месте не оказалось. Вместо него зияла пустота, а само оно было задвинуто в самый тёмный угол комнаты, к стене, граничащей с коридором, где на него едва падал свет.
Кирилл, её муж, оторвался от экрана ноутбука и одарил её улыбкой, полной самодовольства.
— А, ты заметила! Я решил немного оптимизировать пространство. Смотри, насколько просторнее стало! Комната сразу выглядит солиднее, дышать легче. А то стояло посреди прохода, как бельмо на глазу.
Она поставила сумку на пол, медленно стянула перчатки, палец за пальцем. Её кресло никогда не стояло посреди прохода. Оно стояло в своём собственном, идеально выверенном мире — у окна, рядом с книжной полкой и торшером. Это было её место для чтения, её личный островок спокойствия.
— Верни его на место, пожалуйста.
Улыбка сползла с его лица, сменившись недоумением.
— В смысле? Лера, я же для нас стараюсь. Так гораздо лучше, логичнее. Зачем загромождать доступ к свету?
— Кирилл, это моё кресло. И оно стояло там, где мне удобно, — её голос звучал ровно, без ноток раздражения, но в этой ровности чувствовался металл. — Я хочу, чтобы оно стояло там.
Он тяжело вздохнул, с шумом захлопнул крышку ноутбука и поднялся. Демонстративно, не скрывая своего недовольства, он потащил тяжёлое кресло через всю комнату, ножки противно заскрипели по паркету. Поставив его на место, он не удержался от комментария.
— Ну вот, опять эта громадина перекрыла всю перспективу. Не понимаю, что ты в нём нашла.
Он не унимался. Его взгляд, полный реформаторского зуда, скользнул по стене над диваном. Там висела её небольшая коллекция постеров с европейских кинофестивалей — яркие, авангардные, каждый со своей историей.
— И вот это тоже… — он неопределённо махнул рукой в их сторону. — Мазня какая-то. Может, повесим что-то нормальное, для взрослых людей? Репродукцию какую-нибудь. «Охотников на привале», например. Классика. Солидно смотрится.
Лера повернулась к нему. Теперь она смотрела не на кресло и не на постеры. Она смотрела прямо на него.
— Мне нравится эта «мазня». Я сама её выбирала и вешала.
— Да я понимаю, — он примирительно поднял руки, подходя ближе. — Но мы же теперь семья. Наш дом должен выглядеть как семейное гнёздышко, а не как квартира студентки-отличницы. Я просто хочу добавить немного уюта, чтобы всё было… общим. Чтобы я тоже чувствовал себя здесь хозяином.
Он произнёс это так, будто делал ей огромное одолжение, будто его желание переделать всё под себя было высшим проявлением заботы. Но Лера услышала совсем другое. Он не хотел делать пространство общим. Он хотел сделать его своим. А всё, что было её, личным, продуманным и любимым, он считал временным недоразумением, которое нужно поскорее исправить.
Холодный фронт надвигался не сразу. Сначала это были мелкие, почти незаметные вылазки на её территорию, которые Кирилл маскировал под заботу или благие намерения. Но спустя неделю после истории с креслом, вторжение приобрело новый масштаб. Оно перестало касаться только вещей.
В субботу к Лере зашла Света, её лучшая подруга ещё с университета. Они устроились на кухне с чаем и пирогом, погрузившись в свой мир лёгкой болтовни, общих воспоминаний и смеха. Кирилл, отказавшись присоединиться, устроился в гостиной, но не ушёл в другую комнату и не надел наушники. Он сидел на диване с телефоном в руках, и его молчаливое присутствие ощущалось физически, как сквозняк из плохо закрытого окна. Он не смотрел в их сторону, но Лера чувствовала, что он слушает каждое слово, оценивает каждую интонацию, взвешивает каждый смешок. Атмосфера лёгкости и уюта медленно улетучивалась, сменяясь напряжением.
Когда Света, почувствовав неладное, начала собираться, Кирилл проводил её до двери с вежливостью, от которой веяло морозом. Он не сказал ничего грубого, но его короткое «всего доброго» прозвучало как «скатертью дорога».
Как только замок щёлкнул, он обернулся к Лере.
— Наконец-то. Я думал, она никогда не уйдёт. И о чём вы только треплетесь по три часа? Пустые хихиканья и перемывание костей. Подруга твоя, конечно, особа специфическая. Вся такая лёгкая, ветреная.
Лера собирала чашки со стола, её движения стали резче обычного.
— Не говори так о Свете. Она мой самый близкий друг.
— Друг? Лера, очнись. Это не дружба, это клуб по интересам для одиноких женщин. Она живёт одна, порхает по жизни, а ты теперь замужняя женщина. У нас должны быть другие интересы. Семейные. Общие друзья. А не эти твои подружки с их бесконечной болтовнёй ни о чём.
Он говорил это так, будто открывал ей глаза на какую-то страшную правду, будто спасал её из дурной компании. Лера поставила чашки в раковину с таким стуком, что он вздрогнул. Она ничего не ответила. Спорить было бессмысленно. Она просто занесла его слова в свой внутренний список, где напротив имени «Кирилл» с каждым днём становилось всё больше чёрных галочек.
Настоящий бой случился в следующий четверг. Лера задержалась на работе — у них был небольшой корпоратив в честь успешного завершения проекта. Она предупредила Кирилла сообщением, что будет позже, и спокойно провела вечер с коллегами. Вернулась около одиннадцати. Квартира встретила её темнотой, в которой горел только синий прямоугольник экрана телевизора. Кирилл сидел на диване в полумраке.
— Наконец-то! — произнёс он, не отрывая взгляда от экрана. — Я уж думал, звонить начинать.
— Я же написала, что задержусь. У нас был небольшой фуршет, — она начала разуваться в прихожей, чувствуя, как по спине пробегает холодок.
— Фуршет, значит, — он поставил пульт на подлокотник и повернулся к ней. Теперь его лицо было освещено тусклым светом из коридора. — И где этот ваш фуршет проходил?
— В ресторане недалеко от офиса. Кирилл, что за допрос? Я устала.
— А я волновался, — его голос стал жёстче. — Время почти одиннадцать. А с кем ты там была? Мужики с вами сидели?
Это было уже слишком. Она выпрямилась, посмотрев ему прямо в глаза.
— Там были все из нашего отдела. И мужчины, и женщины. Какое это вообще имеет значение?
— Прямое! Ты замужем, Лера! Ты должна понимать, как это выглядит со стороны, когда жена возвращается домой за полночь после посиделок с чужими мужиками! Это называется уважение к мужу!
— Уважение, Кирилл, — отчеканила она, — это не отчитываться о каждом своём шаге, как нашкодившая школьница. Я была на корпоративном мероприятии со своими коллегами. Точка.
Он поднялся с дивана, подходя к ней почти вплотную.
— Для меня не точка! Я твой муж, и я имею право знать, где и с кем ты проводишь время!
Лера не отступила. Она смотрела на него снизу вверх, и в её взгляде не было ни страха, ни желания оправдываться. Только холодная, тяжёлая усталость.
— Ты имеешь право мне доверять. А если его нет, то это не моя проблема.
Она обошла его и прошла в спальню. Он ничего не сказал ей вслед. Просто вернулся на диван и снова включил телевизор, сделав звук немного громче, чем было до этого. В квартире повисло плотное, заряженное статикой молчание. Они находились в нескольких метрах друг от друга, но между ними пролегла бездна. И оба понимали, что это затишье — лишь прелюдия к настоящей буре.
Несколько дней они жили как соседи по коммунальной квартире. Вежливые «доброе утро» и «приятного аппетита», произнесённые в пустоту, не нарушали общей ледяной атмосферы. Они старательно избегали друг друга, существуя в параллельных измерениях в пределах одних и тех же стен. Кирилл с головой ушёл в свои видеоигры, Лера — в книги и работу. Казалось, хрупкое перемирие могло длиться вечно, но оно было лишь затишьем перед последним, сокрушительным ударом.
В субботу утром Лера решила навести порядок. Она методично протирала пыль, переставляла книги, поливала цветы. Это был её способ медитации, возможность вернуть пространству его изначальную гармонию, которую так настойчиво пытался разрушить Кирилл. Подойдя к своему комоду в спальне, она замерла с тряпкой в руке. На полированной поверхности, там, где всегда стояла её шкатулка, было пусто. Просто чистое, лишённое привычного предмета место.
Это была старая деревянная шкатулка, тёмная от времени, с потрескавшимся лаком и немного сколотым уголком. Подарок покойной бабушки. Внутри, на выцветшем бархате, лежали не драгоценности, а сокровища иного рода: несколько старых писем, пара пожелтевших фотографий, где Лера была ещё маленькой девочкой на руках у деда, и засушенный цветок с её выпускного. Вещь, абсолютно бесполезная с практической точки зрения, но для неё она была якорем, связью с прошлым, с людьми, которых она любила.
Она проверила ящики комода, заглянула под кровать. Пусто. Сердце неприятно сжалось от дурного предчувствия. Она вышла в гостиную. Кирилл сидел на диване, полностью поглощённый своим телефоном, его большой палец быстро скользил по экрану.
— Кирилл, — её голос прозвучал спокойно, почти буднично. — Ты не видел мою шкатулку с комода? Такую, деревянную.
Он не сразу оторвался от экрана. Когда он наконец поднял на неё глаза, в них не было ни малейшего намёка на понимание.
— Шкатулку? А… эту коробку старую?
— Да. Где она?
— А, её, — он снова уткнулся в телефон, словно отвечал на самый незначительный вопрос в мире. — Я выбросил, когда вчера мусор выносил. Она вся какая-то поцарапанная была, вид у неё был убогий. Только пыль собирала.
Лера молчала. Воздух в комнате вдруг стал плотным, вязким, его стало трудно вдыхать. Все звуки — гул машин за окном, тиканье часов, щелчки, которые издавал его телефон, — разом исчезли. Остался только его ровный, безразличный голос, продолжавший вещать из этой звенящей пустоты.
— Чего ты молчишь? Не переживай. Я видел в торговом центре отличные шкатулки, современные, стильные. Купим тебе новую, красивую. Даже лучше, чем та развалюха.
В этот момент она посмотрела на него и впервые увидела по-настоящему. Не мужа, не близкого человека. Перед ней сидел чужой. Абсолютно чужой мужчина, который только что взял часть её души, её памяти, её детства, скомкал, как ненужную бумажку, и вышвырнул на помойку. И он даже не понял, что сделал. Для него это была просто старая вещь. Для неё — часть её самой.
Не было ни слёз, ни крика. Внутри что-то оборвалось. Холодно и окончательно, как перерезанный трос. Она больше не чувствовала ни обиды, ни злости. Только пустоту и кристальную, ледяную ясность. С этим человеком ей не по пути. Вообще. Никак.
Она ничего ему не ответила. Просто развернулась и молча ушла в ванную комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Включила воду, чтобы шум заглушил тишину, и посмотрела на своё отражение в зеркале. Из зеркала на неё смотрела женщина с совершенно спокойным лицом и очень тёмными, пустыми глазами. В них больше не было ни любви, ни сомнений. Только твёрдое, холодное как сталь, принятое решение. Вопрос был лишь во времени и способе его исполнения. И ждать оставалось недолго.
Вечер опустился на город медленно и неотвратимо, как анестезия. Лера вернулась домой, когда за окном уже горели фонари. За день пустота внутри неё не заполнилась ничем, кроме холодной, спокойной решимости. Она не думала о том, что скажет или сделает. Она просто знала, что всё закончится сегодня. Она вошла в квартиру и сразу услышала звуки виртуальной перестрелки, доносившиеся из гостиной. Значит, ничего не изменилось. Мир продолжал вращаться для него так же, как и всегда.
Кирилл, развалившись на диване, не отрывался от экрана, где мелькали вспышки взрывов. Он даже не повернул головы, когда она вошла.
— Наконец-то! — бросил он в сторону прихожей, его голос был полон мальчишеского азарта от игры и искреннего недовольства. — Я уже есть хочу, а в холодильнике пусто. Ты вообще собираешься ужин готовить?
И это стало последним щелчком. Последней деталью, вставшей на своё место в механизме, который уже был взведён и готов к действию. Лера медленно сняла пальто, повесила его на вешалку. Её движения были плавными, выверенными, в них не было ни грамма суеты. Она молча прошла в гостиную и остановилась перед ним.
Его вопрос, брошенный в пустоту, всё ещё висел в воздухе. Он ждал ответа, может быть, извинений или обещания сейчас же броситься к плите. Но вместо этого она произнесла, и её голос был режуще спокоен, без малейшего намёка на истерику:
— Ты рот свой закрой вообще! Ты здесь и так на птичьих правах в моей квартире живёшь! А если и дальше продолжишь включать хозяина, поедешь обратно к своей мамочке!
Кирилл опешил. Он нажал на паузу, и звуки войны на экране стихли. Он медленно повернул к ней голову, его лицо выражало полное недоумение, которое быстро сменялось праведным гневом. Он, кажется, не поверил своим ушам.
— Ты что себе позволяешь? Совсем страх потеряла? — он начал приподниматься с дивана, наливаясь багровой краской. — Я мужик в этом доме!
Лера не отступила. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме презрения. В ответ на его коронную фразу она не сказала ни слова. Вместо этого она молча обошла диван, подошла к телевизору и, наклонившись, спокойно выдернула вилку игровой приставки из розетки. Экран погас. Затем она так же методично отсоединила все провода — от телевизора, от самой консоли, — аккуратно смотала их и положила сверху на чёрный пластиковый корпус. Взяв приставку в руки, она подошла к нему и протянула.
— Вот, возьми.
Он смотрел на неё, как на сумасшедшую, не понимая, что происходит. Затем она развернулась, подошла к столу, где стоял его ноутбук, захлопнула крышку и, взяв его под мышку, вернулась. Положила ноутбук рядом с приставкой на журнальный столик.
— И это тоже твоё. А теперь слушай сюда, — её голос звучал ровно и монотонно, как у диктора, зачитывающего приговор. — Хозяин здесь тот, чьё имя в документах на квартиру. И это имя — моё.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание. Он стоял посреди её гостиной, и вся его напускная хозяйская спесь слетала с него, как шелуха.
— Я даю тебе ровно час, чтобы ты позвонил своей маме и договорился, что сегодня ночуешь у неё. Час, Кирилл. Через шестьдесят минут я вызываю мастера. И просто сменю замки.
Она закончила говорить и отошла к окну, поворачиваясь к нему спиной, давая понять, что представление окончено и обсуждению ничего не подлежит. Кирилл стоял посреди комнаты. В одной руке он инстинктивно сжимал свою любимую игровую приставку, в другой — ноутбук. Вещи, которые ещё пять минут назад были символом его комфорта и власти в этом доме, теперь превратились в жалкий скарб изгнанника. На его лице шок медленно сменялся осознанием. Осознанием полного, сокрушительного и абсолютно бесповоротного краха. Он проиграл. Не в споре, не в ссоре — он проиграл в праве находиться здесь. И тишина, наступившая в комнате, была оглушительнее любого крика…
