Первый снег всегда приходит неожиданно. Как бы ни предупреждали синоптики, сколько бы ни мелькало прогнозов в новостных лентах — его появление каждый раз застаёт город врасплох. Вот и сейчас: огромные хлопья опускались на крыши домов, на капоты машин, на плечи прохожих, которые вдруг замедляли шаг, поднимали головы и, прищурившись, вглядывались в серое небо.
Григорий Маринин смотрел на снег из окна своей квартиры на четырнадцатом этаже и машинально тер дужку очков. Массивные, в роговой оправе, они делали его похожим на состарившегося подростка — нескладного, с острыми углами во всей фигуре, с копной седеющих волос, которые он упрямо не стриг до последнего.
Пятнадцать минут назад ему позвонили из больницы.
— Григорий Алексеевич, — прозвучал в трубке спокойный женский голос, — ваша мать в сознании. Вы можете приехать.
Можете. Не «приезжайте немедленно», не «спешите», не «она вас ждёт». Просто — можете. Так говорят, когда не хотят давать надежду, но и отнимать её до конца тоже не решаются.
Григорий отвернулся от окна и прошёл в прихожую. Там, в шкафу, среди его собственных вещей, всё ещё висело тёмно-синее пальто матери — то самое, в котором её увезли на скорой три недели назад. Он рассеянно провёл ладонью по шершавой ткани, обещая себе, что сегодня наконец вернёт его хозяйке.
На улице снег пошёл гуще. Город, казалось, погрузился под толщу воды — всё замедлилось, звуки стали глуше. Григорий стоял на остановке, засунув руки в карманы, и ёжился от холода.
— Замёрз, что ли? — раздался хриплый голос сбоку.
Рядом с ним стояла женщина лет пятидесяти в потёртой дублёнке и вязаной шапке, из-под которой выбивались рыжие, явно крашеные волосы. Она держала в руках потрёпанную книгу в мягкой обложке.
— Нет, — буркнул Григорий, отворачиваясь.
— А выглядишь так, будто замёрз, — не унималась она. — Вот, держи.
Женщина протянула ему термос.
— Спасибо, не нужно.
— Гордый, значит, — усмехнулась она. — Ну-ну.
Автобус подошёл неожиданно быстро. Григорий сел у окна, надеясь, что навязчивая незнакомка выберет другое место, но она плюхнулась рядом, поставив между ними сумку.
— Меня, если что, Верой зовут, — сказала она, не глядя на него. — А тебя?
Григорий хотел было огрызнуться, сказать, что не нуждается в знакомствах с посторонними, но что-то в её голосе — не напористое, а какое-то по-детски открытое — заставило его сдержаться.
— Григорий.
— Красивое имя. Старинное, — кивнула она. — Куда едешь, Григорий?
— В больницу.
— Сам болеешь или кого навещаешь?
— Послушайте, — не выдержал он, — я не настроен на светскую беседу.
Вера пожала плечами и раскрыла свою книгу. Григорий мельком взглянул на обложку: Довлатов, «Компромисс». Это его удивило — он почему-то не ожидал, что женщина с такой внешностью будет читать серьёзную литературу.
— Что? — перехватила его взгляд Вера. — Думаешь, Довлатов не для таких, как я?
— Я этого не говорил.
— Зато подумал, — хмыкнула она. — У тебя всё на лице написано. И знаешь что? Я тебе так скажу: не суди книгу по обложке. И людей — тоже.
С этими словами она отвернулась к окну, а Григорий почувствовал себя неловко — будто его поймали на чём-то постыдном…
В больничной палате стоял тот особенный запах, который не перебить никакими освежителями воздуха, никакой химией — запах болезни, страдания и терпеливого ожидания.
Мать лежала у окна, маленькая, почти невидимая под белым больничным одеялом. Когда Григорий вошёл, она повернула голову и улыбнулась — слабо, одними губами.
— Гришенька, — прошептала она. — Я не думала, что ты придёшь.
Он подошёл ближе, осторожно присел на край кровати.
— Я принёс твоё пальто, — сказал он, чувствуя, как нелепо это звучит. — Подумал… ну, когда тебя выпишут…
Она снова улыбнулась, но в глазах мелькнуло что-то похожее на грусть.
— Спасибо, сынок. Повесь вон там, там на входе шкафчик есть.
Григорий аккуратно повесил пальто на вешалку в маленьком шкафчике у стены. Ему показалось, или оно действительно стало больше, просторнее? Или это мать так сильно похудела за эти недели?
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, возвращаясь к кровати.
— Хорошо, — ответила она с той же слабой улыбкой. — Доктор говорит, что я молодец. Сражаюсь.
Они помолчали. Григорий смотрел в окно — там всё ещё шёл снег, укрывая больничный двор белым покрывалом. Стало темнеть.
— Я так скучаю по дому, — вдруг сказала мать. — По своей кухне, по своим вещам. По фотографиям на стенах.
Григорий кивнул. Он знал, о чём она говорит. В её маленькой квартире каждый сантиметр был заполнен воспоминаниями — семейными фотографиями, сувенирами из путешествий, книгами, которые она собирала всю жизнь. Там жила память не только о её собственной жизни, но и о жизни отца, которого не стало пять лет назад, и о детстве самого Григория.
— Когда я выйду отсюда, — продолжала она, — мы с тобой съездим на дачу. Помнишь, как раньше? Ты любил собирать землянику на опушке леса.
Григорий помнил. Он помнил всё: и землянику, и запах нагретых солнцем сосновых досок веранды, и скрип старых половиц, и голос отца, зовущий их к обеду. Помнил, как мать учила его плавать в речке, терпеливо поддерживая под живот, а он барахтался и фыркал от восторга и страха…
— Конечно, мам, — сказал он. — Обязательно съездим.
Ему вдруг стало стыдно. Когда отец умер, мать осталась одна в их старой квартире. Григорий навещал её, конечно, но не так часто, как следовало бы. У него всегда находились причины: работа, усталость, какие-то дела… А на самом деле — просто не хотел погружаться в тяжёлую атмосферу одиночества, которая царила теперь в родительском доме.
— Знаешь, — неожиданно для себя заговорил он, — я сегодня в автобусе познакомился с одной женщиной. Вернее, она со мной познакомилась. Представляешь, читает Довлатова!
Мать слабо рассмеялась.
— А что тебя так удивляет? Что женщины вообще умеют читать?
— Нет, просто… — Он запнулся, понимая, как глупо это звучит. — Она была такая… необычная.
— В каком смысле?
— Не знаю. Яркая. Прямая какая-то. И знаешь, что самое странное? Она угадала, о чём я думаю. Будто насквозь меня видела.
Мать улыбнулась шире.
— Это хорошо, Гриша. Тебе нужно больше общаться с людьми. С живыми людьми, а не с твоими компьютерными программами.
Григорий поморщился. Вот оно началось — то, чего он больше всего боялся. Нравоучения, попытки устроить его жизнь даже с больничной койки.
— Мам, я не об этом, — сказал он суше, чем намеревался. — И вообще, при чём тут моя работа?
Она посмотрела на него долгим взглядом, потом медленно вздохнула.
— Ни при чём, сынок. Прости.
Снова повисло молчание. За окном совсем стемнело, и в палате зажегся тусклый верхний свет. Мать прикрыла глаза.
— Тебе надо отдохнуть, — сказал Григорий, поднимаясь. — Я пойду.
— Хорошо, — отозвалась она, не открывая глаз. — Спасибо, что пришёл.
Уже в дверях он обернулся.
— Я завтра снова приду, — пообещал он. — Принесу твой любимый виноград.
Она кивнула, всё так же не открывая глаз. Он знал, что она так сдерживает слёзы.
На обратном пути снег уже не шёл, но город словно преобразился — стал мягче, тише, добрее. Григорий шагал от остановки к своему дому и думал о матери, об их разговоре, о том, как мало он на самом деле знает о её жизни сейчас. Чем она занимается целыми днями в пустой квартире? О чём думает? С кем общается?
У подъезда он неожиданно столкнулся с женщиной из автобуса — той самой Верой с книгой Довлатова.
— Оп-па, — сказала она, увидев его. — Вот это совпадение!
— Вы живёте здесь? — удивился Григорий.
— Нет, конечно. Я к подруге приехала, она в соседнем подъезде живёт. Просто вышла воздухом подышать. — Вера запрокинула голову, глядя на тёмное небо. — Красиво, правда? После снегопада всегда так хорошо пахнет.
Григорий принюхался. Действительно, в воздухе витал особенный аромат — свежий, чистый, напоминающий о детстве.
— Как твоя мама? — вдруг спросила Вера.
Григорий удивлённо вскинул брови.
— Откуда вы…?
— Ну, ты сказал, что едешь в больницу. А на вид не похож на человека, который сам болеет. Значит, кого-то навещаешь. Судя по выражению лица — кого-то близкого. Жены и детей у тебя нет — руки голые, без кольца. Значит, родители. А учитывая твой возраст, скорее всего, мать.
Григорий озадаченно посмотрел на неё.
— Вы что, детектив?
— Нет, — рассмеялась Вера. — Просто наблюдательная. Так как она?
— Плохо, — неожиданно для себя честно ответил Григорий. — Очень плохо.
Вера кивнула, как будто ожидала этого ответа.
— Знаешь что? — сказала она, порывшись в сумке и вытащив оттуда блокнот и ручку. — Вот мой номер телефона. Если захочешь поговорить или… ну, не знаю, просто почувствуешь, что тебе одиноко — звони. И мне свой оставь.
Она протянула ему вырванный листок. Григорий машинально взял его, хотя был уверен, что никогда не позвонит.
— Спасибо, — сказал он. — Но вы зря беспокоитесь. У меня всё в порядке.
— Конечно, — кивнула Вера без тени иронии. — У тебя всё замечательно. До встречи, Григорий!
И она пошла прочь, оставив его стоять с листком бумаги в руке, у подъезда, в темноте, под огромным звёздным небом.
Квартира встретила его тишиной и прохладой.
Григорий включил свет, бросил ключи на комод в прихожей и прошёл на кухню. Есть не хотелось, но он механически открыл холодильник, достал сыр, хлеб, помидоры и соорудил себе бутерброд. Потом налил чай и уселся за стол, глядя в окно.
Где-то в глубине квартиры звякнул мобильный — пришло сообщение. Григорий не пошевелился. Наверняка это с работы, какой-нибудь срочный заказ или проблема с программой, которую он сдал на прошлой неделе. Пусть подождёт до завтра. Все подождет.
Бутерброд оказался безвкусным, чай — слишком крепким. Григорий отодвинул чашку и откинулся на спинку стула. Зачем он вообще рассказал той женщине в автобусе о больнице? Почему согласился взять её номер телефона? Что на него нашло?
Утром нужно будет сходить на рынок, купить винограда, как он обещал. И ещё что-нибудь… Печенье? Конфеты? Что вообще можно есть с таким диагнозом? Надо будет спросить у врача.
Телефон снова звякнул. Григорий вздохнул, поднялся и пошёл в комнату. На экране светились два сообщения от неизвестного номера.
«Привет, это Вера из автобуса. Просто хотела убедиться, что это твой правильный номер».
И второе:
«Извини, если навязываюсь. Просто ты выглядел таким потерянным…»
Григорий нахмурился. Он не давал ей свой номер. Значит, она каким-то образом узнала его сама. Может, работает в больнице? Или в справочной службе? Или просто спросила у кого-то из его соседей?
Он удалил оба сообщения, не отвечая. Потом разделся, принял душ и лёг в постель. Сон не шёл. В голове роились мысли — о матери, о больнице, о странной женщине из автобуса, о работе, которую нужно закончить к концу недели…
Где-то далеко за окном проехала машина, взвизгнули тормоза. Потом снова стало тихо.
Григорий повернулся на бок, подтянул колени к груди. В этой позе он спал в детстве, когда болел и мать сидела рядом, гладя его по голове. «Ты мой маленький ёжик, — говорила она. — Свернулся клубочком и колючки выставил».
Слезы обожгли глаза неожиданно, без предупреждения. Он не плакал так давно, что почти забыл, как это бывает — когда горло перехватывает, а в груди становится тесно и больно.
Он зарылся лицом в подушку, пытаясь сдержаться, но слёзы текли и текли, словно прорвало плотину. Он плакал о матери, которая никогда не выйдет из больницы, о себе, таком одиноком и нелепом в свои сорок два, об отце, которого не стало так внезапно, о потерянном времени, о несказанных словах…
Телефон снова звякнул. Григорий протянул руку, взял его со столика. Новое сообщение от того же номера:
«Не могу уснуть. Ты как?»
Он колебался несколько минут, потом начал печатать.
«Я тоже не сплю».
Ответ пришёл мгновенно:
«Хочешь поговорить?»
Он снова заколебался. Потом написал:
«Не знаю, о чём».
«О чём угодно. О том, почему не спится. О жизни. О маме. О Довлатове, в конце концов».
Григорий усмехнулся сквозь слёзы. Эта женщина была невероятно настойчивой. Впрочем, может, именно поэтому с ней и хотелось говорить?
«Знаете, — напечатал он, — моя мать умирает. У неё рак. Последняя стадия».
Отправив это сообщение, он вдруг почувствовал облегчение — будто камень с души свалился. Он никому не говорил об этом прямо — ни коллегам, ни немногочисленным друзьям. Всем отвечал уклончиво: «Приболела», «В больнице на обследовании», «Да ничего серьёзного».
А теперь вот сказал — точнее, написал — совершенно незнакомому человеку самую страшную правду в своей жизни.
Вера не ответила сразу. Прошла минута, две, три… Григорий начал нервничать. Может, она спит? Или решила, что он слишком мрачный собеседник для ночной переписки?
Наконец телефон звякнул:
«Открой дверь».
Он непонимающе уставился на экран. О чём она? Какую дверь?
И тут в прихожей раздался звонок. Григорий вскочил с кровати, накинул халат и, путаясь в поясе, пошёл к двери. Посмотрел в глазок — на лестничной площадке стояла Вера в той же дублёнке, только без шапки. В руках она держала бумажный пакет.
Григорий открыл дверь.
— Ты с ума сошла? — спросил он. — Сейчас два часа ночи!
— Знаю, — кивнула она. — Я принесла коньяк и шоколад. Можно войти?
Он молча отступил, пропуская её в квартиру. Она прошла прямо на кухню, как будто была здесь уже много раз, и принялась распаковывать свой пакет.
— Так, — приговаривала она, — вот бутылка, вот шоколад, вот лимон… Ты любишь коньяк?
— Не особенно, — признался Григорий, всё ещё не понимая, что происходит. — Слушай, ты как вообще узнала, где я живу?
Вера усмехнулась.
— Я же сказала, что у меня подруга в соседнем подъезде. Я спросила у неё, не знает ли она такого высокого худого парня в очках, с вечно встрёпанными волосами. Она сказала, что это, наверное, Гришка-программист с четырнадцатого этажа. Вот и весь секрет.
Она достала из шкафчика (как будто заранее знала, где что лежит) две рюмки, налила в них коньяк и протянула одну Григорию.
— За знакомство, — сказала она и улыбнулась — открыто, без кокетства.
Григорий взял рюмку. Это всё было так странно, так не похоже на его обычную жизнь, что он даже не нашёл в себе сил сопротивляться.
— За знакомство, — повторил он и выпил.
Коньяк обжёг горло, разлился теплом по телу. Вера сидела напротив, крутила в пальцах пустую рюмку и смотрела на него без тени смущения.
— Моя мама тоже ушла от этого же, — вдруг сказала она. — Три года назад.
Григорий вздрогнул.
— Мне жаль.
— Спасибо. Знаешь, что было самым тяжёлым? Не сам факт её смерти, а то, что я не успела сказать ей очень многое. Мы как-то всё ссорились в последние годы… Она считала, что я живу неправильно, я злилась на неё за вмешательство… В общем, обычная история. А потом стало поздно.
Она налила ещё по рюмке.
— Как её звали? — спросил Григорий.
— Антонина Сергеевна, — ответила Вера. — Она была учительницей русского языка и литературы. Всю жизнь проработала в одной школе.
— А моя мама — медсестра. Была медсестрой, — поправился он. — В детской поликлинике.
— Она любила свою работу?
Григорий задумался. Он никогда не спрашивал мать об этом.
— Не знаю, — честно признался он. — Наверное, да. Она никогда не жаловалась.
— А ты? — спросила Вера. — Ты любишь свою работу?
— Люблю, — кивнул он. — Программирование — это… Это как решать сложные головоломки каждый день. Это интересно.
— Но немного одиноко, да? — тихо спросила она.
Григорий посмотрел на неё долгим взглядом.
— Да, — наконец сказал он. — Немного одиноко. Или не немного.
Они проговорили до утра.
Вера рассказывала о своей работе (она оказалась преподавателем йоги, что почему-то совсем не удивило Григория), о своём сыне, который учится в другой стране, о путешествиях, о книгах, которые она любит… Григорий говорил о матери, о детстве, о работе, о своих редких увлечениях — фотографии и горных походах, в которые он не выбирался уже несколько лет.
Когда за окном начало светать, Вера поднялась.
— Мне пора, — сказала она. — Через три часа у меня первое занятие.
Григорий проводил её до двери. Там она неожиданно привстала на цыпочки и легко поцеловала его в щёку.
— Спасибо за разговор, — сказала она. — Позвони мне, когда будешь готов.
— К чему? — не понял он.
Вера улыбнулась.
— К следующему разговору.
И ушла, оставив его стоять в дверях с лёгким ощущением нереальности происходящего.
Следующие две недели Григорий жил как во сне. Утром он шёл на работу, вечером — в больницу к матери, потом звонил Вере, и они разговаривали — иногда по телефону, иногда у него дома, иногда в каком-нибудь круглосуточном кафе.
Мать слабела с каждым днём. Врачи уже не скрывали, что надежды почти нет. Григорий сидел рядом с её постелью, держал за руку, рассказывал о работе, о погоде, о книгах, которые недавно прочитал… Иногда она засыпала прямо посреди разговора, и тогда он просто сидел молча, глядя на её изможденное лицо, на поседевшие волосы, на синие вены на тонких руках.
О Вере он ей не рассказывал. Не потому, что скрывал — просто не знал, как назвать то, что между ними происходило. Дружба? Что-то большее? Он не умел определять такие вещи.
Однажды, когда он снова собирался уходить из больницы, мать вдруг схватила его за руку.
— Гриша, — сказала она с неожиданной силой в голосе, — я хочу домой.
Он растерялся.
— Мам, ты же знаешь, что врачи против. Тебе нужно наблюдение, лекарства…
— Я умираю, сынок, — прямо сказала она. — И я не хочу умирать здесь, в больнице. Хочу домой, в свою постель, со своими вещами.
Григорий беспомощно оглянулся на дверь, словно ожидая, что сейчас войдёт врач и запретит даже думать о такой возможности.
— Прошу тебя, — прошептала мать. — Сделай это для меня.
И он сдался.
На следующий день, после долгих разговоров с врачами, заполнения всевозможных бумаг и обещаний обеспечить должный уход, Григорий забрал мать домой. Вера помогла ему перевезти её, устроить в спальне, организовать всё необходимое.
— Ты ей нравишься, — сказала мать, когда Вера вышла на кухню готовить ужин. — У неё добрые глаза.
Григорий смутился.
— Мы просто друзья, мам.
— Конечно, — улыбнулась она. — Конечно, друзья.
Через три дня её не стало.
Она ушла во сне, тихо и спокойно, словно наконец отпустила всё, что держало её в этом мире.
Григорий сидел рядом с её телом, пока не приехали люди из похоронного бюро. Потом было оформление документов, звонки родственникам, организация прощания— всё как в тумане, словно это происходило не с ним, а с кем-то другим.
Вера была рядом всё это время — тихая, спокойная, деловитая. Она взяла на себя почти все хлопоты, давая ему возможность просто дышать, просто быть, просто переживать своё горе.
Похороны прошли в холодный, пасмурный день. Людей было немного — несколько коллег матери из поликлиники, дальние родственники, соседи. Григорий стоял у могилы, сжимая в руке горсть земли, и думал о том, как мало он на самом деле знал эту женщину, которая подарила ему жизнь. Каким человеком она была за пределами их отношений? О чём мечтала? Чего боялась? Что любила, кроме него и отца?
Вечером после похорон они с Верой сидели в квартире матери. Григорий разбирал старые фотографии, а Вера молча перебирала книги на полках.
— Смотри, — вдруг сказала она, вытаскивая потрёпанный блокнот в тканевой обложке. — Похоже на дневник.
Григорий взял блокнот. На первой странице знакомым почерком матери было написано: «Моему сыну, когда меня не станет».
Он открыл следующую страницу.
«Гришенька, если ты читаешь это, значит, меня уже нет рядом. Не грусти сильно — я прожила хорошую жизнь. Не такую, возможно, какую мечтала в юности, но свою, настоящую.»
Григорий перевернул страницу. Мать писала о своей молодости, о встрече с его отцом, о рождении самого Григория, о том, как она любила свою работу, несмотря на все трудности, о том, как гордилась сыном…
А ещё — о своих мечтах, которые так и не сбылись. О путешествии в Париж. О курсах акварельной живописи. О маленьком домике у моря, где можно встречать рассветы с чашкой кофе на веранде.
«Знаешь, сынок,» — писала она на последних страницах, — «жизнь быстро проходит. Слишком быстро. Я поняла это только сейчас, когда стою у самого её края. Не делай моей ошибки — не откладывай то, что по-настоящему хочешь. Не бойся идти навстречу своему счастью. Не бойся быть открытым и уязвимым. Да, тебя могут ранить, но лучше пережить боль, чем пустоту.»
Григорий закрыл блокнот и поднял глаза на Веру. Она смотрела на него с легкой грустью и пониманием.
— Ты знала? — спросил он.
— О дневнике? Нет, конечно, — покачала она головой. — Но я догадывалась, что твоя мама была мудрой женщиной. Такие часто оставляют после себя что-то важное.
Они сидели молча, пока за окном сгущались сумерки. Потом Вера поднялась.
— Мне пора. У тебя есть мой номер — позвони, когда будешь готов.
— К чему? — снова спросил он, как и в их первую ночь.
Она улыбнулась — той же открытой, без кокетства, улыбкой.
— К жизни.
Прошло три месяца.
Зима уступила место весне, снег растаял, и город наполнился звуками капели и запахом пробуждающейся земли.
Григорий стоял у окна в своей квартире и смотрел на улицу. В руках он держал билеты — два билета в Париж, на следующую неделю.
Телефон звякнул. Сообщение от Веры:
«Купил? Или струсил?»
Он улыбнулся и отправил в ответ фотографию билетов.
«Молодец!» — тут же пришло новое сообщение. — «Горжусь тобой!»
Он положил телефон на подоконник и снова посмотрел в окно.
Где-то там, на седьмом этаже соседнего дома, теперь жила Вера. Она всё ещё была для него загадкой — яркой, непредсказуемой, сложной. Они не были любовниками или парой в привычном понимании — скорее, двумя одинокими людьми, которые вдруг обнаружили, что вместе им теплее и легче.
Он не знал, что ждёт их в будущем. Может быть, однажды их пути разойдутся. Может быть, они станут ближе. Может быть, спустя годы они просто будут двумя старыми друзьями, которые иногда встречаются за чашкой кофе и вспоминают прошлое.
Но сейчас, в этот момент, глядя на билеты в Париж, он чувствовал странное спокойствие. Мать была права — жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на страх и сомнения.
Он взял телефон и написал:
«Я принесу вино и пиццу. Надо обсудить, что мы будем делать в Париже.»
Ответ пришёл мгновенно:
«Жду тебя. И знаешь что? Я приготовила сюрприз.»
Григорий улыбнулся. С Верой всегда так — никогда не знаешь, чего ожидать. И в этом была своя прелесть.
Он посмотрел на часы, потом на билеты, потом снова в окно. Город жил своей обычной жизнью — люди спешили по делам, машины ехали по дорогам, где-то вдалеке играла музыка. Обычный весенний день. Один из многих.
Но для него это был день начала — нового этапа, новой истории, новой жизни.
Жизни, в которой было место не только для логичных алгоритмов и выверенных программ, но и для спонтанных решений, для настоящих чувств, для неожиданных поворотов.
Жизни за пределами хрупкости…
