— Ну что, ты оклемалась? Есть что-нибудь поесть?
Голос Стаса, бодрый и будничный, ударил Светлану по ушам, как звук пощёчины. Она стояла посреди кухни, держась за дверной косяк, чтобы не закружилась голова. Семь дней. Семь дней она провалялась в спальне, ощущая себя выжатым, горячим комком боли. Температура под сорок, ломота в каждой кости, мир, сузившийся до размеров подушки и стакана с водой на тумбочке. Стас был воплощением заботы: дважды в день он героически проникал в заражённую зону, оставлял на тумбочке чай с лимоном и таблетки, спрашивал «Как ты?» и, получив невнятное мычание в ответ, ретировался на безопасное расстояние. Она слышала, как он шуршит пакетами из доставки, как по вечерам приглушённо бубнит телевизор. Он выживал. Ждал, когда она вернётся в строй.
Сегодня утром жар наконец-то спал, оставив после себя оглушительную слабость и вязкую вату в голове. Она впервые за неделю выбралась из их спальни, мечтая о горячем душе и чашке крепкого бульона. Но то, что она увидела, заставило её замереть на пороге.
Квартира превратилась в филиал мусорного полигона. Кухня, их некогда стерильная кухня, стала эпицентром катастрофы. В раковине высилась башня из тарелок, покрытых застывшими ошмётками соуса и гречки. Рядом с ней громоздились стаканы со следами чая и кофе, вилки и ложки, слипшиеся в один жирный комок. На столе, словно памятники мужскому холостяцкому быту, стояли три картонные коробки из-под пиццы, источавшие кислый запах вчерашнего теста. Крошки, засохшие капли колы и жирные пятна покрывали столешницу. Под ногами что-то липкое хрустнуло — она опустила взгляд и увидела рассыпанные чипсы. И по всему этому полю битвы были разбросаны его носки. Серые, чёрные, скрученные в тугие узелки, они лежали у ножки стола, под стулом, возле мусорного ведра, которое было переполнено настолько, что из него вываливались упаковки от еды на вынос.
Она молчала. Она просто смотрела на всё это, и слабость от болезни сменилась другим, куда более тяжёлым чувством. Она медленно, как во сне, подошла к раковине. Включила воду, чтобы хотя бы ополоснуть руки, но из крана потекла холодная струйка, горячую воду, видимо, отключили. Она взяла губку, но та оказалась склизкой и жирной. Светлана с отвращением бросила её обратно. И в этот самый момент в кухню вошёл он. Свежий, выспавшийся Стас, в чистой футболке и с телефоном в руке. Он даже не посмотрел на неё. Он прошёл мимо, рывком открыл холодильник, увидел там сиротливый кусок сыра и пустую полку, захлопнул дверцу и только тогда, обернувшись, задал свой вопрос.
Светлана медленно повернулась к нему. Очень медленно, словно не хотела расплескать ту чёрную, кипящую ярость, что мгновенно заполнила её до краёв. Она посмотрела на его сытое, безмятежное лицо, на его чистую футболку, а потом обвела взглядом весь этот свинарник.
— Ты серьёзно спрашиваешь, что на ужин, Стас?! Я неделю лежала с температурой, а ты превратил квартиру в свинарник! Я для тебя жена или бесплатная домработница с функцией повара?! С этого дня ты обслуживаешь себя сам!
Он опешил. На его лице отразилось искреннее недоумение, будто она говорила на иностранном языке. Он оглядел кухню так, будто впервые заметил беспорядок.
— Да ладно тебе, чего ты начинаешь? Я же работал вообще-то. Мне некогда было тут уборкой заниматься. Думал, встанешь — разберёшься.
«Разберёшься». Это слово стало последним детонатором. Оно означало, что это — её территория, её обязанность, её работа. Он не просто не убрал. Он сознательно ждал, когда встанет она и уберёт за ним.
— Отлично, — отрезала Света, и в её голосе не осталось и следа слабости, только ледяная сталь. — Продолжай работать. А после работы — готовь, стирай и убирай. За собой. Мой сервис для тебя закрыт.
Стас фыркнул, словно отгоняя назойливую муху. Его лицо выражало не раскаяние, а досаду — досаду на то, что его спокойный вечер был нарушен этим неуместным скандалом. Он не стал спорить. Он просто развернулся и ушёл в гостиную, где его ждал уютный диван, большой телевизор и приглушённый гул игровой приставки. Его уход был громче любого крика. Он означал: «Говори что хочешь, я просто подожду, пока ты остынешь». Он был уверен, что это просто очередной женский каприз, усиленный постгриппозной слабостью. Завтра она проснётся, поворчит для приличия и, как миленькая, начнёт разбирать завалы. Ведь так было всегда.
Но Светлана не собиралась остывать. Ярость, вспыхнувшая в ней, быстро сменилась холодным, кристально чистым решением. Она больше не чувствовала слабости. Она чувствовала себя хирургом, который собирается провести сложную, но необходимую операцию. Первым делом она создала себе островок безопасности в этом море хаоса. Она не стала трогать гору посуды в раковине. Она взяла самую большую кастрюлю, наполнила её водой из-под крана и поставила на плиту. Пока вода грелась, она нашла в шкафу нетронутую пачку соды. Методично, с пугающим спокойствием, она выгребла из раковины одну свою тарелку, одну вилку, ложку и свой любимый бокал. Перенесла их на стол, засыпала содой, а затем залила кипятком из зашипевшего чайника.
Через десять минут у неё был свой, персональный, стерильный набор посуды. Она сварила себе куриный бульон из замороженного кубика, который чудом уцелел в морозилке. Она ела медленно, сидя за крохотным, отмытым до блеска участком стола. Вокруг неё простирался мир Стаса — мир крошек, жирных пятен и остывшей пиццы. Она ела, и каждый глоток горячего бульона возвращал ей силы. Это был её первый акт независимости. Когда она закончила, она так же тщательно вымыла свою тарелку, свой бокал и свою кастрюльку, вытерла их насухо и убрала к себе в комнату. Кухня снова была предоставлена сама себе.
Следующие два дня превратились в молчаливую войну на истощение. Воздух в квартире загустел, стал плотным, как непромешанный кисель. Они двигались по одной территории, но существовали в параллельных вселенных. Светлана вставала утром, принимала душ, уходила в свою комнату с чашкой кофе и ноутбуком — она работала удалённо. Она готовила себе простые блюда, используя свой личный набор посуды, который хранила у себя. Она стирала только свои вещи, аккуратно развешивая их на сушилке в спальне. Она демонстративно обходила его носки, перешагивала через брошенную им одежду. Она создала вокруг себя кокон чистоты и порядка, и граница этого кокона была невидимой, но абсолютно непроницаемой.
Стас сначала держался. Он с вызовом заказывал еду. Курьеры стали заходить к ним чаще, чем соседи. После каждой трапезы он демонстративно ставил грязные тарелки и контейнеры в раковину, добавляя новые слои к уже существующей башне. Он ждал. Он был уверен, что её хватит ненадолго. Что её врождённое или вбитое годами чувство чистоты не выдержит, и она сломается. Но она не ломалась. Гора в раковине росла. Она начала источать едва уловимый, кисловатый запах. На третий день у него закончились чистые кружки. Он порылся в раковине, с отвращением выудил оттуда какую-то, ополоснул холодной водой и налил себе кофе. Его лицо было мрачным. Игнорировать проблему становилось всё труднее.
Апофеозом этого молчаливого противостояния стал вечер третьего дня. Светлана, выходя из душа, увидела, как Стас стоит перед раковиной. Он не просто стоял. Он смотрел на эту гору посуды, на это рукотворное чудовище из жира, засохшей еды и плесени, с новым выражением на лице. В нём больше не было снисходительного ожидания. В его взгляде читалась смесь недоумения и подступающего бешенства. Он медленно повернул голову и посмотрел на неё. В его глазах не было вопроса. В них был ультиматум. Он понял, что она не шутит. Он понял, что она не отступит. И он понял, что его комфортная, предсказуемая жизнь, где чистота и еда появлялись сами собой, только что закончилась. Холодная война была готова перейти в горячую фазу.
Тишина в квартире закончилась на следующее утро. Это было не внезапное извержение вулкана, а медленное, неумолимое нарастание давления, которое должно было прорвать плотину. Триггером стала рубашка. Стас, выскочив из душа, обмотанный полотенцем вокруг бёдер, ворвался в спальню, где Светлана сидела за ноутбуком, погружённая в работу. Он рывком распахнул дверцу шкафа и замер. Та полка, где всегда лежали его идеально выглаженные рубашки, была пуста. Он порылся в глубине, отшвырнув в сторону пару старых футболок. Ничего.
Он обернулся к ней. Его мокрое тело блестело в утреннем свете, но лицо было искажено гримасой гнева и недоумения.
— А где мои рубашки?
Светлана не сразу оторвалась от экрана. Она сделала это медленно, с таким видом, будто её оторвали от решения важнейшей государственной задачи. Она окинула его спокойным, почти безразличным взглядом.
— Там же, где и все остальные твои вещи. В корзине для грязного белья. Или где ты их бросил.
Он уставился на неё, не веря своим ушам.
— Ты что, издеваешься? У меня через два часа совещание, мне нужна белая рубашка! Ты их не стирала?
— Я стирала, — ровным голосом ответила она, снова поворачиваясь к ноутбуку. — Свои вещи.
Это было уже слишком. Его снисходительное ожидание, его уверенность в её скорой капитуляции разбились вдребезги. Он подошёл к ней вплотную, нависая над её стулом. От него пахло гелем для душа и кипящей яростью.
— Это уже не смешно, Света. Прекращай этот детский сад. Ты моя жена, в конце концов! Иди и постирай мне рубашку.
Она закрыла крышку ноутбука с тихим, но решительным щелчком. Поднялась и посмотрела ему прямо в глаза. Она была ниже его на голову, но в её взгляде была такая холодная сила, что он невольно сделал шаг назад.
— Я была твоей женой, когда лежала с температурой сорок. А ты в это время не мог даже тарелку за собой в посудомойку поставить. Так что теперь у тебя есть руки. Стиральная машина там же, где и была. Порошок на полке. Можешь включить режим быстрой стирки, если торопишься.
Сказав это, она обошла его, взяла с кресла свою сумку и вышла из комнаты, оставив его одного посреди спальни — мокрого, злого и абсолютно беспомощного перед лицом сломанного бытового автомата.
Но её действия на этом не закончились. Это был лишь аперитив. Основное блюдо она подала вечером. Вернувшись домой, Светлана не стала заходить в спальню. Она прошла прямо на кухню. Гора посуды в раковине за эти дни достигла своего апогея. Она превратилась в омерзительный, слипшийся монолит, источающий тошнотворно-кислый запах. Светлана, не морщась, надела резиновые перчатки. Она достала из-под раковины самый большой и плотный мусорный мешок. И начала методично, с холодной аккуратностью, перекладывать туда содержимое раковины. Она не мыла её. Она её эвакуировала. Был слышен омерзительный звук, с которым тарелки, прилипшие друг к другу, отдирались от поверхности, тихий звон вилок, падающих на дно мешка. Когда раковина опустела, явив миру грязные разводы и остатки пищи, Светлана завязала мешок тугим узлом. Он был тяжёлым, и она с усилием потащила его по коридору.
Затем она зашла в гостиную. В углу, возле дивана, выросла другая гора — из его одежды. Несвежие футболки, скомканные джинсы, одинокие носки. Она не стала их разбирать. Она вышла в прихожую и сняла с антресоли его дорогой чемодан для командировок — твёрдый, блестящий, символ его успешной внешней жизни. Она открыла его прямо посреди комнаты и, не брезгуя, начала запихивать туда всю его грязную одежду. Она не складывала её, а трамбовала, как мусор в контейнер. Когда вся одежда скрылась внутри, она с усилием защёлкнула замки.
Закончив, она отнесла оба «подарка» в спальню. Тяжёлый, пахнущий гнилью мешок с посудой она водрузила на его половину кровати, прямо на подушку. А чемодан, набитый грязным бельём, поставила рядом, у изножья. Она оглядела свою работу. Это было не просто актом мести. Это было наглядным пособием. Она вернула ему его же грязь, разместив её в самом сердце его личного пространства — там, где он спал, и там, откуда он уезжал в свой «чистый» деловой мир. После этого она спокойно прошла в гостиную, устроилась на диване и включила сериал. Она ждала.
Стас вернулся поздно, почти в одиннадцать. Весь день он кипел от утреннего унижения, от необходимости самому возиться с мятой рубашкой, от её ледяного спокойствия. Он был уверен, что к вечеру она одумается, что его долгое отсутствие заставит её пойти на попятную. Он открыл дверь ключом, ожидая увидеть либо демонстративно накрытый стол в знак примирения, либо хотя бы убранную квартиру. Вместо этого его встретил тот же густой, тяжёлый воздух и тишина. Он прошёл в спальню, чтобы бросить портфель, и замер на пороге. Сначала его ударил в нос тошнотворный, сладковатый запах гниения. А потом он увидел. На его белоснежной подушке, на его половине кровати, лежал огромный, туго набитый чёрный мешок, от которого и исходил этот смрад. Рядом, как верный пёс, стоял его дорогой чемодан, раздувшийся от содержимого.
Он стоял так секунд десять, мозг отказывался обрабатывать увиденное. Это было настолько абсурдно, настолько дико, что не укладывалось в голове. Потом до него дошло. Это его посуда. На его подушке. А в чемодане — его бельё. Ярость, копившаяся весь день, прорвалась с силой селевого потока. Он развернулся и влетел в гостиную, где на диване, подсвеченная экраном ноутбука, сидела Светлана. Она даже не подняла на него глаз, будто он был пустым местом.
— Ты совсем с ума сошла? — его голос сорвался на рык. Он ткнул пальцем в сторону спальни. — Это что такое?!
Светлана медленно закрыла ноутбук и положила его на столик. Она повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни вины. Только холодная, отстранённая усталость.
— Я просто вернула тебе твоё. Ты это оставил, я это собрала. Чтобы не потерялось.
— На кровать?! В мусорном мешке?! Ты больная?! — он орал, размахивая руками. — Это же просто помойка!
— Это твоя посуда. И твоя одежда, — её голос был ровным и спокойным, и этот контраст с его бешенством выводил его из себя ещё больше. — Я просто помогла тебе их упорядочить. Разве ты не любишь порядок? Посуда — в одном месте, одежда — в другом.
Он схватился за голову, проходя из угла в угол. Он чувствовал, что задыхается от бессильной злобы. Все его аргументы — «я работаю», «я устаю», «ты же женщина» — казались теперь нелепыми и жалкими. Она не играла по этим правилам. Она создала свои.
— Я пашу на работе, чтобы ты тут сидела в чистой квартире, чтобы у тебя всё было! А ты… ты превращаешь дом в помойку и устраиваешь цирк!
— Твоя работа заканчивается в шесть вечера. А моя, как выяснилось, не заканчивалась никогда. До недавнего времени, — она встала, и теперь они стояли друг напротив друга посреди комнаты. — Ты считаешь, что твоя зарплата покупает тебе право жить в грязи, которую за тобой будет убирать другой человек? Что она даёт тебе право не замечать меня, пока я не понадоблюсь, чтобы подать тебе ужин?
Он смотрел на неё, и в его взгляде презрение боролось с растерянностью. Он не знал, что ей ответить. Она была права, и от этого он ненавидел её ещё сильнее.
— Да пошла ты, — выплюнул он, наконец. — Мне надоели твои лекции. Я хоть отдохну нормально. Он резко развернулся и пошёл к телевизору, где на полке стояла его святыня. Его отдушина. Его дорогая игровая приставка последней модели. Он схватил джойстик, намереваясь уйти в другой, понятный и контролируемый им мир. Этот жест был красноречивее любых слов: «Ты и твои проблемы мне неинтересны. У меня есть дела поважнее».
Светлана молча смотрела ему в спину. Она видела, как он включает приставку, как на экране появляется знакомая заставка. Он полностью отключился от неё. И в этот момент что-то внутри неё окончательно умерло. Она без единого слова развернулась и ушла в ванную. Через минуту она вернулась. В руках она несла синее пластиковое ведро, наполовину наполненное водой для мытья полов. Вода тихо плескалась при каждом её шаге. Стас, увлечённый выбором игры, краем глаза заметил её, но не придал этому значения.
Она подошла к тумбе с телевизором. Спокойно, без суеты, поставила ведро на пол. Затем она так же методично наклонилась и выдернула из розетки шнур питания приставки и кабель, ведущий к телевизору. Стас обернулся, когда экран погас. — Эй, ты чего делаешь? Он не успел договорить. Она взяла в обе руки чёрную, глянцевую коробку консоли. Она была тяжёлой. Стас вскочил с дивана, но замер на полпути, не понимая, что происходит. Светлана подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ярости. Там была пустота. И с этим пустым взглядом, медленно и аккуратно, она опустила приставку в ведро с водой.
Раздался глухой удар пластика о пластик, а затем — шипение и бульканье, когда вода хлынула внутрь через вентиляционные отверстия. На поверхность поднялось несколько пузырьков воздуха. И всё. Стас смотрел на это, и его лицо окаменело. Он смотрел на свою утопленную приставку, потом на её лицо. Он не кричал. Он ничего не говорил. Он просто смотрел. В этот момент они оба поняли, что всё кончено. Не брак, не семья — кончились они сами, превратившись в двух незнакомцев, запертых в одной квартире, где больше никогда не будет ни ужина, ни прощения…
