— Лен, ты не представляешь! Я сейчас с мамой говорил, она такую идею выдала! Просто гениально!
Стас влетел на кухню, как порыв ветра, сносящий уютный, размеренный покой вечера. Он сиял, словно ему только что подарили выигрышный лотерейный билет. Елена не обернулась. Она продолжала методично, с выверенной точностью, крошить огурец для салата. Звук ножа, отбивающего чёткий ритм по деревянной доске, был единственным ответом. Она знала эту его интонацию — интонацию мальчика, спешащего поделиться с миром гениальным планом, который на самом деле был придуман его матерью.
— Ты же знаешь, она у меня человек дела, земля пустовать не должна! — он подошёл сзади, заглядывая ей через плечо, его дыхание было тёплым и пахло улицей. — Говорит, раз твои в другой город переехали, дача-то стоит без дела. Ну, то есть, вы туда ездите, конечно, но это же не дело! Шашлыки одни! А там же земля, чернозём! Представляешь, она уже всё распланировала! Вот здесь, говорит, где у вас газон, грядки под помидоры сделаем, высокие, тёплые. А вдоль забора пустим огурцы и кабачки. Она уже и рассаду присмотрела, говорит, завтра поедет закупаться. Чтобы время не терять!
Он говорил быстро, захлёбываясь восторгом, совершенно не замечая, как меняется атмосфера на кухне. Он не видел, как застыла спина его жены, как её рука, держащая нож, на мгновение замерла в воздухе, а потом с глухим, тяжёлым стуком опустилась на доску. Звук этот был окончательным, как точка в конце предложения. Елена медленно положила нож рядом с доской. Очень медленно, словно боясь его уронить, она повернулась к мужу.
В её глазах не было ни удивления, ни гнева. Там был лёд. Спокойный, прозрачный, арктический лёд, в котором утонула любая эмоция.
— Во-первых, Стас, не «вашей», а моей. Моих родителей. Которую они оставили мне, а не нам. Это первое и главное, что ты должен был запомнить за все эти годы. Во-вторых. Твоя мать, которая за пять лет нашего брака ни разу не нашла в себе сил сказать мне простое доброе слово, вдруг решила покомандовать на моей территории? Это даже не смелость. Это что-то запредельное.
Стас растерянно моргнул. Сияющая улыбка сползла с его лица, оставив после себя недоумевающее, почти детское выражение. Он ожидал радости, благодарности, чего угодно, но только не этого ледяного отпора.
— Лен, ты чего? Что такого-то? Ну, хочет человек заняться делом, пользу принести. Земля ведь и правда простаивает. Мама же для нас старается, чтобы овощи свои были, свежие… Ну, пусть старушка развлекается, тебе жалко, что ли?
— Ты со своей матерью не имеете никакого отношения к даче моих родителей, так что она туда даже на порог не зайдёт никогда! Так ей и передай!
Он попытался обнять её, сгладить острые углы своей привычной, немного вальяжной лаской. Но Елена отстранилась. Не резко, не демонстративно, а просто сделала короткий шаг назад, разрывая дистанцию. Этот жест был красноречивее любой пощёчины.
— Развлекаться? Стас, развлекаться она будет у себя на балконе, выращивая в ящиках укроп. А на мою дачу она не заедет. Ни завтра за рассадой, ни послезавтра с тяпкой. Никогда. И я хочу, чтобы ты сейчас же, вот прямо при мне, взял свой телефон, набрал её номер и дословно передал ей мои слова.
Она смотрела ему прямо в глаза, и её спокойствие было страшнее любого крика.
— Просто повторишь за мной. Слово в слово. А если не передашь ты, это сделаю я. Но тогда, уверяю тебя, наш разговор будет гораздо короче. И затронет он не только дачу и твою маму, но и твоё непосредственное место в этом доме. Ты меня понял?
Стас стоял посреди кухни, словно на расстреле. Телефон в его руке казался неподъёмным. С одной стороны на него смотрела жена — её взгляд был прямым и холодным, как ствол пистолета, приставленного к виску. С другой стороны, в невидимом эфире, его ждала мать — сила, перед которой он пасовал всю свою сознательную жизнь. Он был не между двух огней. Он был в эпицентре взрыва, который сам же и спровоцировал своей неуёмной болтливостью.
— Я жду, — голос Елены был ровным, без малейшего намёка на давление. И именно это спокойствие заставляло его внутренности сжиматься в тугой, ледяной комок.
Он судорожно сглотнул, пролистал контакты и нажал на вызов. Он не включил громкую связь. Это был его первый, маленький акт предательства. Гудки казались вечностью. Наконец, в трубке раздался бодрый, ни о чём не подозревающий голос матери.
— Стасик, сынок, ты что-то хотел? Я как раз каталоги с семенами смотрю, тут такие томаты есть, «Бычье сердце»! Представляешь, какие на даче вырастут?
Стас бросил быстрый, затравленный взгляд на Елену. Она стояла неподвижно, сложив руки на груди. Она всё слышала. Расстояние в три метра на их небольшой кухне не было преградой.
— Мам, привет. Слушай, тут такое дело… по поводу дачи… — он запнулся, подбирая слова, как сапёр, ищущий безопасный путь на минном поле. — Мы тут с Леной поговорили… В общем, она считает, что пока не стоит торопиться. Понимаешь, там свои планы… может, позже как-нибудь.
Он врал. Врал неумело, путаясь в формулировках, пытаясь обернуть стальной ультиматум жены в мягкую, пушистую вату неопределённости. Он надеялся, что мать поймёт намёк, что она отступит, сохранив лицо. Но он плохо знал обеих женщин, между которыми сейчас находился. Елена презрительно усмехнулась, качнув головой. Она всё поняла.
— Что значит «не стоит торопиться»? — голос матери в трубке мгновенно утратил всю свою теплоту. — Что за «свои планы»? Газон стричь и мясо жарить? Стас, я не понимаю, что ты мне сейчас говоришь. Дай-ка трубку Лене. Я хочу услышать это от неё.
— Мам, она занята, — пролепетал он, чувствуя, как по спине потекла струйка холодного пота.
— Я сказала, дай ей трубку! — приказала мать.
Но в этот момент телефон в руке Стаса зажужжал, оповещая о втором вызове. На экране высветилось: «Мама». Людмила Павловна, не дожидаясь ответа, сбросила и тут же набрала на номер Елены. Телефон жены, лежавший на столешнице, ожил. Елена взяла его, одним движением приняла вызов и нажала на кнопку громкой связи. Кухню наполнил властный, не терпящий возражений голос свекрови.
— Леночка, здравствуй, солнышко. Что у вас там происходит? Стасик что-то мямлит невразумительное. Ты ему объясни, что я ведь не для себя стараюсь, а для семьи. Чтобы у вас всё своё было, натуральное.
Елена держала телефон в руке, глядя не на него, а на своего мужа. Стас побледнел и вжал голову в плечи.
— Здравствуйте, Людмила Павловна. Станислав вам всё правильно передал, просто вы не захотели его услышать. Поэтому я повторю лично для вас, чтобы не осталось никаких сомнений. Вы не будете ничего сажать на моей даче. Ни помидоры, ни кабачки, ни укроп. Эта тема закрыта. Раз и навсегда.
На том конце провода на несколько секунд повисла тишина. Стас замер, боясь дышать.
— Как ты со мной разговариваешь? — в голосе свекрови зазвенел металл. — Ты кто такая, чтобы мне указывать? Мой сын работает, обеспечивает тебя, а ты не можешь проявить элементарное уважение к его матери? Эта дача простаивает, гниёт, а ты из своей гордыни не даёшь сделать из неё что-то полезное!
— Моя дача находится в прекрасном состоянии, — отчеканила Елена, её голос был таким же холодным, как сталь ножа на столе. — И я сама решу, что с ней делать. А ваше мнение по этому поводу меня не интересует. Как и по любому другому.
— Ах ты… — начала было Людмила Павловна, но осеклась. — Знаешь что, я с тобой разговаривать не буду. Я поговорю со своим сыном. И он объяснит тебе, как нужно вести себя в семье и где твоё место. Жди.
Короткие гудки прозвучали как выстрелы. Елена, не меняя выражения лица, завершила вызов и положила телефон на стол. Она повернулась к Стасу. Он стоял, виновато глядя в пол, похожий на провинившегося школьника, которого только что отчитали при всём классе.
— Ну что? — тихо спросила она. — Помогла тебе твоя дипломатия? Ты ведь именно этого добивался? Теперь она не просто хочет сажать помидоры. Теперь она хочет поставить меня на место. И делать она это будет твоими руками. Поздравляю, Стас. Война объявлена. И ты только что выбрал, на чьей стороне будешь воевать.
Война не началась с пушечной канонады. Она началась с тишины. Густой, вязкой, удушающей тишины, которая поселилась в их квартире после того самого телефонного разговора. Стас перестал лететь домой с работы. Теперь он приходил поздно, двигался по квартире тенью и почти не разговаривал. Он ел ужин, который Елена молча ставила перед ним, утыкался в телефон или ноутбук, а потом уходил спать. Он больше не пытался её обнять, не заглядывал через плечо, когда она готовила. Он выстроил между ними невидимую стену, и каждый кирпич в этой стене был отлит из обиды и материнских наставлений.
Елена чувствовала, как его обрабатывают. Каждые два дня он ездил к матери — «проведать, помочь с сумками». А возвращался оттуда с новым зарядом холодной отчуждённости. Словно его там подключали к какому-то источнику питания, заряжая враждебностью и праведным гневом. Она ничего не спрашивала. Она ждала. Она знала, что рано или поздно этот нарыв прорвётся.
Прорвалось в субботу. Стас вернулся от матери днём, бросил ключи на тумбочку в прихожей с таким звуком, будто швырнул гранату. Елена в это время протирала пыль в гостиной. Он вошёл в комнату, остановился посредине и скрестил руки на груди. Классическая поза его матери.
— Я не понимаю, ты совсем не осознаёшь, что сделала? — начал он без предисловий. Голос его был чужим, налитым тяжестью.
Елена медленно закончила протирать полку, аккуратно сложила тряпку и повернулась к нему.
— Я всего лишь отказалась превращать свою дачу в колхозное поле под руководством твоей мамы. Что именно из этого я должна «осознать»?
— Дело уже давно не в даче! — он повысил голос. — Дело в элементарном уважении! Ты унизила мою мать. Понимаешь ты это или нет? Она пожилой человек! Она хотела как лучше, для нас, для нашей семьи! А ты выставила её какой-то захватчицей! Она мне два часа рассказывала, как ей было больно и обидно от твоих слов.
Он говорил заученно, чеканя фразы, которые явно слышал не в первый раз. Елена смотрела на него без злости, скорее с холодным любопытством исследователя, изучающего повадки незнакомого существа.
— Стас, прекрати говорить её словами. У тебя ведь есть свои? Или она забрала их вместе с твоей способностью мыслить самостоятельно? Я не унижала твою мать. Я чётко и ясно обозначила свою позицию. Это разные вещи. А то, что ей больно и обидно от слова «нет» — это её личные проблемы, а не мои.
— Моя мать — не моя проблема! — взорвался он. — Она — моя семья! И ты, как моя жена, должна это принимать! Ты должна была быть мудрее, мягче! Найти подход! А ты рубанула с плеча, как будто она тебе враг! Ты просто не хочешь, чтобы у нас была нормальная, дружная семья, где все друг другу помогают!
Он ходил по комнате, жестикулируя, и в каждом его движении, в каждом слове сквозила Людмила Павловна. Её интонации, её логика, её мир, в котором все ей должны просто по факту её существования.
— Нормальная семья, Стас? — Елена усмехнулась, но в этой усмешке не было веселья. — Это та, где муж приходит домой и транслирует своей жене упрёки своей мамы? Это та, где интересы и желания матери ставятся выше интересов и желаний жены? Ты действительно считаешь это нормой?
Он остановился и в упор посмотрел на неё.
— Я считаю нормой, когда невестка уважает свекровь! Когда в семье мир! Мама предлагает… она считает, что нам всем нужно сесть и спокойно поговорить. Втроём. Она готова приехать завтра, чтобы всё обсудить. Она готова тебя выслушать и найти компромисс.
Это был апофеоз. Венец творения материнской мысли. Прийти на вражескую территорию, чтобы под видом мирных переговоров устроить показательную порку. Елена медленно покачала головой, словно не веря тому, что слышит.
— Нет.
— Что «нет»? — не понял он.
— Твоя мать не придёт в этот дом. Ни завтра, ни послезавтра. Никогда. Ей здесь нечего обсуждать. И не с кем. Этот разговор окончен. И если ты не понял этого до сих пор, то мне жаль. Но жаль мне не тебя, Стас. А себя. За то, что потратила на тебя столько времени.
Он не понял. Или не захотел понять. Для Стаса её слова были всего лишь очередным витком женской обиды, которую можно переждать, перетерпеть, а потом всё вернётся на круги своя. Он не осознал, что черта была перейдена безвозвратно. Поэтому, когда в воскресенье днём в дверь позвонили, он пошёл открывать с абсолютно спокойной душой. Елена, сидевшая в кресле с книгой, даже не подняла головы. Она знала, кто там. Она это чувствовала кожей.
Дверь открылась. В прихожую вошла Людмила Павловна. Вошла не как гостья, а как ревизор, прибывший наводить порядок в запущенном хозяйстве. На ней было строгое платье, на лице — маска скорбной праведности. Стас следовал за ней, как верный оруженосец, готовый в любой момент подать хозяйке меч. Они вошли в гостиную и остановились перед Еленой единым, нерушимым фронтом.
— Ну здравствуй, Лена, — начала свекровь, оглядывая комнату с лёгким пренебрежением. — Я решила, что нам пора закончить эти детские обиды и поговорить, наконец, как взрослые, цивилизованные люди.
Елена медленно, без единого лишнего движения, заложила страницу закладкой и закрыла книгу. Она положила её на столик рядом с креслом, расправила несуществующую складку на джинсах и только потом подняла глаза. Её взгляд скользнул по свекрови и остановился на муже.
— Мама права, Лен, — тут же подхватил Стас, почувствовав поддержку. — Хватит уже дуться. Мы одна семья. Нужно сесть и найти решение, которое устроит всех.
Они стояли и ждали. Ждали, что она начнёт возражать, спорить, оправдываться. Ждали эмоций, на которые можно было бы надавить, которые можно было бы повернуть против неё самой. Они приготовились к долгой осаде, принеся с собой весь арсенал упрёков и манипуляций. Но Елена не сказала ни слова. Она медленно поднялась с кресла. В её движениях была усталая, но непреклонная грация. Она подошла к ним почти вплотную.
— Ты прав, Стас. Решение нужно, — её голос был тихим, но он заполнил собой всё пространство комнаты, заставив их обоих невольно замолчать. — И я его нашла. Поскольку ты окончательно определился, чья семья для тебя важнее и чьи интересы ты будешь отстаивать, я не вижу смысла продолжать этот фарс.
Она говорила, глядя только на него. Людмила Павловна для неё в этот момент просто не существовала. Она была фоном, декорацией, причиной, но не участником этого финального диалога.
— Я даю тебе двадцать четыре часа, — продолжила Елена тем же ровным, деловым тоном. — До завтрашнего полудня. Чтобы ты собрал свои личные вещи и освободил мою квартиру. Можешь начинать прямо сейчас. Я мешать не буду.
На лице Стаса отразилось полное, абсолютное непонимание. Он смотрел на неё так, словно она заговорила на неизвестном ему языке. Он открыл рот, закрыл, снова открыл.
— Что?.. Ты… ты что такое говоришь? Ты меня выгоняешь?
Людмила Павловна, оправившись от первого шока, сделала шаг вперёд, её лицо исказилось от возмущения.
— Стасик, ты слышишь, что она несёт? После всего, что ты для неё сделал! Она просто неблагодарная эгоистка!
Но Елена уже не смотрела на них. Она смотрела куда-то сквозь них, в ту точку, где её будущее уже не пересекалось с их настоящим. Она сделала шаг назад, возвращая себе личное пространство, которое они так бесцеремонно нарушили. И когда Стас, наконец обретя дар речи, с отчаянием в голосе спросил: «А как же мама? А дача?», она в последний раз встретилась с ним взглядом. В её глазах не было ничего, кроме холодной, выжженной пустоты.
— Я всё сказала! Время пошло!
Это не было сказано на крике. Это прозвучало как приговор, окончательный и не подлежащий обжалованию. Как факт. Как эпитафия на могиле их брака.
Развернувшись, Елена спокойно пошла в спальню и закрыла за собой дверь. Не хлопнула, не заперла на ключ. Просто закрыла. А они так и остались стоять посреди гостиной — победоносная армия, внезапно обнаружившая, что поле боя, которое они так стремились завоевать, просто перестало существовать вместе с целым миром, который они только что потеряли…
