— Могла бы хоть чипсов нам насыпать вчера, — прошамкал Илья, выходя из спальни. Он недовольно морщился, почёсывая заросшую щетиной грудь, и смотрел на Свету так, будто она была источником его утренней головной боли и общего недомогания.
Света стояла посреди кухни, оперевшись рукой о столешницу, чтобы не упасть. Голова была чугунной, налитой свинцовой тяжестью, а в висках пульсировал маленький, но злобный молоточек. Каждый сустав, каждое сухожилие отзывалось тупой, ноющей болью, словно её тело всю ночь использовали как боксёрскую грушу. Температура, терзавшая её все прошлые сутки, наконец спала, оставив после себя тотальную, выматывающую слабость и ощущение, будто она смотрит на мир через мутное, запотевшее стекло.
Она с трудом заставила себя встать, когда рассвет только начал окрашивать небо в серые тона. Жажда была невыносимой. Но то, что она увидела, заставило её застыть на пороге кухни. Это было поле битвы. Армия пустых пивных бутылок оккупировала все горизонтальные поверхности: они стояли на столе, на подоконнике, на полу, некоторые лежали, поверженные, в лужицах тёмной жидкости. Коробки из-под пиццы были разбросаны, как обломки после крушения, являя миру засохшие коросты соуса и прилипшие к картону куски сыра. Горы скомканных пакетов от чипсов и сухариков напоминали разноцветные дюны в этой пустыне запустения. Воздух, густой и липкий, как патока, был пропитан сложным букетом из прокисшего пива, остывшего жира и едкого табачного дыма, который въелся, казалось, в сами стены.
Илья, сделав пару шагов, брезгливо пнул ногой пустую пластиковую бутылку.
— Я вообще не понял твоего поведения вчера. Лежала, вечер всем портила. Пацаны даже косились, мол, что у тебя за жена такая. Не поздоровалась, не улыбнулась. Могла бы хоть на пять минут выйти, проявить уважение к моим друзьям. Мы же не каждый день собираемся.
Он говорил это так буднично, с таким искренним праведным возмущением в голосе, что Света на мгновение усомнилась в реальности происходящего. Может, она всё ещё спит и это просто продолжение лихорадочного бреда? Может, не было вчерашнего дня, когда она не могла поднять головы от подушки, а каждый звук футбольного матча из гостиной отдавался в черепе раскатами грома? Не было её тихих просьб сделать потише, на которые Илья отвечал раздражённым «Да отдыхай ты, не мешай!». Не было его пьяного смеха вперемешку с воплями комментатора, проникавшего сквозь закрытую дверь спальни.
Она медленно обвела взглядом кухню. Её взгляд зацепился за опрокинутый на пол стакан, из которого на паркет вытекла липкая тёмная лужа. Рядом валялся её плед, тот самый, которым она укрывалась днём. Очевидно, его стянули с дивана, чтобы кому-то было удобнее сидеть, и теперь на нём красовалось огромное жирное пятно.
— Уважение? — тихо переспросила она, и её собственный голос показался ей чужим, хриплым и надтреснутым.
— Ну да, уважение! — с готовностью подхватил Илья, открывая холодильник в поисках чего-нибудь, что могло бы облегчить его страдания. — Они мои друзья, они пришли ко мне в дом. А ты вела себя так, будто они тебе враги. Только и делала, что портила атмосферу своими жалобами. Я перед парнями выглядел как подкаблучник, который не может собственную жену в узде держать.
И в этот самый момент, глядя на его недовольное, помятое лицо на фоне этого рукотворного апокалипсиса, Света почувствовала не обиду. Не злость. Она почувствовала, как внутри неё что-то с тихим, холодным щелчком оборвалось. Та тонкая нить терпения, которую она годами пряла из компромиссов, уступок и надежд, просто перестала существовать. Она посмотрела на него, на гору мусора, на липкий пол, и увидела не своего мужа, а чужого, неприятного человека, который посмел ворваться в её дом и её жизнь. Она медленно выпрямилась, чувствуя, как лихорадочная слабость уступает место другой, совершенно новой силе — ледяной и острой, как осколок стекла.
— Ты совсем ненормальный?! Я лежала пластом с температурой, а ты притащил своих дружков к нам домой, чтобы побухать! А теперь ещё и меня обвиняешь в том, что я вам там не прислуживала, пока вы смотрели этот тупой футбол?!
Голос Светы, до этого тихий и хриплый, внезапно обрёл силу и ударил по стенам кухни, как брошенный камень. Он не дрожал и не срывался на визг. Он был ровный, звенящий от холодной, концентрированной ярости, которая наконец прорвала плотину из слабости и боли. Илья, который как раз достал из недр холодильника заветную бутылку минералки и уже жадно присосался к горлышку, замер и опустил её.
Илья вытер рот тыльной стороной ладони, на его лице медленно проступило выражение оскорблённого недоумения. Он смотрел на неё как на капризного, неблагодарного ребёнка, устроившего истерику на ровном месте.
— Да что ты начинаешь с утра? Расслабься. Ну, посидели мужики, отдохнули. Что в этом такого? Я, между прочим, всю неделю пашу как конь, имею я право в пятницу расслабиться в собственном доме? Или мне нужно было из-за твоего насморка всех отменять и сидеть рядом, держать тебя за ручку?
Он сделал шаг вперёд, его голос налился металлом. Он не защищался. Он нападал.
— Ты трагедию устроила из ничего! Подумаешь, температура! Таблетку выпила бы и спала себе тихо. Нет же, надо было сцены устраивать, названивать, просить сделать потише. Ты специально это делала, чтобы испортить мне вечер, я тебя знаю! Чтобы показать, кто тут хозяйка! Не могла потерпеть несколько часов? Эгоистка.
Каждое его слово было как пощёчина. Не было ни капли сочувствия, ни тени раскаяния. Только глухая, непробиваемая уверенность в собственной правоте. Он смотрел на неё сверху вниз, и в его взгляде она читала не просто раздражение, а настоящее, глубокое презрение. Презрение к её слабости, к её болезни, к ней самой.
— Потерпеть? — она сделала шаг ему навстречу, и в её глазах не было ничего, кроме холодного огня. — Это я должна была потерпеть, когда вы орали так, что у меня в голове всё взрывалось? Когда вы курили прямо в квартире, и я задыхалась от этого смрада? Когда я просила стакан воды, а ты мне заорал из комнаты, чтобы я сама встала и налила, потому что у вас там гол забивали?
Она обвела рукой кухню, этот памятник его весёлому вечеру.
— Это называется «расслабиться»? Превратить наш дом в свинарник? Посмотри вокруг! Посмотри! Ты считаешь это нормальным? Оставить вот это всё мне, зная, что я едва на ногах стою?
Илья презрительно хмыкнул и отвернулся к окну, демонстрируя, что этот разговор ему неинтересен. — Ой, всё. Началось. Как будто ты тут одна убираешься. Уберёшь, не развалишься. Не велика работа. Я зарабатываю деньги, чтобы ты могла дома сидеть и ничего не делать, а ты мне за это даже сраные чипсы насыпать не можешь. Отличная благодарность. Другим жёны столы накрывают, суетятся, улыбаются, а моя лежит и портит всем настроение. Стыдно было перед пацанами, честное слово.
Он сказал это так просто. Так буднично. И в этой простоте, в этой убийственной логике эгоиста Света окончательно поняла: спорить бесполезно. Объяснять что-то — всё равно что читать лекцию по астрофизике коту. Он не просто не понимал. Он не хотел понимать. Он жил в своей вселенной, где он был царём, а все остальные — обслуживающим персоналом. Слова закончились. Аргументы иссякли. Громкий скандал, который, казалось, должен был сотрясти стены, затих, не достигнув цели. В голове Светы наступила абсолютная, звенящая пустота, в которой, как кристалл льда, зародился простой и ясный план. Она молча развернулась и вышла из кухни, оставив Илью стоять у окна в полной уверенности, что он в очередной раз поставил её на место.
Илья услышал, как она вышла из кухни, и самодовольно усмехнулся. Сдулась. Сейчас пойдёт в спальню, закроется и будет тихо плакать в подушку до вечера, как обычно. А к вечеру отойдёт, приготовит ужин, и всё вернётся на круги своя. Проверенная схема, работала безотказно годами. Он допил минералку, чувствуя, как живительная прохлада гасит внутренний пожар, и уже собирался включить телевизор, чтобы найти какой-нибудь боевик, но из гостиной не доносилось ни звука. Ни хлопка двери спальни, ни всхлипов. Ничего. Эта тишина была странной, неправильной. Она не была похожа на затишье перед капитуляцией.
Он вышел в коридор и заглянул в гостиную. Света стояла спиной к нему, посреди комнаты. Она не плакала. Она действовала. С ледяным, отстранённым спокойствием, которое пугало больше любого крика, она стянула с дивана его толстое одеяло — то самое, в которое он так любил заворачиваться холодными вечерами, его личную крепость уюта. Расстелила его на полу, прямо в центре ковра, создавая из него подобие огромного мешка.
А затем она начала методично, без суеты, очищать территорию. Её движения были выверенными, почти механическими. Она подошла к журнальному столику, сгребла в охапку липкие коробки из-под пиццы и бросила их в центр одеяла. С сухим треском смяла картонные стенки ногой, чтобы влезло больше. Затем её руки, двигаясь с пугающей точностью, начали собирать бутылки. Она не брезговала, не морщилась. Просто брала их за горлышки и одну за другой отправляла в общую кучу. Бутылки глухо звякали друг о друга, смешиваясь с хрустом пластиковых пакетов от чипсов, которые она сгребала с дивана и кресел.
— Ты… ты что творишь? В своём уме? — наконец выдавил из себя Илья, наблюдая за этим священнодействием.
Света не обернулась. Она словно не слышала его. Она подошла к подоконнику, собрала оттуда ещё несколько бутылок и банок, вытряхнула прямо на одеяло пепел и окурки из импровизированной пепельницы, сделанной из пустой пивной банки. Затем она увидела свой плед, валявшийся на полу. Тот самый, с жирным пятном. Не раздумывая ни секунды, она взяла и его, скомкала и тоже швырнула в общую кучу.
— Я с тобой разговариваю! — Илья начал заводиться, его похмельное спокойствие улетучивалось с каждой секундой. — Прекрати этот цирк! Ты что, решила всё это в стиралку засунуть вместе с моим одеялом? Совсем с ума сошла?
Только тогда она повернулась. Её лицо было абсолютно спокойным, почти безжизненным. Как у хирурга, сосредоточенного на сложной операции. Она не смотрела на него, её взгляд был направлен куда-то сквозь него. Молча, она подошла к куче мусора, собрала края тяжёлого одеяла, с усилием подняла их и начала завязывать в тугой, уродливый узел. Бутылки внутри протестующе звякнули. Получился огромный, бесформенный баул, источающий кислый запах вчерашнего «веселья».
Она протащила этот узел по ковру, оставляя за ним влажный след, и остановилась в паре метров от Ильи.
— Вот, — сказала она ровным, безэмоциональным голосом. Она слегка качнула узел, и он издал глухой, булькающий звук. — Это твоя еда. И твоя постель. С этого дня ты сам себе прислуживаешь, сам себе готовишь и сам за собой убираешь. А я для тебя просто соседка по квартире.
Она разжала руки. Огромный узел с глухим, влажным шлепком рухнул на паркет прямо у его ног. Несколько капель пива выплеснулось из горлышка какой-то бутылки и брызнуло ему на босые ноги.
— И молись, — добавила она с тем же ледяным спокойствием, глядя ему прямо в глаза, — чтобы я не начала приводить сюда подруг, когда у тебя будет похмелье.
Её взгляд был холодным, как сталь. И в этот момент Илья понял. Это был не блеф. Это не было очередной женской истерикой. Их брак только что закончился. А война только что была официально объявлена.
Илья несколько секунд тупо смотрел на бесформенный узел у своих ног. На кожу ступни, куда попали холодные пивные капли, налипала противная липкость. В нос ударил концентрированный запах помойки, смешанный с ароматом его собственного дорогого одеяла. В его голове, всё ещё затуманенной похмельем, происходил мучительный процесс осознания. Сначала была пустота. Потом недоумение. А потом, как раскалённая лава, начал подниматься гнев — тёмный, животный, привычный.
— Ты сдурела? Совсем с катушек съехала? — прорычал он, делая шаг вперёд. Его лицо из помято-недовольного превратилось в багровое, искажённое злобой. Он не привык к такому. Он привык, что Света дуется, плачет, но в итоге всегда сдаётся. Эта холодная, решительная женщина перед ним была ему незнакома. — Я сказал, ты сейчас же возьмёшь это и вынесешь. А потом вернёшься и будешь драить тут всё до блеска, поняла меня?
Он схватил её за предплечье. Его пальцы впились в тонкую кожу с силой, рассчитанной на то, чтобы причинить боль и сломить сопротивление. Это был его главный аргумент, его джокер, который он доставал, когда слова переставали действовать. Физическое превосходство.
Света не вскрикнула. Она даже не попыталась вырваться. Она медленно опустила взгляд на его руку, сжимавшую её, потом так же медленно подняла глаза и посмотрела на него. В её взгляде не было страха. Там было то, что напугало Илью гораздо сильнее — абсолютное, тотальное омерзение. Она смотрела на его руку так, будто это была не рука мужа, а скользкое, ядовитое насекомое, присосавшееся к ней. От этого взгляда его хватка на мгновение ослабла. Этого было достаточно. Света плавно, без рывка, высвободила руку и отступила на шаг.
— Не трогай меня, — произнесла она так тихо, что это прозвучало громче любого крика.
Не говоря больше ни слова, она развернулась и пошла к телевизору. Илья, ошеломлённый, остался стоять на месте, провожая её взглядом. Он решил, что она идёт в спальню, что сейчас хлопнет дверь. Но она остановилась у тумбы, на которой стояла его гордость — новенькая игровая приставка. На специальной док-станции заряжались два геймпада. Один был стандартный белый. Второй — его, кастомизированный, с синими вставками, который он заказывал отдельно. Его личный.
Света взяла именно его. Взяла так аккуратно, двумя пальцами, словно это был хирургический инструмент. Илья смотрел, не понимая. Что она собирается делать? Разбить его об пол?
Но она не разбила. Она развернулась и, держа геймпад перед собой, как какой-то ритуальный предмет, направилась обратно на кухню.
— Ты что задумала? Положи на место! — заорал он, бросаясь за ней. — Я тебе сказал, положи, где взяла! Это тебе не игрушки!
Он догнал её уже на кухне. Света стояла у стола, заваленного остатками вчерашнего пиршества. Она молча смотрела на самую большую и самую грязную коробку из-под пиццы. Затем она открыла её. Внутри было месиво из застывшего жира, прилипших кусков пепперони и размокшего теста, пропитанного томатным соусом. Илья замер на пороге, его мозг отказывался верить в то, что он видел дальше.
Света взяла его белоснежный, с синими вставками, идеальный геймпад и с силой вдавила его в эту жирную массу. Один раз. Потом перевернула и вдавила другой стороной. Она методично, с холодным усердием, растирала его по дну коробки, пока каждая кнопка, каждый стик, каждая щель в корпусе не забилась омерзительной смесью жира и соуса. Она делала это молча, с непроницаемым лицом, словно выполняла скучную, но необходимую работу.
Закончив, она вытащила изуродованный, липкий кусок пластика, подержала его мгновение над коробкой, давая стечь каплям жира, и с отвращением бросила его на стол. Он шлёпнулся на единственное чистое место, оставив на столешнице уродливое жирное пятно.
— Теперь это правила, — сказала Света, поворачиваясь к застывшему в ужасе Илье. Её голос был ровным и смертельно спокойным. — Ты повышаешь на меня голос — я порчу твою одежду. Ты пытаешься меня заставить что-то делать — я ломаю твои вещи. Ты прикасаешься ко мне без моего желания — я уничтожаю то, что тебе дороже всего. Постепенно. По одной вещи за раз. Добро пожаловать в наше новое соседство.
Она обошла его, как пустое место, и вышла из кухни. Илья остался стоять один, переводя взгляд с изувеченного геймпада на пустоту дверного проёма. Его лицо было белым. Кулаки сжались так, что побелели костяшки. В его груди кипела бессильная, клокочущая ярость. Он проиграл. Не просто спор. Он проиграл войну, даже не успев понять, что она началась…
