— Ты совсем с катушек съехала?! Ты уволилась со стабильной работы, чтобы заниматься какими-то ногтями?!
Голос Вадима, обычно ленивый и тягучий, сейчас звенел от возмущения, срываясь на неприятные, высокие ноты. Он вскочил с дивана, из своей привычной, продавленной ложбины, где проводил последние полгода в философских поисках себя. На его футболке виднелись крошки от чипсов, а лицо было красным, потным, искажённым гримасой искреннего недоумения, будто он только что узнал, что Земля на самом деле плоская.
Оксана молча поставила на пол большую картонную коробку. Ковчег её новой жизни. Внутри пахло акрилом и лаком — запах свободы, пришедший на смену въевшемуся в кожу и волосы аромату кассовой ленты и прокисшей молочки. Она вошла в квартиру десять минут назад, и впервые за долгие месяцы в её плечах не было свинцовой тяжести. Она летела, а не шла. На её лице ещё держалась тень той воодушевлённой улыбки, с которой она хотела поделиться своей новостью. Но улыбка таяла под его испепеляющим взглядом.
— Стабильность! Пенсия! Соцпакет! Это для тебя пустые слова? — он начал расхаживать по комнате, от кухонного стола к окну, его шаги были тяжёлыми, обвиняющими. — Ты о чём думала вообще? Обо мне ты подумала? О нашем будущем? Мы же семья! Как можно было принять такое решение, не посоветовавшись?
Она смотрела на него и не узнавала. Или, наоборот, впервые видела по-настоящему. Не своего расслабленного, вальяжного мужа, а этого мечущегося, испуганного человека. Его страх был почти осязаем. Он боялся не за неё. Он боялся за себя. За свой диван, за свой телевизор, за свою миску с супом, которая наполнялась сама собой, без его участия. Его шестимесячный отпуск под названием «я ищу себя» оплачивался её унизительной двадцаткой тысяч в месяц, её болью в спине и потухшими глазами.
— Ты хоть представляешь, что это такое — свой бизнес? Это налоги, это аренда, это клиенты, которых ещё найти надо! А если не пойдёт? Что тогда? Пойдёшь обратно на кассу проситься, поджав хвост? — он брызгал слюной, активно жестикулируя. — Все люди как люди, работают, строят планы, а моя решила в тридцать лет стать бизнес-вумен! Смех, да и только!
Оксана молчала. Она дала ему выговориться, выплеснуть весь этот поток паники и эгоизма. Она смотрела, как он ходит по их маленькой кухне, как раздуваются его ноздри, как бегают глаза. Он был похож на большого, беспомощного ребёнка, у которого отобрали любимую игрушку. И этой игрушкой была она — её покорность, её усталость, её зарплата. Когда поток его красноречия иссяк и он остановился посреди комнаты, тяжело дыша, она наконец подняла на него глаза. Спокойно, без вызова, но с твёрдостью, которой он в ней никогда не видел.
— Вадим, — её голос прозвучал ровно и отчётливо, без единой дрогнувшей ноты. — Последние шесть месяцев нашу единственную стабильность обеспечивала моя зарплата кассира в двадцать тысяч рублей. Твои поиски себя, пиво по вечерам и новые игры для приставки — всё это оплачивала я. И я больше так не могу. Я не хочу гробить своё здоровье и нервы, чтобы какой-то очередной начальник орал на меня за недостачу в пятьдесят рублей. Я устала.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в затхлый воздух кухни. Вадим смотрел на неё, всё ещё не веря своим ушам. Он ждал слёз, оправданий, мольбы о прощении. Он не получил ничего.
— Теперь я буду работать на себя. На свои мечты, а не на твои чипсы. А тебе, дорогой мой, пора заканчивать свои поиски. Пора начинать искать работу. Настоящую, с зарплатой. Потому что с завтрашнего дня холодильник будет пополняться только на мои деньги. Или не будет. Это уж как я заработаю.
Она не стала дожидаться ответа. Развернулась, оставив его стоять столбом посреди кухни, и прошла в комнату. За ней остался лишь оглушающий гул работающего телевизора и ошарашенное молчание мужчины, чей уютный, предсказуемый мир только что треснул и рассыпался в пыль.
Прошла неделя. Неделя вязкого, липкого молчания, которое было громче любого крика. Вадим не искал работу. Он вёл партизанскую войну на территории их однокомнатной квартиры. Его оружием были громкий телевизор, включённый на полную мощность с утра до вечера, грязная посуда, демонстративно оставленная в раковине, и тяжёлые, мученические вздохи, которыми он сопровождал каждый шаг Оксаны. Он превратил диван в свой штаб, в неприступную крепость, окружённую рвом из пустых кружек и упаковок от печенья, запасы которого стремительно подходили к концу.
Оксана его не замечала. Она выстроила вокруг себя невидимую стену из концентрации и цели. Её фронт проходил за кухонным столом. Она часами смотрела обучающие видео, её лицо освещалось холодным светом экрана ноутбука. Она практиковалась на пластиковых типсах, раскладывая их рядами, как маленькую армию, и скрупулёзно выводя на них идеальные линии френча. В квартире смешались два запаха: кислый, застоявшийся дух Вадимовой апатии и резкий, химический аромат мономера и лаков — запах её новой реальности.
Иногда он пытался прорвать оборону.
— Ну что, как там миллионы зарабатываются на когтях? — доносилось с дивана, пробиваясь сквозь гул дешёвого боевика. Она не отвечала, даже не поднимала головы, лишь чуть крепче сжимала в пальцах тонкую кисточку. Её игнорирование бесило его куда больше, чем любой ответный упрёк. Он хотел скандала, ссоры, привычной эмоциональной бури, в которой он смог бы снова почувствовать себя правым. Но она не давала ему этого. Она просто работала.
Первая клиентка пришла в четверг. Знакомая её бывшей коллеги. Оксана вернулась домой поздно вечером, уставшая, но с горящими глазами. В её кошельке лежала тысяча рублей. Две хрустящие пятисотенные купюры. Она сжимала их в кармане куртки всю дорогу домой, и они грели её ладонь, как маленькая печка.
Не раздеваясь, она прошла мимо дивана, мимо застывшего перед экраном мужа, и направилась прямиком в магазин на первом этаже. Вернулась через десять минут с небольшим пакетом. В кухне, под пристальным, тяжёлым взглядом Вадима, она молча выложила на стол свои трофеи: упаковку куриного филе, два яблока, баночку хорошего йогурта и плитку тёмного шоколада. Немного, но это было её. Заработанное.
Она открыла холодильник. Его полки зияли пустотой. Засохший кусок сыра, половинка луковицы и почти пустая банка майонеза. Её зарплата, выданная при увольнении, закончилась три дня назад. Оксана аккуратно поставила йогурт на полку, положила рядом филе и яблоки. Вадим поднялся с дивана и подошёл, встал у неё за спиной.
— И это всё? — его голос был обманчиво спокоен.
— Это всё, — подтвердила она, не оборачиваясь.
— А я? — в его голосе прорезался металл. — Мне, по-твоему, что есть? Воздух?
Оксана медленно закрыла дверцу холодильника и повернулась к нему. Её лицо было спокойным и непроницаемым. В нём не было ни злорадства, ни жалости. Только констатация факта.
— Я же говорила тебе, Вадим. Холодильник пополняется на мои деньги. Сегодня я заработала на это.
Он смотрел на неё, потом на скромные продукты на полке, и его лицо начало заливать краской. Это было унизительно. Не голод, нет. Само действо. То, как она отделила свою еду, свой маленький успех, от него. Она провела черту.
— То есть ты будешь жрать в одиночку, а я смотреть? Ты серьёзно? Ты хочешь, чтобы я с голоду сдох?
Его голос начал набирать силу, готовясь к привычному скандальному крещендо. Но Оксана не дала ему разгореться.
— Я хочу, чтобы ты нашёл работу. А что ты будешь есть сегодня вечером — это твой личный выбор. Можешь доесть печенье. Если оно ещё осталось.
Она взяла со стола плитку шоколада, отломила квадратик, положила в рот и, не глядя на него, прошла в комнату, к своему рабочему столу. Вадим остался стоять посреди кухни, рядом с пустым холодильником, в котором на одной полке сиротливо лежала еда. Чужая еда. И тишина, которая наступила после её слов, была не просто отсутствием звука. Это был грохот рухнувшего миропорядка. Его миропорядка.
Пассивная агрессия, как и запасы печенья, имеет свойство заканчиваться. На третий день своего вынужденного поста Вадим понял, что его тактика осады провалилась. Жена не сдавала позиций, а его желудок начал подавать отчётливые сигналы бунта. Поняв, что личного авторитета больше не существует, он решил прибегнуть к тяжёлой артиллерии. Он позвонил маме. Его голос в телефонной трубке был полон трагизма и несправедливой обиды, как у свергнутого монарха, жалующегося на вероломный заговор. Он говорил о разрушенном семейном очаге, о безумстве Оксаны, о голодном муже и о том, что она «совсем отбилась от рук». Он умело опускал детали про свой шестимесячный отпуск и полную финансовую зависимость.
Светлана Игоревна прибыла на следующий день, ближе к обеду. Она не позвонила, а просто возникла на пороге, как призрак семейного благополучия. Идеальная укладка, дорогое кашемировое пальто, запах французских духов, вступающий в резкий диссонанс с затхлым воздухом их квартиры. Она вошла не как гость, а как ревизор, её цепкий взгляд мгновенно оценил пыльные углы, гору посуды в раковине и сидящего на диване сына, который тут же принял страдальческую позу.
Оксана в этот момент сидела за столом и раскладывала по баночкам новые блёстки, пришедшие с почты. Она подняла голову, и на её лице не отразилось ни удивления, ни страха. Только лёгкая досада, как от внезапно начавшегося дождя.
— Оксаночка, деточка, что же это у вас творится? — начала Светлана Игоревна с порога, её голос был полон бархатного, театрального сочувствия. Она сняла пальто, оставшись в элегантном брючном костюме, и прошла на кухню, как на сцену. Вадим тут же подскочил и семенил за ней, как преданный паж.
— Мама, я же тебе говорил, она меня не слушает, — подхватил он, указывая на жену подбородком. — Совсем с ума сошла со своими ногтями.
Светлана Игоревна проигнорировала его реплику, обращаясь только к Оксане. Она присела на табурет, положив на стол руки с безупречным, к слову, маникюром.
— Милая моя, я же не лезу, ты знаешь. Но Ваденька мне позвонил, он просто раздавлен. Семья — это ведь лодка, где грести должны оба. А ты будто решила прорубить в ней дыру. Стабильная работа, коллектив… это же так важно для женщины. Чувствовать себя частью чего-то. А эти… ноготочки… это ведь так, баловство. Хобби. Разве можно променять на это настоящее, серьёзное дело?
Оксана молча закрыла баночку с серебристыми блёстками и взялась за следующую, с золотыми. Её движения были медленными и точными. Это спокойствие выводило из себя.
— Посмотри на него, — продолжала свекровь, её голос обрёл наставительные нотки. — Он же исхудал весь, осунулся. Мужчине нужна забота, нужен надёжный тыл. А ты его этого лишаешь. Он же ищет себя, это такой сложный период. Его поддержать надо, а не ультиматумы ставить.
— Светлана Игоревна, он ищет себя на диване уже полгода, — тихо, но отчётливо произнесла Оксана, не поднимая глаз от своего занятия. — А его поиски, как оказалось, стоят двадцать тысяч в месяц. Моих тысяч. Которых больше нет.
Щёки свекрови слегка порозовели. Такой прямой ответ не входил в сценарий. Она ожидала оправданий, смущения, но никак не холодной бухгалтерии.
— Девочка моя, ну нельзя же всё мерить деньгами! — всплеснула она руками. — Есть вещи поважнее! Любовь, взаимопонимание, долг… Ты же жена! Твой долг — поддерживать очаг.
— Вот я и поддерживаю, — Оксана наконец подняла на неё взгляд. Прямой, ясный, без тени подобострастия. — Зарабатываю на дрова для этого очага. Потому что предыдущий поставщик дров решил, что его призвание — лежать и смотреть, как горит огонь.
Вадим, стоявший за спиной матери, фыркнул от возмущения.
— Ты слышишь, мам? Слышишь, как она разговаривает? Я для неё — бывший поставщик дров!
Светлана Игоревна сделала глубокий вдох, собираясь с силами для решающей атаки. Её голос стал жёстче, бархат исчез, уступив место стали. — Значит, так, Оксана. Прекращай этот цирк. Завтра же пойдёшь к своему начальнику, извинишься, скажешь, что погорячилась. Люди всё поймут. А это баловство своё выбросишь. И будете жить как нормальная семья. Я помогу вам на первое время, если нужно. Но я не позволю тебе разрушить жизнь моего сына из-за своих капризов.
Наступила тишина. Вадим смотрел на мать с обожанием. Вот он, голос разума. Вот она, власть, которой ему так не хватало. Он уже предвкушал победу. Но Оксана лишь аккуратно смахнула со стола случайную блёстку, встала и начала собирать свои баночки и кисточки в рабочую сумку.
— У меня через час клиентка, — сказала она спокойно, словно не слышала последнего ультиматума. — В моём кабинете. Поэтому, извините, мне нужно идти. Работать.
Она застегнула молнию на сумке, надела куртку и направилась к выходу.
— Оксана! — почти выкрикнула Светлана Игоревна ей в спину. — Ты ещё пожалеешь об этом!
Оксана остановилась в дверях, но не обернулась.
— Я жалела последние полгода, Светлана Игоревна. Каждый день. С меня хватит.
Она вышла, оставив их вдвоём на кухне. Мать и сын стояли посреди своего провалившегося триумфа, в унизительной тишине, нарушаемой лишь бормотанием телевизора из комнаты. Тяжёлая артиллерия дала осечку. И Вадим понял, что теперь он остался с ней один на один. Без союзников. Без денег. Без еды в холодильнике. И его страх начал медленно перерастать в чистую, концентрированную ярость.
Визит свекрови не прошёл бесследно. Он оставил после себя в воздухе густой, едкий осадок унижения. Вадим больше не сидел на диване. Он бродил по квартире, как зверь в клетке, из угла в угол, его молчание было наполнено сгущающейся, почти осязаемой ненавистью. Он ждал. Он не знал, чего именно, но чувствовал, что точка невозврата близко, и ему нужен был лишь повод, чтобы взорвать всё до основания.
Повод пришёл в субботу вечером. Оксана вернулась поздно, около десяти. Она не летела, как в первые дни, а тяжело шла, но в этой усталости было удовлетворение. Она открыла дверь, и Вадим, который караулил её в коридоре, сразу впился в неё взглядом. Он увидел её лицо — измотанное, но светящееся странным, чужим для него триумфом.
Она молча сняла куртку, повесила её на крючок. Из кармана её джинсов торчал край толстой пачки купюр, перехваченной резинкой. За сегодня она обслужила пять клиенток. Пять тысяч рублей. Четверть её прежней месячной зарплаты. За один день.
Этот пухлый прямоугольник денег подействовал на Вадима как красная тряпка на быка. Это был не просто успех. Это было материальное, неопровержимое доказательство его ничтожности. Он шагнул вперёд, перекрывая ей дорогу в комнату.
— Ну что, заработала, маникюрша? — прошипел он. В его голосе не было иронии, только голый, неприкрытый яд. — Принесла в клювике подачку? Довольна собой?
Оксана устало посмотрела на него. Она хотела просто пройти, принять душ и лечь спать. Она не хотела этого разговора. Но его глаза горели нехорошим, лихорадочным огнём. Он не собирался её отпускать.
— Дай пройти, Вадим. Я устала.
— Устала она! — он злобно рассмеялся, коротким, лающим смешком. — От чего ты устала? От того, что ковырялась в чужих грязных ногтях? Пилила мозоли каким-то бабам? Это теперь твоя великая цель? Быть обслуживающим персоналом? Ты ведь раньше кассиром была, а теперь опустилась ещё ниже! Ты просто прислуга!
Он наступал, заставляя её попятиться к стене. Его слова были как удары, нацеленные в самые больные точки, в её только-только зарождавшуюся уверенность.
— Ты думаешь, это бизнес? Это унижение! Ты продаёшь себя по кусочкам за эти мятые бумажки! Ты стала дешёвкой, Оксана! Дешёвой пилильщицей ногтей! И кем ты себя окружила? Такими же пустышками, которые готовы платить за то, чтобы им когти накрасили? Ты променяла нормальную жизнь, уважение, семью на это… на этот позор!
Он выкрикивал ей это в лицо, его слова были полны отвращения. Он хотел её уничтожить. Растоптать её мечту, смешать её с грязью, чтобы она сама поверила в свою ничтожность, приползла к нему, прося прощения. Он выплеснул всё: свою зависть, свою беспомощность, свой страх. Когда он наконец выдохся, в квартире повисла напряжённая пауза. Он тяжело дышал, ожидая её реакции — слёз, криков, чего угодно.
Оксана молчала несколько секунд, глядя ему прямо в глаза. А потом она тихо, почти безразлично, заговорила. Её голос был ровным и спокойным, и от этого спокойствия по его спине пробежал холодок.
— Знаешь, Вадим, ты в чём-то прав. Я действительно была прислугой. Долгое время. Только я не понимала этого.
Он недоумённо моргнул, не понимая, к чему она ведёт.
— Я всегда думала, что в тебе есть какая-то глубина. Твои «поиски себя», твои рассуждения о высоком, твоё презрение к «офисному планктону». Я думала, что за этим что-то стоит. Какая-то сложная, непонятная мне натура. Я уважала это. И обслуживала. Обслуживала твой быт, твои настроения, твою лень, которую ты называл философией. Я приносила тебе еду, как приносят корм домашнему животному, которое не способно добыть его себе само.
Каждое её слово было маленьким, острым осколком стекла.
— А потом ты сел на диван. И я смотрела на тебя полгода. И я поняла. В тебе нет никакой глубины, Вадим. В тебе вообще ничего нет. Пустота. Чёрная, ленивая, эгоистичная дыра, которая только потребляет. Ты не сложный. Ты до ужаса простой. Ты паразит. И знаешь, что самое унизительное в моей прошлой жизни? Не работа в магазине. Самым унизительным было приходить с этой работы домой. К тебе.
Она сделала шаг вперёд, и теперь уже он инстинктивно отступил. Её взгляд был холодным, как у хирурга над операционным столом.
— Так что ты не понял главного. Я уволилась не ради ногтей. Ногти — это просто инструмент. Я уволилась, чтобы у меня появились силы уйти от тебя. Ковыряться в чужих руках за деньги — это честная работа. А вот жить с тобой — вот это была по-настоящему грязная работа. И сегодня я, кажется, наконец-то отмыла руки.
Она обошла его, остолбеневшего, прошла в комнату и плотно закрыла за собой дверь. Не хлопнула. Просто закрыла. Вадим остался один в коридоре. Он смотрел на закрытую дверь, и до него медленно доходило, что это был не скандал. Это была эпитафия. Написанная на руинах его мира спокойным, ровным голосом женщины, которая только что вычеркнула его из своей жизни. Навсегда…
