Я стояла у витрины аптеки, разглядывая новогодние гирлянды, когда услышала знакомый кашель за спиной. Резкий, надрывный — такой же, как десять лет назад, когда Андрей курил по две пачки в день и не слушал моих уговоров бросить. Обернулась — и замерла.
Он стоял у входа в поликлинику, опираясь на косяк двери. Похудевший до неузнаваемости, с впалыми щеками и тёмными кругами под глазами. Седина пробивалась не только в висках — вся голова стала пепельно-серой, будто кто-то посыпал пеплом от сгоревшей жизни.
— Лариса? — голос хриплый, неуверенный.
Я могла сделать вид, что не узнала. Могла просто пройти мимо — в конце концов, он же прошёл мимо меня тогда, когда я лежала в больнице с диагнозом, от которого холодела кровь. Но ноги словно приросли к мокрому от первого снега асфальту.
— Андрей, — выдохнула я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
Он попытался улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Сделал шаг вперёд и покачнулся — пришлось снова ухватиться за дверной косяк.
— Можем поговорить? — в его глазах мелькнуло что-то похожее на мольбу. — Пять минут, Лара. Всего пять минут.
— О чём нам говорить? — я поправила сумку на плече, готовая уйти. — Мы всё выяснили десять лет назад.
— Я… я болен, Лара. Серьёзно болен.
Конечно, болен. Это видно невооружённым глазом. Но разве это моя забота теперь?
— Мне очень жаль, — сухо сказала я. — Но при чём тут я?
— Я один, Лара. Совсем один. Наташа ушла три года назад, детей у нас не было… Родители умерли. Я просто… мне просто нужно с кем-то поговорить. С тем, кто меня знал… настоящего.
Вот так просто? Десять лет молчания, и теперь — «мне нужно поговорить»?
— У тебя наверняка есть друзья, — я отвернулась, чтобы не видеть его глаз.
— Были. Пока я был здоровым и успешным. Знаешь, как быстро люди исчезают, когда ты становишься… обузой?
О да, я знала. Прекрасно знала. Когда мне поставили диагноз — опухоль, операция, химиотерапия — он исчез на второй неделе моего лечения. Сказал, что не может это видеть, что ему тяжело, что он не справляется. А я справлялась. Одна. С трубками, капельницами, тошнотой и страхом смерти.
— Нет, Андрей. Просто нет.
Развернулась и пошла прочь. Быстро, решительно, не оглядываясь. Слышала, как он что-то кричит вслед, но снег начал идти сильнее, глушил звуки. Дома я долго сидела у окна, смотрела на падающие снежинки и злилась на себя за то, что вообще остановилась, заговорила с ним.
Но через три дня я пришла.
Не знаю, что меня заставило. Может, любопытство. Может, желание высказать всё, что накопилось за эти годы. А может, просто человеческая жалость — та самая, которой он меня лишил когда-то.
Андрей жил в съёмной однокомнатной квартире на окраине города. Открыл дверь с трудом — видимо, ждал у двери.
— Спасибо, что пришла, — прошептал он, пропуская меня внутрь.
Квартира оказалась почти пустой. Диван, стол, два стула. На стенах — следы от картин, которых уже нет. В углу — коробки с вещами.
— Продал почти всё, — пояснил он, заметив мой взгляд. — На лечение. Но всё равно не хватает.
Я села на край стула, не снимая пальто.
— Что у тебя?
— Рак лёгких. Третья стадия. Метастазы пошли. Врачи дают… немного.
Он сел напротив, и при ярком свете лампы я увидела, насколько он истощён. Кожа натянута на скулах, руки похожи на птичьи лапы.
— Знаешь, я много думал о тебе все эти годы, — начал он, глядя в пол. — О том, как я тебя бросил. Как сбежал, когда ты больше всего во мне нуждалась.
— И что? — мой голос звучал холодно. — Теперь ждёшь, что я буду держать твою руку, пока ты умираешь? После того, как ты оставил меня одну с моим страхом?
Он поднял глаза, и в них была такая боль, что я на секунду дрогнула. Но только на секунду.
— Нет, Лара. Я не жду. Я просто… хотел сказать, что это было самой большой ошибкой в моей жизни. Я был трусом. Эгоистом. Я думал только о себе, о своём страхе потерять тебя. И в итоге потерял всё равно. Потерял тебя, потом Наташу, потом… себя.
— Наташа тоже тебя бросила, когда ты заболел?
Он горько усмехнулся:
— Нет. Она ушла раньше. Сказала, что я пустой внутри. Что не умею любить по-настоящему. И знаешь что? Она была права. После тебя я так и не научился. Боялся привязываться, боялся снова пережить то, что пережил тогда.
— Что ты пережил? — во мне поднималась злость. — Ты ничего не пережил, Андрей! Это я лежала под капельницами, это меня тошнило после каждого сеанса химии, это я теряла волосы и смотрела в зеркало на чужое лицо! А ты просто сбежал!
— Я знаю! — он почти кричал. — Думаешь, я не понимаю? Думаешь, меня не мучает это все эти годы? Я просыпался ночами и представлял, как ты там, одна, в больнице. Как тебе страшно, больно, одиноко. И я… я даже не знаю, выжила ли ты!
— Выжила, — я встала. — Без тебя. Сама. И знаешь что? Это сделало меня сильнее. Я поняла, что могу справиться с чем угодно. Что мне никто не нужен, чтобы выжить.
— Лара, подожди…
Он попытался встать, но закашлялся. Кашель был такой сильный, что он согнулся пополам, хватая ртом воздух. Я машинально бросилась к нему, поддержала, усадила обратно. Налила воды из графина на столе.
— Спасибо, — прохрипел он, отпивая маленькими глотками.
Я отошла к окну. За стеклом шёл снег, фонари уже зажглись, хотя было только четыре часа дня. Зима в этом году пришла рано.
— Помнишь, — его голос звучал тихо, — как мы мечтали о доме за городом? С камином, собакой, качелями для детей?
Помнила. Конечно, помнила. Мы даже ездили смотреть участки, спорили, какой лучше — у леса или у реки.
— Это было в другой жизни, Андрей.
— Да. В той, где я не оказался трусом.
Мы молчали. Он сидел, сгорбившись, на своём стуле. Я стояла у окна, наблюдая за прохожими, спешащими домой.
— У тебя есть семья? — спросил он наконец.
— Нет. После всего… я не смогла больше никому довериться. Встречалась с мужчинами, но как только дело доходило до чего-то серьёзного, я убегала. Боялась повторения.
— Прости меня, Лара. Я знаю, что не имею права просить, но… прости.
— Ты хочешь, чтобы я сказала, что прощаю, чтобы тебе стало легче умирать? — я повернулась к нему. — Чтобы ты мог уйти с чистой совестью?
— Нет. Я хочу, чтобы ты простила для себя. Чтобы отпустила эту злость. Она же разъедает тебя изнутри, я вижу.
Наглец! Он ещё и учить меня будет!
— Ты ушёл, когда я нуждалась в тебе больше всего, а теперь хочешь, чтобы я тебя поддержала? — с обидой сказала я.
Он опустил голову:
— Нет. Я просто… хотел увидеть тебя. Попросить прощения. Сказать, что ты была лучшим, что со мной случалось. И что я всё разрушил своими руками.
Я взяла сумку, направилась к двери.
— Лара! — он окликнул меня. — Можно я… можно я заберу свои вещи? Те, что остались у тебя. Фотоальбом наш общий, пластинки… Если ты не выбросила, конечно.
— Приходи завтра вечером. В семь.
Вышла, не оглядываясь. Дома первым делом полезла в антресоли. Коробка с его вещами стояла в самом дальнем углу, покрытая толстым слоем пыли. Десять лет я не решалась её выбросить, но и открыть тоже не могла.
Внутри действительно были пластинки — старые виниловые, которые мы собирали вместе по блошиным рынкам. Фотоальбом с нашими снимками — счастливыми, молодыми, полными надежд. Его любимая кружка с надписью «Лучший в мире программист» — я подарила ему на день рождения. Несколько книг, записная книжка, флешка с какими-то файлами.
Я долго сидела над этими вещами, перебирала фотографии. Вот мы на море — загорелые, обнимаемся на фоне заката. Вот наш первый Новый год вместе — я в смешной шапке снегурочки, он изображает деда мороза. Вот моё день рождения — огромный торт, который он испёк сам и который получился кривым, но таким вкусным…
На следующий вечер он пришёл ровно в семь. Но едва я открыла дверь, как он покачнулся и начал оседать. Я едва успела подхватить его.
— Андрей! Андрей, что с тобой?
Он был без сознания. Горячий, почти горящий от жара. Я затащила его в квартиру — хорошо, что похудел так сильно, иначе бы не справилась. Уложила на диван, вызвала скорую.
— Родственница? — спросил врач, осматривая Андрея.
— Нет… знакомая.
— У него сильное обезвоживание, истощение, интоксикация. Нужна госпитализация.
— Нет! — Андрей очнулся и попытался сесть. — Никакой больницы. Я… я не могу больше там. Пожалуйста.
Врач покачал головой:
— Это ваше право. Но состояние критическое. Без медицинской помощи…
— Я понимаю, — прохрипел Андрей.
После ухода врачей я поставила ему капельницу — навык, приобретённый за время собственной болезни, не забывается. Сварила куриный бульон, заставила выпить хоть немного. Он лежал на моём диване — там, где когда-то лежали мы вдвоём, смотрели фильмы, обнимались, мечтали о будущем.
— Почему ты не в больнице? — спросила я, меняя компресс на его лбу.
— Был. Два месяца. Больше не могу. Там… там умирают люди. Каждую ночь. В соседних палатах. Слышно, как они стонут, зовут родных, которые не приходят. Я не хочу так.
Я понимала. Господи, как же я это понимала.
— Спасибо, — прошептал он. — Спасибо, что не выгнала.
— Это только на сегодня, Андрей. Утром поедешь домой.
Но я не спала всю ночь. Сидела в кресле рядом с диваном, слушала его дыхание — хриплое, с присвистом. Несколько раз он бредил, звал меня, просил прощения. А под утро заплакал во сне — тихо, беспомощно, как плачут дети.
И тогда я поняла кое-что важное. Все эти годы я носила в себе злость, обиду, желание отомстить. Мечтала о том, как он придёт, а я гордо отвернусь. Как он будет молить о прощении, а я буду непреклонна. И вот он здесь, больной, умирающий, никому не нужный. И что? Стало ли мне легче? Почувствовала ли я удовлетворение?
Нет. Только пустоту. И усталость. Бесконечную усталость от этой ненависти, которую я растила в себе десять лет.
Утром он проснулся в лучшем состоянии. Температура спала, дышать стало легче.
— Ты всю ночь не спала? — спросил он, глядя на меня покрасневшими глазами.
— Надо было следить за капельницей.
Я приготовила завтрак — овсяную кашу, которую он ненавидел раньше, но сейчас ел с благодарностью. Потом помогла ему умыться, переодеться в чистое — нашла какие-то старые вещи моего брата, которые он оставил после последнего визита.
— Лара, — начал он, когда я собирала его вещи.
— Не надо, Андрей. Просто не надо. Я вызову такси, отвезём тебя в больницу. Ты нуждаешься в профессиональном уходе.
— Но…
— Никаких «но». Я помогу оформить госпитализацию, привезу твои вещи. Но это всё, что я могу для тебя сделать.
Он молча кивнул. В больнице я действительно помогла с оформлением — благо, опыт был. Палата оказалась двухместной, но второе место пустовало.
— Я буду навещать, — сказала я и тут же поняла, что солгала.
Он понял тоже. Но промолчал.
Уже у выхода, когда я прощалась, он взял меня за руку:
— Лара, я знаю, что не имею права ни о чём просить. Но… не держи на меня зла. Не ради меня — ради себя. Эта злость отравляет тебе жизнь. Отпусти её.
Я вытащила руку из его ладони:
— Ты больше не часть моей жизни, Андрей. Но я не стану жестокой только потому, что ты был слаб.
Вышла из больницы и глубоко вдохнула морозный воздух. Внутри что-то оборвалось — будто тяжёлый камень, который я таскала все эти годы, наконец, упал. Не стало легко — просто… по-другому.
Дома я снова достала коробку с его вещами. Но теперь смотрела на фотографии без боли. Это была часть моей жизни — хорошая часть, пока она длилась. Да, он предал меня. Да, бросил в самый тяжёлый момент. Но я выжила. Стала сильнее. Научилась полагаться только на себя.
Через неделю мне позвонили из больницы. Андрей умер ночью, во сне. Тихо, без мучений. В личных вещах нашли записку с моим телефоном как контактным лицом.
Я приехала, оформила документы. Похороны были скромные — кроме меня пришли только два его бывших коллеги и пожилая женщина, оказавшаяся его соседкой.
— Он много о вас говорил, — сказала она после церемонии. — Всё время повторял, что разрушил самое лучшее в своей жизни.
Я кивнула, не зная, что ответить.
Дома я открыла записную книжку из той коробки. На последней странице было написано: «Лара, если ты это читаешь, значит, я всё-таки набрался смелости прийти. Прости меня. Не за меня — за себя. Ты заслуживаешь быть счастливой. Всегда любил. А.»
Я долго сидела с этой запиской в руках. Потом встала, подошла к окну. На улице снова шёл снег — крупный, пушистый, как в тот день, когда мы встретились у поликлиники. Но теперь он не казался холодным. Просто снег. Просто зима. Просто жизнь, которая продолжается.
Я не простила Андрея — не в том смысле, в каком прощают, забывая обиду. Но я отпустила эту историю. Позволила ей стать просто частью прошлого, не определяющей моё настоящее и будущее.
На следующий день я записалась к психологу. Пора было разбираться с тем, почему я так и не смогла построить новые отношения. Пора было учиться доверять снова.
А коробку с вещами Андрея я оставила. Не как напоминание о предательстве, а как память о том, что в жизни бывает всякое — и хорошее, и плохое. И что даже из самой горькой истории можно извлечь урок.
Вечером позвонила подруга, пригласила на день рождения. Я согласилась. Впервые за много лет согласилась пойти туда, где будут незнакомые люди, где нужно будет общаться, открываться.
— Кстати, — сказала она, — там будет мой коллега. Врач-онколог. Очень хороший человек. Вдовец, правда, жена умерла три года назад. Но он… он особенный. Умеет понимать чужую боль.
— Посмотрим, — ответила я и улыбнулась.
Жизнь продолжалась. Без злости, без жажды мести, без тяжёлого камня обиды на сердце. Андрей был прав в одном — эта злость разъедала меня изнутри сильнее любой болезни. И отпустив её, я наконец-то смогла задышать полной грудью.
Я подумала о нём в последний раз — не с ненавистью, не с жалостью, а с какой-то тихой грустью о том, как всё могло бы сложиться иначе. Но жизнь не знает сослагательного наклонения. Есть только то, что есть. И то, что будет.
А будет — новая жизнь. Без оглядки назад, без страха довериться, без боязни быть снова преданной. Потому что я уже знаю — что бы ни случилось, я справлюсь. Я сильная. Я выжила тогда, выживу и сейчас.
Закрыла глаза и впервые за десять лет почувствовала настоящий покой. Не счастье — до него ещё далеко. Но покой. И готовность идти дальше.
Телефон зазвонил — подруга напоминала про завтрашнюю встречу.
— Приду, — сказала я. — Обязательно приду.
И это было началом. Новым началом после долгой зимы моей души. Снег за окном больше не казался символом холода и одиночества. Это был просто снег. Красивый, чистый, обещающий, что после зимы обязательно придёт весна.
Я достала из шкафа платье, которое не надевала годами. Синее, с маленькими серебристыми пуговицами. Андрей говорил, что оно мне очень идёт. Но это уже не имело значения. Теперь я надену его для себя. Для своей новой жизни.
