— Ну как тебе мой сюрприз? — голос Кирилла, весёлый и самодовольный, донёсся из коридора, но Снежана его не слышала.
Она стояла посреди гостиной, будто врезалась в невидимую стену. Тихий щелчок замка, сброшенная на пол сумка с ноутбуком, привычное движение рукой, чтобы включить свет — всё это она проделала на автомате, мыслями всё ещё находясь там, на совещании с заказчиком. В голове звучали обрывки фраз, похвала, согласованные детали. Она вернулась из двухдневной командировки победителем. Усталая, вымотанная до предела, но с ощущением триумфа. Проект, который она вынашивала последние полгода, её первый крупный самостоятельный объект, был практически утверждён. Оставались мелочи, финальные штрихи, которые она планировала внести сегодня ночью, на свежую голову.
И вот теперь она стояла и смотрела на свой рабочий угол. И не узнавала его.
Первым, что бросилось в глаза, было ощущение пустоты. Её стол, обычно заваленный эскизами, образцами материалов, линейками и карандашами, был девственно чист. Словно операционный стол после стерилизации. Ни единой бумажки, ни единой пылинки. Но это было не самое страшное. Самым страшным была зияющая пустота под столешницей. Широкий нижний ящик комода, её святилище, её архив, был распахнут настежь. Он был пуст. Абсолютно, гулко, вызывающе пуст. Тот самый ящик, где в строгом порядке, в пронумерованных папках, лежали все ватманы, все кальки, все расчёты по конструкциям и сметам. Всё, что составляло плоть и кровь её проекта.
Воздух в её лёгких превратился в стекло. Она медленно подняла взгляд выше. Там, где раньше висели её аккуратные полки с профессиональной литературой, справочниками и альбомами по современной архитектуре, на стену нагло взгромоздился чужеродный монстр. Новый, громоздкий стеллаж из тёмного, лакированного дерева, кричащий о своей дешёвой солидности. И на его полках, как армия уродливых истуканов, выстроились они. Десятки пивных кружек. Глиняные, с трещинками глазури. Стеклянные, с выгравированными немецкими надписями. Керамические, в форме хохочущих гномов и баварских бюргеров. Парад оловянных крышек и расписных боков — вся его драгоценная коллекция.
— Смотри, как я тут прибрался! — Кирилл вошёл в комнату, сияя, как начищенный самовар. Он нёс в руках ещё одну кружку, явно новое приобретение, и с гордостью водрузил её на свободное место. — Навёл порядок, выкинул весь твой бумажный хлам. Вечно завалено всё было, не пройти, не продохнуть. А теперь — красота! Простор! Согласись, так намного лучше?
Снежана медленно, очень медленно повернула к нему голову. Её лицо было похоже на маску из застывающего гипса. Улыбка, с которой она вошла в квартиру, исчезла, стёртая без следа.
— Что ты сказал? — переспросила она. Голос был чужим, безэмоциональным, как у робота.
— Говорю, порядок навёл, — с удовольствием повторил он, не замечая перемены в ней. Он любовался своим творением, новым стеллажом, который так идеально, по его мнению, вписался в интерьер. — Все эти твои бумажки… ну, я их собрал. В мешки. И вынес. Освободил место. Ты же сама говорила, что для моей коллекции нет достойного места. Вот, я его создал. По-моему, шикарно получилось.
— Хлам, — повторила она.
Слово сорвалось с её губ беззвучным выдохом, лишённое всякой интонации. Оно не было вопросом или упрёком. Это была констатация факта, эхо его собственной фразы, вернувшееся в комнату и впитавшее в себя весь ледяной холод наступившей реальности. Шок не перерос в крик или слёзы. Он сработал как аварийный выключатель, обесточивший в её сознании всё, кроме одной-единственной, предельно ясной цели. Вся усталость после дороги, вся радость от удачной сделки — всё это испарилось, словно никогда и не существовало. Осталась только звенящая, сфокусированная пустота.
Кирилл всё ещё стоял в позе триумфатора, но его улыбка начала медленно сползать с лица, когда он наконец разглядел её выражение. Он ожидал чего угодно — может, небольшого ворчания по поводу пыли, может, даже восхищения его решительностью. Но не этого мёртвого, непроницаемого взгляда.
— Снеж, ты чего? Я же как лучше хотел…
Она не ответила. Она сделала шаг, потом второй, двигаясь к новому стеллажу с плавной, почти хищной грацией. Её движения были лишены суеты. Так движется хирург к операционному столу, зная каждый следующий свой шаг наперёд. Она проигнорировала Кирилла, обойдя его, словно он был не человеком, а предметом мебели, случайно оказавшимся на пути. Её взгляд, внимательный и оценивающий, скользнул по рядам уродливых истуканов. Она остановилась и взяла в руки одну из кружек — самую большую, в форме головы какого-то бородатого викинга с рогами на шлеме. Глиняная, грубо раскрашенная, она была вершиной безвкусия в его коллекции. Снежана повертела её в руках, взвесила на ладони. Её пальцы, привыкшие к точности кульмана и остроте карандаша, исследовали каждый изгиб, каждую трещинку на глазури.
— Красивая? — спросила она, не отрывая взгляда от кружки. Голос оставался таким же ровным и бесцветным. — Дорогая, наверное?
Кирилл моргнул, сбитый с толку. Ему показалось, что лёд тронулся, что она просто устала с дороги и сейчас придёт в себя. Он с готовностью шагнул в расставленную ловушку, радуясь возможности блеснуть эрудицией.
— А то! Это не просто кружка, это ручная работа из Копенгагена! Коллекционная, ограниченная серия. Видишь клеймо на дне? Таких всего тысяча штук в мире. Мне её друг привёз, еле достал.
Снежана кивнула, будто принимая к сведению важную информацию. Затем, всё с той же пугающей невозмутимостью, она развернулась и пошла на кухню. Она не бежала, не торопилась. Каждый её шаг по паркету отдавался в тишине квартиры гулким, отмеренным стуком. Кирилл, ничего не понимая, поплёлся за ней.
— Снеж, ты куда? Чай будешь? Я сейчас поставлю…
Он замолчал на полуслове. Снежана подошла к мусорному ведру под раковиной, нажала ногой на педаль. Крышка бесшумно открылась, обнажив нутро с вчерашними овощными очистками. Она на мгновение замерла, держа коллекционную редкость над этой бездной, а затем просто разжала пальцы. Не было громкого звона или грохота. Раздался лишь глухой, утробный стук — звук удара обожжённой глины о пластик и мягкие отходы. Крышка так же бесшумно закрылась.
Она повернулась к застывшему мужу. А потом вернулась в гостиную. Её взгляд снова нашёл стеллаж. Она подошла и взяла следующую кружку — высокую, стеклянную, с оловянной крышкой и гравировкой готического замка. Взяла её двумя руками, как драгоценный кубок. И только тогда посмотрела прямо на Кирилла, в его округлившиеся от ужаса глаза. Его лицо начало медленно искажаться, по нему расползалось осознание того, что это не шутка, не каприз и не сиюминутный гнев. Это было начало чего-то страшного.
— В этой квартире, — произнесла она ледяным голосом, в котором не было ни единой дрожащей ноты, — больше не будет ни одной твоей вещи, которая стоит хоть копейку. Я всё выброшу. Или продам. Чтобы ты почувствовал, что значит потерять то, что тебе дорого.
— Ты с ума сошла? Поставь на место! — его голос, наконец, обрёл жёсткость, сорвавшись на крик.
Но Снежана не удостоила его ответом. Она проследовала на кухню тем же выверенным, механическим шагом, будто исполняла давно отрепетированный ритуал. Он бросился за ней, но остановился в дверном проёме, наблюдая, как она снова нажимает на педаль мусорного ведра. На этот раз звук был другим. Глухой стук глиняного викинга сменился звонким хрустом стекла и резким лязгом оловянной крышки, ударившейся о стенку контейнера. Звук был окончательным, как выстрел.
Он рванулся к ней, когда она возвращалась в гостиную. Его лицо побагровело, черты исказились от ярости и непонимания. Когда она потянулась к третьей кружке — какой-то приземистой, пузатой, с баварским пейзажем, — он схватил её за предплечье. Его пальцы впились в её руку с силой, рассчитанной на то, чтобы причинить боль, остановить, вразумить.
— Я сказал, хватит! — прошипел он ей в лицо.
Снежана остановилась. Она не пыталась вырваться, не дёрнулась. Она просто медленно опустила взгляд на его пальцы, сжимавшие её руку. В её глазах не было ни страха, ни боли. Только холодное, брезгливое недоумение, с каким смотрят на прилипшую к обуви грязь. Она молчала, глядя на его руку, и это молчание было страшнее любого крика. Он почувствовал, как его собственная хватка становится слабой и неуместной. Под её взглядом его гнев испарялся, оставляя лишь липкий, постыдный страх. Он разжал пальцы.
Освободив руку, она даже не потёрла покрасневшую кожу. Она просто шагнула к стеллажу.
— За что?! — наконец выкрикнул он, отступая на шаг. В его голосе смешались ярость и растерянность. — Это просто вещи! Бумажки! Я хотел сделать тебе приятное, убрать мусор!
И тут она впервые за всё это время посмотрела ему прямо в глаза. Её собственные глаза, обычно тёплые, ореховые, сейчас были двумя тёмными провалами.
— Ты выкинул мои чертежи?! Все мои рабочие проекты за полгода?! Ты решил, что это макулатура, и освободил место для своей коллекции пивных кружек?
Вопрос прозвучал не громко, но каждое слово было отлито из стали. Это было обвинение, приговор и объяснение её действий одновременно. Не дожидаясь ответа, она отвернулась. Её план мести только что перешёл на новый уровень. Кружки были лишь прелюдией. Она молча отодвинула кухонный стул, принесла его в гостиную и поставила возле высокого шкафа. Взобравшись на него, она открыла антресольную дверцу. Кирилл смотрел, как она извлекает оттуда большую картонную коробку, перевязанную бечёвкой. Его сердце пропустило удар. Он знал, что в этой коробке.
Снежана спустилась, поставила коробку на пол и одним точным движением разрезала бечёвку ножницами, которые взяла со своего пустого стола. Она села на корточки и открыла крышку. Из коробки пахнуло затхлым запахом старой бумаги и типографской краски. Это была его коллекция комиксов. Редкие издания, первые выпуски, которые он собирал с подросткового возраста. Часть из них подарил ему отец.
— Снежа, нет… не трогай… — прошептал он, чувствуя, как ледяной ужас сковывает его изнутри.
Она достала первый журнал. «Человек-паук» в глянцевой обложке, почти в идеальном состоянии. Она посмотрела на обложку, потом на него. А затем, двумя руками, взялась за края и медленно, с усилием, начала рвать. Мерный, сухой треск рвущейся бумаги заполнил комнату. Она рвала его не спеша, методично, лист за листом, пока от комикса не осталась лишь горстка цветных обрывков, которые она сбросила в тот же мусорный контейнер на кухне, поверх осколков его кружек.
— Снежана, прекрати, пожалуйста! — его голос дрогнул. — Это же первые издания! Мне их отец собирал!
Она взяла следующий. «Бэтмен». И снова этот жуткий, размеренный звук. Треск. Она превращала его сокровища, его воспоминания, его маленькие радости в тот самый «бумажный хлам», которым он посчитал её работу. Она не кричала, не ругалась. Её руки двигались с безжалостной методичностью машины, а лицо оставалось бесстрастным. И Кирилл с ужасом понимал, что это не остановить. Он смотрел, как его прошлое превращается в мусор, и ничего не мог сделать.
Последний комикс, «Сорвиголова», превратился в цветное крошево в её руках. Снежана разжала пальцы, и остатки журнала упали на растущую кучу бумажного мусора у её ног. Она обвела взглядом плоды своих трудов. Коробка была пуста. Рядом с ней, в большом мусорном пакете, который она принесла с кухни, покоились останки его коллекции кружек. Кирилл сидел на диване, обхватив голову руками. Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к полу, к ошмёткам глянцевой бумаги, которые были его детством, его юностью, его маленькой личной историей. Он больше не кричал. Он издавал тихие, сдавленные звуки, похожие на стон.
Снежана медленно поднялась на ноги. Она не посмотрела на него. Её взгляд, спокойный и целеустремлённый, обвёл комнату и остановился на дальнем углу, рядом с окном. Там, в дорогом чёрном кофре из жёсткого пластика, стояла она. Его гитара. Акустическая, марки «Martin», подарок его отца на тридцатилетие. Не просто инструмент, на котором он бренчал по вечерам, а его святыня, его гордость, вещь, к которой он не позволял прикасаться даже ей.
Когда он проследил за её взглядом, стоны в его горле оборвались. Он поднял голову, и в его глазах был уже не гнев, не обида, а животный, первобытный ужас.
— Нет, — прохрипел он. — Нет. Только не её. Снежана, умоляю.
Она начала двигаться к гитаре. Не спеша. Каждый её шаг был взвешен и неотвратим.
— Я всё понял! — он вскочил, выставляя руки вперёд, словно пытаясь создать невидимый барьер. — Я дурак, идиот, я всё понял! Я достану их! Я поеду на свалку, я найду дворников, я перерою все контейнеры! Я найду твои чертежи, клянусь! Я заплачу, я сделаю что угодно! Только не трогай её!
Его слова были для неё просто фоновым шумом. Она подошла к кофру и опустилась на колени. Её пальцы уверенно нашли серебристые защёлки. Он бросился к ней, упал рядом на колени, пытаясь перехватить её руки.
— Прошу тебя… Это папин подарок… Это единственное, что у меня от него осталось ценного…
Она отстранила его руку — не резким движением, а мягким, но непреклонным нажимом, как отодвигают назойливый, но неодушевлённый предмет. Щёлк. Щёлк. Две защёлки открылись с сухим, чётким звуком. Она откинула крышку кофра. Внутри, на тёмно-синем бархате, лежала гитара. Её полированный корпус из красного дерева ловил свет лампы, струны тускло поблёскивали.
Снежана взяла гитару за гриф, её пальцы легли на лады. Она подняла её, и инструмент показался лёгким, почти невесомым в её руках. Она поднялась и, не глядя на вцепившегося в полы её жакета Кирилла, пошла к окну.
— Нет! Нет! НЕ-Е-ЕТ! — его голос перешёл в сдавленный вой.
Она повернула ручку и распахнула створку. В комнату ворвался шум вечернего города — гул машин, далёкие сирены, смех. Снежана подошла к самому проёму. Холодный ноябрьский воздух коснулся её лица. Она вынесла гитару наружу, держа её за гриф. Деревянный корпус покачивался над тёмной бездной двора-колодца.
Кирилл застыл на полпути. Он смотрел на силуэт жены в оконном проёме, на гитару, висящую в пустоте. Всё его тело было одним сплошным криком, который не мог вырваться наружу.
Она в последний раз посмотрела на него. Прямо в глаза. В её взгляде не было ненависти, не было злорадства. Только холодная, безжизненная констатация. А потом она разжала пальцы.
Гитара исчезла в темноте. Не было слышно звука удара, только непрекращающийся шум города. Тишина в комнате после этого стала абсолютной, оглушающей.
Снежана закрыла окно, повернула ручку, отсекая уличный гул. Она повернулась к мужу, застывшему каменным изваянием посреди комнаты.
— Я верну тебе твой порядок, — сказала она своим ровным, безжизненным голосом. — Завтра здесь не останется ни одной моей вещи…
