— Ты хоть понимаешь, что из-за твоей чёртовой работы к нам мои родители не могут приехать, потому что ты их комнату превратила в свой кабинет по маникюру, а у моей мамы аллергия на всю твою химическую дрянь!
Телефон с глухим стуком упал на диван, подпрыгнув на мягких подушках. Это был жест, полный бессильной ярости. Он стоял посреди комнаты, тяжело дыша, и его лицо, обычно мягкое и немного ленивое, превратилось в багровое пятно. Глаза были устремлены на Светлану, словно он пытался испепелить её одним только взглядом.
Она не сразу отреагировала. Она сидела за своим рабочим столом, склонившись под ярким светом бестеневой лампы. В одной руке она держала типсу, на которой тончайшей кистью выводила замысловатый узор, в другой — саму кисть, зажатую с точностью хирурга. Воздух вокруг неё был наполнен острым, почти стерильным запахом мономера и ацетона — ароматом её ремесла, её маленького мира. Его крик ворвался в эту упорядоченную вселенную как удар кувалды по стеклу.
Светлана медленно, очень медленно, поставила кисть в специальный стаканчик и подняла голову, словно выныривая из-под воды. Её взгляд был спокойным, может быть, даже слишком спокойным для такой сцены. Она посмотрела на мужа, на его искажённое гневом лицо, на вздымающуюся грудь, и в её глазах не было ни страха, ни вины. Только усталость.
— Витя, мы это обсуждали полгода назад, когда я начинала, — её голос был ровным, лишённым всяких эмоций. — Ты сам сказал, что это отличная идея. Что это лучше, чем ездить по клиентам или снимать угол в салоне. Твои слова были: «Пусть лучше комната работает, чем простаивает в ожидании гостей раз в год».
Его слова, произнесённые её голосом, прозвучали как пощёчина. Он дёрнулся, но отступать было не в его правилах, особенно когда за спиной маячил обиженный образ матери.
— Обсуждали! Тогда это казалось временным! Я не думал, что ты превратишь нашу квартиру в химическую лабораторию! Мать звонила, она плачет! Она думает, что ты специально её травишь, чтобы она не приезжала. Спрашивает, когда мы её позовём в гости. А что я ей скажу?!
Его слова были не его собственными; они были эхом, отголоском только что закончившегося разговора, наполненного жалобами и слезливыми манипуляциями. Он не был генератором этого конфликта, он был лишь его ретранслятором. И это делало ситуацию ещё более унизительной.
— Аллергия? — Светлана чуть приподняла бровь. — У твоей мамы никогда не было аллергии. У неё есть аллергия на мою независимость, Витя. И на то, что я не спрашиваю у неё разрешения, каким цветом красить ногти. Эта «аллергия» — просто новый предлог, чтобы в очередной раз показать, кто в доме хозяин. И, судя по твоему виду, хозяин не ты.
Она говорила это беззлобно, как врач ставит диагноз. Но каждое слово попадало точно в цель. Он ходил по комнате, из угла в угол, как зверь в клетке, размахивая руками. Он не слышал её логики, он был глух к ней. Он был поглощён своей ролью оскорблённого сына и разгневанного мужа.
— Я не позволю тебе унижать моих родителей! Тебе плевать на них, плевать на меня! У тебя только твои мазюки на уме! Я мужчина в этом доме или нет?! Я сказал, я хочу видеть своих родителей здесь! Чтобы завтра же всего этого здесь не было! Ищи себе другую работу! Слышишь? Другую!
Он остановился напротив неё, нависая над столом. Его взгляд упал на стройные ряды флакончиков с лаками, на баночки с блёстками, на аккуратно разложенные инструменты. На всё то, что составляло её мир. И в этом взгляде была неприкрытая брезгливость. Светлана молча смотрела на его искажённое лицо, потом медленно перевела взгляд на свои руки — с идеальным маникюром, руки, которые создавали красоту и давали ей свободу. Она ничего не ответила. Она просто поняла всё. Это был не разговор о его маме. Это был ультиматум.
— Искать другую работу? — Светлана повторила его слова, но это был не вопрос. Это была констатация абсурда. Она медленно отложила типсу, на которой уже начал вырисовываться сложный вензель, и взяла безворсовую салфетку. С методичной, выверенной точностью, которой требовало её ремесло, она начала протирать кисть, удаляя остатки цветного геля. Каждое её движение было спокойным, почти медитативным, и этот контраст с его бурлящей яростью делал сцену ещё более напряжённой.
Он воспринял её спокойствие как издевательство.
— Да! Другую! Нормальную! Чтобы от тебя не несло этой химией за километр! Чтобы дома пахло едой, а не ацетоном! Чтобы ты была женой, а не маникюршей на дому!
Последние слова он буквально выплюнул, и в них было столько презрения, что они, казалось, оставили во рту горький привкус. Он перешёл черту. Это был уже не спор о комнате для его мамы. Это было прямое нападение на её личность, на то, кем она стала.
Светлана закончила протирать кисть и аккуратно поставила её на подставку. Она подняла на него глаза, и в них больше не было усталости. Там появился холодный, острый блеск.
— Мои «мазюки», как ты их называешь, кормят меня, Витя. Они одевают меня. И, кстати, оплачивают половину той самой еды, запаха которой тебе так не хватает в квартире. Или ты уже забыл об этом?
— Я тебя содержу! — взревел он, и эта фраза, заготовленная, видимо, заранее, прозвучала фальшиво и напыщенно. — Я обеспечиваю семью! А твои эти копеечные заработки — это блажь, хобби, которое вышло из-под контроля! Ты променяла уважение к моей семье, к моим родителям, на возможность ковыряться в чужих ногтях!
Она не стала спорить с его смехотворным «содержу». Она знала точный баланс их семейного бюджета, и это знание давало ей несокрушимую силу.
— Ковыряться в ногтях? — она взяла со стола флакончик дорогого, профессионального геля и повертела его в пальцах. — Эта работа требует точности, терпения и художественного вкуса. Она требует постоянного обучения. Я вкладываю в это деньги, Витя. Я вкладываю в это душу. А что вкладываешь ты в свою работу? Ты сидишь в офисе и перекладываешь бумажки, которые тебе даёт начальник. Твоя главная компетенция — вовремя кивать и не спорить. Так кто из нас нашёл себе «нормальную» работу?
Это был удар ниже пояса. Удар по его мужскому эго, по его офисной тюрьме, которую он привык называть «серьёзной карьерой». Он задохнулся от возмущения, лицо его пошло пятнами.
— Ты… Ты совсем обезумела? Ты сравниваешь моё положение, мою должность с… с этим?! Я общаюсь с людьми, я решаю вопросы! А ты сидишь тут целыми днями, согнувшись в три погибели, и дышишь этой отравой. Женщина должна создавать уют, заботиться о муже, о доме! А ты превратила наш дом в проходной двор для своих клиенток и в вонючую мастерскую!
Он подошёл почти вплотную к её столу, глядя на неё сверху вниз. Он ожидал, что она съёжится, испугается, заплачет. Но Светлана даже не моргнула. Она смотрела на него так, как смотрят на что-то чужеродное, непонятное, внезапно проявившее свою истинную, уродливую суть.
— Уют, Витя, это не запах борща. Уют — это когда тебя уважают. Когда твой мир не пытаются разрушить только потому, что он не нравится чьей-то маме. Ты ведь даже не понимаешь, о чём говоришь. Ты повторяешь слова. Сначала её, теперь свои — выученные, чужие. Пустые.
Она встала. Не резко, а плавно, с грацией человека, который полностью контролирует своё тело и свои эмоции. Теперь они были одного роста. И в этой новой диспозиции он вдруг показался ей маленьким и жалким в своей напускной ярости. Он понял, что проигрывает. Проигрывает вчистую, потому что все его аргументы разбились о её ледяное спокойствие. И тогда он решил сменить тактику.
Слова кончились. Виктор стоял посреди комнаты, тяжело дыша, и чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Он проиграл этот словесный бой. Каждое его обвинение, каждая попытка надавить на чувство вины были отражены с холодной, убийственной точностью. Он смотрел на Светлану, на её прямую спину, на её спокойное, почти отстранённое лицо, и понимал, что его гнев, его крики, его аппеляция к родительским слезам — всё это было лишь шумом. Бесполезным, жалким шумом, который не произвёл на неё никакого впечатления.
Его взгляд, полный бессилия, забегал по комнате, цепляясь за детали. Он искал, за что ухватиться, какой рычаг нажать, чтобы вернуть себе контроль над ситуацией, над ней. И его взгляд остановился на её рабочем месте. Это был эпицентр конфликта, алтарь её независимости, который он так ненавидел в этот момент. Стол, заваленный инструментами, которые он не мог даже назвать. Ряды флаконов, похожих на солдат, выстроенных в идеальном порядке. И в центре всего этого — профессиональная гибридная лампа для полимеризации. Белая, обтекаемой формы, похожая на какой-то футуристический объект. Она была сердцем её маленького бизнеса. Без неё всё остальное — лаки, гели, кисти — превращалось в бесполезный хлам.
Он понял, что делать. Если слова не действуют, нужно действовать иначе.
Он медленно, с какой-то зловещей решимостью, шагнул к столу. Светлана не сдвинулась с места, но всё её тело напряглось. Она следила за ним, как хищник следит за своей жертвой, пытаясь предугадать следующий манёвр.
— Я сказал тебе, что этого здесь не будет, — его голос стал тише, но в нём появилось что-то новое. Не крикливая ярость, а ледяная угроза.
Он не стал ничего сметать или ломать. Его действия были куда более унизительными в своей методичности. Он наклонился и выдернул вилку лампы из удлинителя. Маленький цифровой дисплей на корпусе лампы погас. Затем его рука легла на гладкую белую поверхность. Он обхватил её, поднял со стола. Лампа была тяжёлой, основательной. Это была дорогая, профессиональная вещь, её главная инвестиция в себя.
Он держал её в руке, как какое-то доказательство, как захваченный вражеский флаг.
— Я сейчас возьму это, — он взвесил лампу в руке, — и просто вынесу на мусорку. Вместе со всеми этими твоими вонючими банками. И тогда посмотрим, как ты будешь ковыряться в чужих ногтях. Это закончится. Сегодня.
Он смотрел ей прямо в глаза, ожидая её реакции. Он ждал мольбы, паники, слёз — чего угодно, что вернуло бы ему ощущение власти. Он был уверен, что нанёс сокрушительный удар по самому больному. Он посягнул на святое, на источник её гордости и дохода. Он был уверен, что сейчас она сломается.
Но Светлана не сломалась. В тот момент, когда он выдернул вилку из розетки, что-то в её взгляде изменилось. Это было едва заметное, секундное преображение. Словно тонкий слой льда, покрывавший её глаза, треснул, и из глубины показалось нечто тёмное и абсолютно холодное. Она смотрела не на лампу в его руках. Она смотрела на него. И в её взгляде он впервые увидел не жену, не партнёра, а совершенно чужого человека. Врага.
Она не сказала ни слова. Она просто смотрела, как он стоит с её лампой в руках, с этим ультиматумом на лице. Она смотрела на его самодовольную уверенность в том, что он нашёл её слабое место. И в этот момент последняя, самая тонкая и хрупкая нить, которая ещё связывала их, с сухим щелчком лопнула. Не осталось ничего. Ни любви, ни уважения, ни даже жалости. Только холодная, ясная, расчётливая мысль о том, что нужно делать дальше.
А потом она улыбнулась. Это была не та улыбка, которую он знал. Не тёплая, не весёлая, не ироничная. Это была тонкая, едва заметная, хищная ухмылка человека, который только что принял окончательное и бесповоротное решение. И от этой улыбки по его спине пробежал холодок. Он вдруг понял, что совершил фатальную ошибку. Он думал, что загоняет её в угол, а на самом деле — только что выпустил на свободу зверя, о существовании которого даже не подозревал.
Увидев её хищную, совершенно чужую улыбку, Виктор на мгновение замер. Инстинкт самосохранения, дремавший где-то глубоко под слоями сыновней обиды и мужского эго, вдруг взвыл сиреной. Он всё ещё держал в руке её лампу, этот трофей, который секунду назад казался ему ключом к победе, а теперь ощущался как раскалённый кусок металла. Он ожидал чего угодно — криков, слёз, уговоров. Но не этого. Не этой жуткой, холодной тишины, нарушаемой лишь его собственным сбивчивым дыханием.
Светлана, не говоря ни слова, развернулась и вышла из комнаты. Её походка была спокойной и ровной. Виктор остался один, в растерянности глядя ей вслед. Он не понимал, что происходит. Может, она пошла собирать вещи, чтобы уйти? Может, она сдалась и сейчас вернётся, готовая на любые уступки? Эта мысль принесла ему короткое, жалкое облегчение. Он победил. Он отстоял честь семьи. Он поставил её на место.
Но она вернулась. Через минуту, которая показалась ему вечностью, она снова появилась в дверном проёме. В руках у неё были две большие пустые картонные коробки из кладовки — те, что они хранили после переезда. Она поставила их на пол рядом со своим рабочим столом с сухим, деловитым стуком, который эхом отозвался в повисшей тишине.
И под его ошарашенным взглядом она начала действовать.
Она не суетилась. Её движения были выверенными, экономичными и абсолютно безжалостными. Первым делом она подошла к нему, протянула руку и молча посмотрела на лампу, которую он всё ещё сжимал. Он разжал пальцы чисто механически, как будто подчиняясь немому приказу. Она забрала лампу, аккуратно обернула шнур вокруг корпуса и бережно, словно драгоценность, опустила её на дно первой коробки.
Затем она вернулась к столу. С хирургической точностью она начала снимать с полок флаконы с лаками. Не сгребая их в кучу, а беря по одному, ряд за рядом. Дорогие пигменты, базы, топы, гели — вся её палитра, весь её мир отправлялся в картонную темноту. Слышался лишь тихий стук стекла о стекло. Она действовала как ликвидатор на месте аварии, методично устраняя последствия. Когда первая коробка наполнилась, она закрыла её створки и, не обращая на Виктора никакого внимания, подняла её.
Он думал, она понесёт её к выходу. Но она сделала несколько шагов и с глухим стуком опустила коробку на пол… посреди гостиной. Прямо перед диваном, на то самое место, где обычно лежали его ноги, когда он смотрел телевизор. Затем она молча вернулась за второй коробкой.
— Что… что ты делаешь? — его голос прозвучал сипло и неуверенно.
Она не остановилась. Она продолжала складывать в коробку свои инструменты: фрезер с насадками, кисти, пилки, баночки с блёстками и втиркой. Весь тот арсенал, который он презрительно называл «мазюками» и «дрянью».
Наполнив вторую коробку, она так же отнесла её в гостиную и поставила рядом с первой. Теперь они образовывали уродливую картонную баррикаду, перекрывая проход к его любимому креслу.
Она выпрямилась, обвела взглядом полупустой стол в бывшей гостевой, а затем повернулась к нему. В её глазах не было ни гнева, ни обиды. Только пустота. Ледяная, бескрайняя пустота.
— Ты просил освободить комнату для твоих родителей. Я освобождаю. Они могут приезжать хоть завтра. А я, как ты понимаешь, не могу бросить работу. Поэтому теперь я буду работать здесь.
Она обвела рукой гостиную. Его святая святых. Место, где он отдыхал, смотрел футбол, пил пиво с друзьями. Место, которое принадлежало ему.
— Так что привыкай, Витя. Привыкай к запаху, к моим клиенткам, которые будут сидеть на твоём диване. Привыкай к тому, что твоя зона комфорта закончилась. Ты ведь сам этого хотел. Ты получил, что просил. Комната для мамы свободна.
Это была казнь. Холодная, публичная и унизительная. Она не ушла, хлопнув дверью. Она не устроила истерику. Она сделала нечто гораздо худшее. Она отняла у него дом, оставаясь в нём. Она превратила его личное пространство в филиал своего кабинета, в постоянное, ежесекундное напоминание о его поражении.
Виктор стоял посреди комнаты, заставленной её рабочими вещами. Он смотрел на эти коробки, на диван, на который теперь мысленно садились чужие женщины, на воздух, который, как ему казалось, уже густел от ненавистного химического запаха. И до него медленно, с отупляющей ясностью начало доходить. Он не просто проиграл спор. Он не просто отстоял мамину честь. Он только что, своими собственными руками, в один короткий, яростный вечер, сжёг дотла всё, что называл своей семьёй и своим домом. И теперь ему предстояло жить на этом пепелище…
