— Кирилл, я снова говорила с твоей мамой. И она снова рассказывала про дочку своей подруги, у которой «своя квартира в центре», — голос Алёны был ровным, почти будничным, но в этой монотонности чувствовался металл.
Он только что вошёл, сбросил на стул в прихожей тяжёлый рюкзак с ноутбуком и вдохнул спасительный запах жареного мяса с чесноком. Весь день он провёл на совещаниях, где каждое слово приходилось взвешивать, а каждая цифра в отчёте могла стать причиной долгого и нудного разбирательства.
Он мечтал только об одном: съесть горячий ужин и тупо посмотреть в экран телевизора, позволив мозгу превратиться в тёплый кисель. Но Алёна встретила его на пороге кухни не с улыбкой, а с этим взглядом. Взглядом человека, который весь день носил в себе тяжёлый камень и наконец решил его выложить.
— Лён, давай не сейчас, а? Я за рулём три часа простоял, голова квадратная, — он прошёл мимо неё к столу, отодвинул стул и с наслаждением сел. На тарелке лежала идеально прожаренная свинина, рядом дымилась картошка. Рай. Почти.
— Нет, Кирилл, давай именно сейчас. Потому что «потом» не наступает никогда. Она опять начала с того, как мы тут «ютимся на съёмной», а закончила тем, какая замечательная девочка эта Катя, дочка Светланы Петровны. И умница, и красавица, и, главное, с приданым в виде трёхкомнатной квартиры на Фрунзенской.
Он с силой воткнул вилку в мясо, отрезал большой кусок и отправил в рот. Жевал медленно, демонстративно, показывая, что еда сейчас для него гораздо важнее этого разговора.
— Ну и что? — проговорил он с набитым ртом. — Моя мама просто любит поболтать. Она со всеми так. Обсуждает детей, внуков, квартиры, дачи. Это её вселенная. Не принимай близко к сердцу.
Алёна даже не притронулась к своей порции. Она стояла, прислонившись бедром к кухонному гарнитуру, и смотрела на него. Её руки были скрещены на груди, а подбородок чуть приподнят.
— Я и не принимала. Первый раз, второй, пятый. Но когда это происходит каждый наш разговор, это уже не болтовня. Это система. Целенаправленная и методичная. Она буквально вбивает тебе в голову мысль, что ты ошибся с выбором.
Кирилл проглотил кусок и запил его водой. Раздражение, тонкой иголочкой уколовшее его ещё в прихожей, начало разрастаться, превращаясь в тупую ноющую боль.
— Алён, прекрати. Ты всё преувеличиваешь. Что ты предлагаешь? Чтобы я запретил ей разговаривать? Сказал: «Мама, не смей обсуждать со своей невесткой дочерей своих подруг»? Это же смешно. Она пожилой человек, у неё свои причуды.
— Дело не в причудах! — она слегка повысила голос, и металл в нём стал заметнее. — Причуды — это когда человек собирает фарфоровых слоников или смотрит по пять раз один и тот же сериал. А то, что делает она, называется по-другому. Она обесценивает меня. И тебя. И всё, что мы с тобой строим. Она показывает тебе, что есть вариант получше. Более выгодный. Более… московский.
Последнее слово — «московский» — Алёна произнесла с едва уловимой, едкой усмешкой, и это окончательно вывело Кирилла из состояния сонной усталости. Он отодвинул тарелку. Аппетит испарился, оставив во рту неприятный привкус пережаренного масла и горечи. Он откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди — бессознательно копируя её позу, создавая зеркальный барьер.
— Вот теперь давай по порядку. Что значит «обесценивает»? Мама подарила нам на свадьбу деньги, на которые мы сняли эту квартиру и купили половину мебели. Она привозит нам свои заготовки, от которых ты сама не отказываешься. Она сидела с тобой, когда ты болела прошлой зимой. Это ты называешь «обесцениванием»? По-моему, ты просто ищешь повод для обиды на пустом месте.
Его голос стал твёрдым, защитным. Он перешёл в наступление, выставляя перед собой щит из материнской заботы. Это был проверенный приём, который всегда работал. Но не сегодня.
— Подарки и заготовки — это прекрасно, Кирилл. Но это не индульгенция. Это не даёт ей права при каждом удобном случае намекать, что я — временный вариант, ошибка, которую ещё не поздно исправить. Ты что, не помнишь, как три месяца назад она в твоём же присутствии расхваливала внучку своей коллеги? «Ирочка такая хозяюшка, и живёт одна в своей двушке на Речном вокзале. Так замуж хочет, бедняжка». Ты тогда просто посмеялся и перевёл тему. А я не посмеялась.
Она сделала шаг от гарнитура к столу, её взгляд впился в его лицо, пытаясь пробить броню сыновней любви.
— А месяц назад? Разговор про племянницу её подруги из консерватории? «Талантливая девочка, и родители у неё уважаемые люди, интеллигенция коренная». Каждое слово, Кирилл! Каждое слово — это маленький камушек, брошенный в мой огород. И этих камней уже набралась целая гора.
— Это просто разговоры! — он ударил ладонью по столу, не сильно, но звук получился глухим и неприятным. — Женские разговоры! Ты пытаешься найти в них какой-то тайный смысл, которого там нет! Ты просто приехала из другого города, и у тебя комплекс! Тебе кажется, что все вокруг только и думают, как бы тебя упрекнуть в том, что ты не здешняя!
Это было ниже пояса, и он это знал. Но злость и желание поскорее закончить этот мучительный разговор толкали его на использование самых грубых аргументов. Он ожидал, что она возмутится, начнёт оправдываться, но вместо этого её лицо стало холодным и отстранённым. Она смотрела на него так, будто видела впервые.
— Комплекс? Нет, Кирилл. У меня не комплекс. У меня глаза и уши. И я умею складывать два и два.
— Да что ты говоришь?
— Ты хоть понимаешь, что твоя мать хочет нас развести только потому, что ей не нравится, что я не коренная москвичка! Поэтому она тебя и знакомит с этими девками каждый раз, когда ты приходишь к ней в гости!
— Это случайные стечения обстоятельств.
— Это не случайное стечение обстоятельств. Это её план. И она даже не особо его скрывает. Она просто уверена, что ты настолько слеп, что ничего не замечаешь.
Фраза прозвучала как приговор. Она не кричала, не обвиняла. Она констатировала факт. И эта спокойная уверенность бесила его больше, чем любые упрёки.
— Это бред. Полный бред. Моя мать любит тебя. Она всегда говорит, какая ты хорошая хозяйка.
— Да. И сразу после этого добавляет, как жаль, что нам приходится столько денег отдавать за аренду. А вот была бы у тебя жена с квартирой… — Алёна закончила фразу с безупречной имитацией интонаций Тамары Игоревны.
Кирилл вскочил со стула. Его лицо побагровело.
— Хватит! Я не собираюсь это слушать! Ты оскорбляешь самого близкого мне человека! Ты всё выдумала, потому что тебе скучно или нечем заняться! Ты рисуешь в своей голове какие-то заговоры!
— Я ничего не выдумала! — её голос тоже набрал силу, и кухня, казалось, сжалась под давлением их нарастающей ярости. — Я просто прошу тебя открыть глаза! Перестать быть маменькиным сынком и посмотреть на ситуацию трезво! Она манипулирует тобой, а ты этого даже не видишь! Или не хочешь видеть!
— Ах так?! То есть, по-твоему, я идиот, который не может отличить заботу от манипуляции? И моя мать — монстр, плетущий интриги? А ты у нас одна — жертва в этом змеином гнезде?
— Жертва? — Алёна горько усмехнулась. Уголки её губ дёрнулись, но в глазах не было ни смеха, ни обиды. Там было что-то другое — холодное, взвешенное презрение. — Нет, Кирилл. Жертва — это ты. Её жертва. Она вырастила тебя с мыслью, что её мнение — единственно верное, её забота — единственная настоящая. Она создала для тебя уютный мирок, где мама всегда права, и ты боишься из него выглянуть, потому что реальность может оказаться не такой приятной. Ты не защищаешь её, ты защищаешь свою иллюзию.
Он замер на полушаге. Её слова, произнесённые без крика, били точнее и больнее любых обвинений. Она не нападала, она анализировала, препарировала его, как лягушку на уроке биологии, и это было невыносимо. Он чувствовал, как земля уходит из-под ног, как рушатся привычные опоры. Его мир состоял из простых вещей: работа, дом, любовь к жене и святая, незыблемая любовь к матери. А теперь Алёна утверждала, что одна из этих основ — гнилая.
— Ты несёшь чушь, — выдохнул он, но его голос уже не звенел от праведного гнева. В нём появились хриплые нотки неуверенности. — Просто чушь, чтобы оправдать свою неприязнь.
— Неприязнь? — она покачала головой, и её спокойствие пугало. — У меня нет к ней неприязни. У меня есть понимание её мотивов. И мне жаль, что у тебя его нет. Но знаешь что? Это легко исправить. Ты же так уверен в её кристальной чистоте и безграничной любви ко мне? Ты же убеждён, что я всё выдумываю?
Она выдержала паузу, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде был вызов — прямой, жёсткий, не допускающий отступления.
— Ах так?! — крикнула Алёна, и её голос, до этого сдержанный, сорвался, наполнив кухню звенящей энергией. — Тогда позвони ей! Прямо сейчас! Не завтра, не после ужина. Сейчас. Возьми свой телефон и спроси её в лоб. Не про здоровье, не про погоду. Спроси, зачем она это делает.
Предложение повисло в воздухе, плотное и осязаемое. Это был ультиматум. Шах. Он посмотрел на неё, потом на свой телефон, лежащий на столе экраном вверх. Отказаться — значило проиграть. Признать, что он боится услышать ответ. Что в глубине души он допускает, что Алёна может быть права. А этого его гордость пережить не могла. Он должен был доказать ей, что она не права. Уничтожить её домыслы одним простым телефонным звонком.
— Отлично, — процедил он сквозь зубы. — Прекрасная идея. Ты сама напросилась.
Он схватил телефон. Его движения были резкими, демонстративными. Он разблокировал экран, с нарочитой медлительностью нашёл в контактах «Мама» и ткнул в иконку вызова. Но перед этим он сделал ещё одно движение — нажал на значок громкой связи. Чтобы она слышала каждое слово. Чтобы потом у неё не осталось ни единого шанса сказать, что он что-то не так понял или пересказал.
Гудки, громкие и резкие в напряжённой тишине кухни, казались выстрелами. Один. Второй. Алёна стояла неподвижно, не дыша. На третьем гудке в динамике раздался щелчок и полился до боли знакомый, ласковый голос Тамары Игоревны.
— Кирюшенька, сынок! Привет! Ты уже дома? Поужинал?
— Мам, привет. Да, дома, — Кирилл старался, чтобы его голос звучал как можно более буднично, но в нём всё равно проскальзывал металл. — Слушай, я по делу. А зачем ты мне постоянно про дочку тёти Светы рассказываешь? Про Катю эту.
На том конце провода на секунду повисла пауза, а затем Тамара Игоревна беззаботно рассмеялась. Это был добрый, материнский смех, не предвещавший ничего дурного.
— Кирюш, ну мальчик мой, пора о будущем думать. Алёна, конечно, хорошая девочка, хозяйственная, я ничего не говорю. Но она же приезжая, сам понимаешь. Всю жизнь по съёмным углам мыкаться будете, на ипотеку эту горбатиться. А тут москвичка, с квартирой своей в центре. Готовый вариант. Я же для тебя стараюсь, о тебе думаю. Чтобы жизнь у тебя была легче.
Каждое слово, произнесённое этим беззаботным, любящим голосом, падало в тишину кухни, как капля кислоты. Кирилл смотрел на Алёну. Её лицо не изменилось. Она не выглядела победившей или злорадствующей. Она просто смотрела на него с тихой, опустошающей правотой. А он слушал голос матери и чувствовал, как внутри него что-то большое, тёплое и незыблемое трескается, разламывается на части и обращается в ледяную пыль.
Он молча нажал на красную кнопку отбоя. Щелчок в динамике прозвучал оглушительно. Повисла мёртвая тишина. Он медленно повернулся к жене. В его глазах больше не было злости на неё. Там была холодная, спокойная ярость, какой Алёна ещё никогда не видела.
Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к тёмному экрану телефона, словно он мог увидеть в нём отражение своей только что рухнувшей жизни. Кухня, наполненная запахом еды и невысказанной ярости, превратилась в безвоздушное пространство.
Алёна не шевелилась, боясь одним движением нарушить это хрупкое, звенящее состояние, в котором он находился. Она видела, как ходят желваки на его скулах, как медленно сжимаются и разжимаются пальцы, держащие телефон. Он не горевал. Он перековывал свой шок в нечто твёрдое и острое.
Наконец, он поднял голову. Но его взгляд прошёл сквозь неё, не сфокусировавшись. Он словно смотрел на призрака в своей собственной квартире. В его глазах не было ни извинения, ни сочувствия, ни даже злости.
Там была пустота. Выжженная земля, на которой не могло вырасти ничего, кроме холодного, обдуманного решения. Без единого слова он снова разблокировал телефон. Его палец нашёл тот же самый контакт — «Мама» — и снова нажал на вызов. На этот раз громкую связь он не включал. Он просто поднёс трубку к уху.
Алёна видела, как напряглась его спина, когда на том конце ответили. Она не слышала слов матери, но могла представить их — встревоженный голос, вопросы, недоумение от оборвавшегося разговора. Кирилл молчал, давая ей выговориться. Он ждал, пока поток слов иссякнет.
— Мама, — его голос был абсолютно ровным, лишённым всяких эмоций. Так говорят с чужим человеком, с которым вынужденно обсуждают неприятные деловые вопросы. — Я звоню, чтобы сказать тебе две вещи.
Он сделал паузу.
— Первое. Алёна всё это время сидела рядом со мной. Разговор был на громкой связи. Она слышала каждое твоё слово.
Он снова замолчал, и Алёна представила, как на том конце провода воцаряется ледяное оцепенение. Она почти физически ощутила удар, который сейчас получила Тамара Игоревна.
— И второе, — продолжил Кирилл тем же мертвенно-спокойным тоном. — Ты только что очень подробно и доходчиво объяснила, как ты стараешься для меня, как хочешь, чтобы моя жизнь была легче. Я тебя услышал. Поэтому я тоже сделаю твою жизнь легче. У тебя больше нет сына.
Алёна услышала, как из трубки донёсся сдавленный, неразборчивый вскрик. Но Кирилл не дрогнул.
— Не звони мне. Никогда. Не пытайся со мной связаться через кого-либо. Если я увижу твой номер на экране, я его заблокирую. Если ты приедешь, я не открою дверь. Для меня ты умерла десять минут назад. Живи своей жизнью. Ищи своим подругам хороших зятьёв. Прощай, Тамара Игоревна.
Он нажал отбой, не дослушав захлёбывающихся, панических звуков, доносившихся из динамика. Затем он методично, с пугающим хладнокровием, открыл контакт, нажал «Заблокировать» и подтвердил действие. После этого он положил телефон на стол. Точно и аккуратно, ровно по центру салфетки.
Всё было кончено.
Он постоял так ещё несколько секунд, глядя в одну точку на стене. Затем медленно, словно нехотя, вернулся к столу и сел на свой стул. Посмотрел на остывшую свинину, на картошку, покрывшуюся белесой плёнкой застывшего жира. Взял в руки нож и вилку. Раздался тихий скрип фарфора, когда он начал резать мясо. Движения были механическими, выверенными, словно он выполнял давно заученную программу.
Алёна смотрела на него, и её не радовала собственная правота. Эта победа имела вкус пепла. Она хотела, чтобы он её понял. Чтобы он её услышал. Чтобы он выбрал её. Но она не хотела этого. Не такой ценой.
Перед ней сидел не её муж, не тот Кирилл, которого она любила за его доброту и иногда наивную веру в лучшее. Перед ней сидел чужой, страшный человек, который только что с хирургической точностью ампутировал часть собственной души и теперь пытался делать вид, что ничего не произошло.
Он отрезал кусок мяса, подцепил его на вилку и отправил в рот. Он жевал медленно, глядя в свою тарелку. И в этой оглушающей тишине, нарушаемой лишь стуком столовых приборов, Алёна поняла, что они тоже проиграли. Оба. Мать потеряла сына. Сын убил в себе мать. А она… она сидела за одним столом с убийцей. И между ними теперь была пропасть, гораздо более глубокая и страшная, чем та, что лежала между ней и его матерью. Конфликт был исчерпан. Семьи больше не было…
