— Кать, я сегодня такие чехлы в машину купил! — Павел ворвался на кухню, и небольшое пространство тут же наполнилось его шумной, мальчишеской радостью. — Натуральная кожа, чёрная, с перфорацией. Запах… это что-то! Как в бизнес-классе, честное слово.
Он потряс перед её носом ключами от машины, на которых болтался новый массивный брелок. Улыбка не сходила с его довольного, раскрасневшегося лица. Он был похож на ребёнка, которому подарили долгожданную игрушку, и ему не терпелось разделить свой восторг со всем миром.
Катя, стоявшая спиной к нему у стола, не обернулась. Ритмичный стук ножа о деревянную доску, нарезавшего морковь, на секунду прервался и тут же возобновился.
— М-м, — только и промычала она в ответ. Запах свежего укропа и парного мяса, тушившегося на плите, смешивался с едва уловимым ароматом новой кожи, который Павел принёс с собой.
Его это ничуть не смутило. Он был слишком поглощён своим триумфом.
— Кстати, — продолжил он, открывая холодильник и доставая бутылку холодной воды. Звук откручиваемой крышки прозвучал как выстрел стартового пистолета. — Звонил матери. У неё там совсем беда. Жара невыносимая, форточки не помогают, говорит, давление скачет, голова раскалывается от духоты. Надо ей кондиционер поставить, Кать. Я тут присмотрел одну модель, не сильно дорогую, но хорошую, японскую. С твоей следующей зарплаты возьмём, ладно? Установщики как раз через пару недель смогут приехать.
Стук ножа прекратился. Катя медленно положила его на доску, идеально ровно, лезвием от себя. Затем она вытерла руки о полотенце и неторопливо повернулась. Её лицо было совершенно спокойным, почти безразличным, и этот контраст с его возбуждённым состоянием был разительным.
— С моей? — переспросила она. Её голос был тихим, без малейшего намёка на возмущение. Просто уточняющий вопрос.
Павел отхлебнул воды, глядя на неё поверх бутылки.
— Ну да. А что такого?
— А почему не с твоей? — она сделала шаг к нему. — Или деньги на чехлы были последними?
Он слегка смутился, но тут же нашёл оправдание.
— Кать, ну ты же знаешь, мне премию дали. Я решил в машину вложиться, это же для нас обоих, для нашего комфорта. Ездить будем красиво. А у мамы здоровье — это святое, тут нельзя экономить. Ты же сама медик, должна понимать.
Он произнёс это с той уверенностью в своей правоте, которая всегда её обезоруживала. Но не сегодня. Что-то внутри неё, какая-то пружина, сжимавшаяся месяцами, достигла своего предела.
— Святое, значит, — холодно повторила она, глядя ему прямо в глаза. — Твоя мама, Паш, получает пенсию по выслуге лет, которая на пять тысяч больше, чем моя зарплата медсестры в районной поликлинике. Плюс к этому, у неё есть однокомнатная квартира в центре, оставшаяся от её отца, которую она уже восьмой год успешно сдаёт семейной паре. И я почему-то очень сомневаюсь, что она платит с этого налоги.
— Да какая разница? Тебе что, сложно, что ли…
— У твоей матери пенсия больше, чем моя зарплата, так что пусть устанавливает себе кондиционер на свои сбережения, если они у неё есть, конечно!
Она произнесла эту длинную тираду на одном дыхании, ровным, почти ледяным тоном, словно зачитывала анамнез. Каждая цифра, каждый факт были выверены и точны. Павел смотрел на неё, и его лицо медленно менялось. Довольная улыбка сползла, уступив место растерянности, а затем и откровенной злости.
— Ты не имеешь права считать её деньги! — взорвался он, повысив голос. Бутылка с водой в его руке дрогнула. — Это низко! Ты просто её не любишь, вот и всё! Ищешь любой предлог, чтобы не помогать!
— Я никого не обязана любить, — так же спокойно ответила Катя, её взгляд не дрогнул. — Но и содержать взрослую, вполне обеспеченную женщину за свой счёт я не собираюсь. Хочешь быть хорошим, заботливым сыном — прекрасно. Это твоё право и даже, наверное, долг. Сдай свои кожаные игрушки обратно в магазин и купи маме кондиционер. А в мои деньги больше не лезь.
Слова Кати, отточенные и холодные, как хирургический скальпель, вскрыли его благодушное настроение. Он отступил на шаг, словно его толкнули в грудь. Краска медленно заливала его шею, поднимаясь к щекам. Он поставил бутылку на стол с такой силой, что по столешнице разлетелись капли воды.
— Дело не в деньгах, и ты это прекрасно знаешь! — его голос перешёл с гневного крика на сдавленное шипение, что было куда неприятнее. — Дело в твоём отношении! Ты всё считаешь, всё до копейки. Мою мать, её пенсию, её квартиру… Какое ты имеешь право? Она меня вырастила, на ноги поставила! Может, мне и за это счёт ей выставить, по-твоему?!
Он опёрся руками о стол, нависая над ним, и теперь кухня показалась совсем крошечной, переполненной его негодованием. Он пытался давить, занять всё пространство, заставить её почувствовать себя маленькой и неправой.
— Я не считаю её деньги, Павел, — Катя не отступила, её поза оставалась прямой, почти вызывающей. — Я считаю свои. Те, которые я зарабатываю, стоя по двенадцать часов на ногах в духоте и беготне. И на которые ты с такой лёгкостью уже составил план. Это не в первый раз, если ты забыл. Помнишь, как прошлой осенью нам нужна была новая стиральная машина, потому что старая уже дышала на ладан? А ты вместо этого купил себе новый спиннинг и эхолот, потому что «у мужика должно быть хобби» и «это инвестиция в отдых». В итоге машинку мы покупали в кредит. Который плачу я.
Каждый её довод был как точный укол в самое уязвимое место. Она не упрекала, она просто напоминала факты, и от этой бесстрастной хроники его эгоизма ему становилось только хуже.
— Не надо всё это сюда приплетать! — огрызнулся он, понимая, что проигрывает в логике. — Хобби — это одно, а здоровье матери — совсем другое! Это святое! И машина — это не спиннинг, это для нас, для семьи! Чтобы мы летом на дачу с комфортом ездили, а не в электричке тряслись. Я о нас забочусь!
— О нас? — Катя криво усмехнулась. — Павел, давай будем честными. Эта машина — твой храм. Твоя личная территория, где всё должно быть «как в бизнес-классе». Я просто пассажир, которого ты иногда подвозишь. Когда в последний раз ты отвёз меня на работу? Даже, когда шёл ливень стеной ты мне отказал! Ты сказал, что не хочешь пачкать коврики. Так что не надо рассказывать мне про «нас». Есть ты, твоя машина и твоя мама. А я — удобное приложение, которое зарабатывает деньги и готовит ужин.
Она взяла со стола миску с почти готовым салатом и демонстративно, не спеша, поставила её в холодильник. Дверца тихо хлопнула, отрезая. Этот жест был красноречивее любых слов. Ужин отменяется. Праздник по поводу покупки чехлов — тоже.
Павел смотрел на её спину, на то, как она методично протирает стол там, где он пролил воду. Его трясло от бессильной ярости. Все его аргументы разбивались о её ледяное спокойствие. Он не мог до неё достучаться, не мог заставить её почувствовать себя виноватой. И тогда он решился на последний, самый верный, по его мнению, ход.
— Знаешь что, — он выпрямился и достал из кармана телефон. — Раз тебе так наплевать на здоровье моей матери, я позвоню ей сам. Узнаю, как она. Хотя бы я о ней побеспокоюсь.
Он начал демонстративно искать номер в записной книжке, глядя на Катю с вызовом. Это была неприкрытая манипуляция, попытка вызвать в ней стыд, показать её чёрствой и бессердечной на фоне его сыновней любви. Он ждал, что она дрогнет, попросит не звонить, согласится.
Катя медленно повернулась, вытирая руки о полотенце. Она посмотрела на него, потом на телефон в его руке, и на её губах появилась едва заметная, усталая улыбка.
— Звони, — сказала она тихо. — Обязательно позвони. Спроси, как у неё давление. А заодно, может, она согласится поучаствовать в покупке твоих новых чехлов? Раз уж это такое важное «вложение в семью».
Павел замер с телефоном в руке, его большой палец завис над экраном. Предложение Кати, пропитанное ядовитой иронией, ударило по нему сильнее, чем открытое оскорбление. В его мире, где мать была неприкосновенной святыней, а машина — продолжением его эго, эти две вселенные столкнулись с оглушительным треском. Он открыл рот, чтобы выдать что-то сокрушительное, чтобы раздавить её своей праведной яростью, но резкая, настойчивая трель дверного звонка заставила его захлопнуть его.
Они переглянулись. Во взгляде Павла промелькнуло плохо скрытое торжество, смешанное с облегчением. Он был спасён от необходимости отвечать. Во взгляде Кати не было ничего, кроме холодной, тяжёлой уверенности. Она знала, кто стоит за дверью. Это не было спасением. Это было прибытие подкрепления. Для него.
— Мама! Какими судьбами? — его голос, ещё секунду назад готовый срываться на крик, мгновенно преобразился, наполнившись паточной, почти подобострастной радостью. Он поспешил в прихожую, оставив на кухонном столе телефон, так и не сделавший рокового звонка.
На пороге стояла Тамара Игоревна. Невысокая, подтянутая для своих лет женщина в светлом ситцевом платье с мелким цветочным узором. Её седые волосы были аккуратно уложены, на губах — слой бледной помады. Она держала в руке небольшую плетёную сумку, в которой сиротливо перекатывался одинокий лимон. Весь её вид говорил о случайной, мимолётной прогулке, но глаза, быстрые и цепкие, мгновенно оценили напряжённую атмосферу в квартире.
— Ох, Павлик, еле дошла, — выдохнула она, картинно прижимая ладонь к груди. — Думала, зайду к вам на минуточку, водички попить. На улице просто пекло, асфальт плавится. А у вас тут как хорошо, прохладно… Катенька, здравствуй.
Её взгляд скользнул по Кате, задержавшись на ней на долю секунды дольше, чем требовала вежливость. В этом взгляде не было прямой враждебности, но была тщательная, почти медицинская оценка противника.
— Да мы как раз о тебе говорили, мам! — с готовностью подхватил Павел, проводя её на кухню и усаживая на тот самый стул, где только что сидел сам. — Я Кате рассказываю, как тебе душно, что надо срочно что-то делать. Переживаю за тебя.
Он встал за спиной матери, положив руки ей на плечи, формируя несокрушимый монолит сыновней заботы. Теперь они были вдвоём против одной.
— Да что уж там делать, сынок, — Тамара Игоревна тяжело вздохнула, обмахиваясь ладонью как веером. — Сердце колотится, в висках стучит. Врач говорит, это от духоты, кислорода не хватает. Давление сегодня даже мерить не стала, боюсь расстраиваться.
Катя молча взяла из шкафа чистый стакан, подошла к фильтру и налила воды. Она поставила стакан перед свекровью.
— Тамара Игоревна, выпейте воды.
— Спасибо, деточка, — кивнула Тамара Игоревна, но к стакану не притронулась. — Водичка — это, конечно, хорошо, но тут другое нужно… Ты, Катенька, выглядишь уставшей. Тяжело, наверное, в больнице-то? Весь день на ногах, а потом ещё дома хозяйство… Крутишься как белка в колесе.
Эта фраза, обёрнутая в кокон сочувствия, несла в себе двойное дно. Это было и напоминание о Катиной скромной, изматывающей работе, и тонкий упрёк в том, что она, видимо, недостаточно хорошо ведёт хозяйство, раз в доме такая тяжёлая атмосфера.
— Да, мам, я ей то же самое говорю, — тут же вставил Павел, сжимая плечи матери. — Говорю, надо и о себе думать, и о старших не забывать. Здоровье — оно ведь одно.
Они разыгрывали этот спектакль с такой слаженностью, будто репетировали его годами. Он — благородный, обеспокоенный сын. Она — мудрая, страдающая мать. А Кате отводилась роль бездушной и эгоистичной невестки, неспособной оценить их высокие порывы.
— Ох, деньги, деньги… — вздохнула Тамара Игоревна, глядя куда-то в пространство, на пылинки, танцующие в солнечном луче, пробивающемся сквозь кухонное окно. — Вечная проблема. Всё в них упирается в наше время. Но что же делать, здоровье-то за них не купишь… Хотя, как выясняется, и его теперь приходится покупать. Жалко, конечно, что пенсии на всё не хватает.
Она произнесла это с тихой, светлой грустью, но каждое слово было нацелено точно в Катю. Она не просила. Она не требовала. Она просто констатировала несправедливость этого мира, в котором её драгоценное здоровье оказалось зависимым от чьей-то чёрствой расчётливости. Стакан с водой так и стоял на столе нетронутым.
Тихая, обволакивающая грусть в голосе Тамары Игоревны заполнила кухню. Она создала образ мученицы так искусно, что на секунду показалось, будто стены и впрямь начали давить. Павел смотрел на мать с обожанием и сочувствием, его лицо было полно сыновней скорби. Он бросил на Катю взгляд, полный немого укора: «Смотри, до чего ты довела святого человека».
Катя стояла, прислонившись к кухонному гарнитуру, и наблюдала за этим представлением с отстранённостью патологоанатома, изучающего интересный случай. Она видела каждый шов, каждую грубую нитку в их нехитрой пьесе. Последняя капля, которой ей не хватало для полного понимания, не заставила себя ждать.
— В конце концов, — Тамара Игоревна вздохнула и, наконец, удостоила Катю прямого, поучающего взгляда, — раз уж ты так о деньгах печёшься, Катенька, может, тебе стоило бы работу получше найти? С такой головой, да с твоим характером… Глядишь, и не пришлось бы считать копейки на здоровье близких.
Это было сказано мягко, почти ласково, с использованием уничижительного «Катенька», которое должно было подчеркнуть её житейскую мудрость на фоне девичьей глупости невестки. Но именно эта фраза стала тем самым щелчком выключателя, который погрузил всё в холодную, звенящую темноту. Что-то в Кате окончательно умерло. Не осталось ни злости, ни обиды, ни желания спорить. Только абсолютная, кристальная ясность.
Она медленно выпрямилась. На её лице не отразилось ни единой эмоции, но Тамара Игоревна инстинктивно вжалась в стул, а Павел почувствовал, как по спине пробежал холодок. Катя посмотрела на свекровь так, словно видела её впервые — не как мать мужа, а как посторонний, чужеродный предмет.
— Вы правы, Тамара Игоревна, — произнесла она ровным, спокойным голосом, в котором не было ни капли тепла. — Вы абсолютно правы. Я действительно слишком много думаю о деньгах. И я нашла решение этой проблемы.
Она повернулась к Павлу, который смотрел на неё с недоумением и зарождающейся тревогой.
— Я больше не буду искать работу получше. Потому что моей зарплаты, какой бы она ни была, теперь будет хватать на всё. Потому что с этого момента я плачу только за себя.
Не говоря больше ни слова, она вышла из кухни. Её шаги были ровными и тихими. Павел и его мать переглянулись. В глазах Тамары Игоревны появилось торжество победителя, который только что поставил на место зарвавшуюся выскочку. Павел же, наоборот, почувствовал смутный, необъяснимый страх.
Через полминуты Катя вернулась. В руках она держала большой, шуршащий фирменный пакет из магазина автозапчастей. Она молча подошла к Павлу и положила пакет на пол у его ног. Затем она вернулась в прихожую, взяла с крючка его ключи от машины с новым блестящим брелоком и, вернувшись, положила их сверху на пакет. Звякнувший металл был единственным звуком в мёртвой тишине.
— Вот, — сказала она всё тем же спокойным голосом, обращаясь к Павлу, но глядя куда-то сквозь него. — Это твои инвестиции в комфорт. Твои чехлы из натуральной кожи. Забирай их и поезжай к маме. У неё там душно, давление скачет, голова болит. Ей нужна твоя забота.
Она сделала паузу, обведя взглядом их застывшие фигуры. Мать, вжавшаяся в стул, и сын, стоящий над пакетом, как над могилой.
— А мне, — Катя позволила себе едва заметную, горькую усмешку, — нужен покой. И прохлада.
Она развернулась и пошла в спальню. Щелчок замка прозвучал на кухне громче любого крика.
Павел смотрел то на закрытую дверь, то на пакет у своих ног, то на растерянное лицо матери. Их идеально срежиссированный спектакль внезапно закончился, декорации рухнули, а главный зритель просто ушёл из зала, оставив их одних на сцене. Тамара Игоревна открыла рот, чтобы что-то сказать, но не нашла слов. На столе перед ней, как памятник их провалившейся миссии, так и стоял нетронутый стакан с тёплой водой.
Павел понял, что жена больше не будет вестись на все его уговоры. Да и давить на жалость, кричать на неё, что-то доказывать больше не было смысла. Она сделала свои выводы и теперь ему бы очень сильно повезло, если бы она не подала на развод. Потому что в таком случае он потеряет квартиру.
Поэтому он решил всё же поехать к матери на какое-то время, чтобы дать жене остыть, а потом он будет завоёвывать заново право на то, чтобы продолжать жить в её квартире…
