Тридцать первое декабря, час дня. Я стою у плиты и чувствую, как по спине стекает капля пота. Четыре кастрюли на конфорках, духовка разогрета до предела, на столе — гора нарезанных овощей. Валерка сидит в зале перед телевизором, переключает каналы. Слышу его голос:
— Тань, а селедку под шубой когда доделаешь? Родня же скоро приедет!
Я молчу. Вытираю руки о полотенце, помешиваю холодец, который варится уже третий час. Знаю, что через полчаса приедут его сестры — Надька и Ленка, с мужьями и детьми. Всей гурьбой ввалятся, скинут пальто в прихожей, начнут пробовать салаты и критиковать: то солёно, то пресно. А потом сядут за стол, будут жевать, смеяться, чокаться — и никто не спросит, как я тут управилась. Как всегда.
Тридцать два года замужем. Тридцать два Новых года именно так: я на кухне, они — за столом. Раньше думала: ну что ж, семья, праздник, кто-то же должен готовить. Потом — привыкла. Потом — устала. А в этом году просто смотрю на эти кастрюли и понимаю: больше не хочу.
— Танюха! — снова орёт Валерка из зала. — Ты там живая вообще?
Я беру ложку, пробую холодец. Нормально. Вполне себе. Ставлю на подоконник остывать. Смотрю в окно — уже темнеет, снег идёт крупными хлопьями, красиво так. А у меня ещё десять дел: мясо запечь, оливье домешать, стол накрыть, посуду протереть…
В дверях появляется Валерка, потягивается.
— Слушай, а может, мандаринов ещё купить? А то маловато будет.
Я поворачиваюсь к нему. Он стоит в домашних штанах и растянутой футболке, зевает. На кухне духота, пар от кастрюль, я в фартуке вся мокрая — а он свежий, выспавшийся, озабоченный только количеством мандаринов.
— Сходи сам, — говорю спокойно.
Он хмурится:
— Как это сам? У меня же футбол по телику начнётся через десять минут. Ты быстрее сбегаешь.
Я молчу. Вытираю руки. Снимаю фартук. Валерка смотрит на меня с недоумением:
— Ты чего это?
— Ничего, — отвечаю. — Иди смотри футбол.
Он пожимает плечами и уходит. Я остаюсь стоять посреди кухни и вдруг чувствую такую усталость, что ноги подкашиваются. Опускаюсь на стул. Оглядываю эту кухню: полки, которые я сама мыла и расставляла, посуда, которую я выбирала, шторы, которые я вешала. Всё моё. Всё — моя забота. А радость — общая.
Звонок в дверь. Приехали. Валерка спешит открывать, слышу голоса:
— О, Валер! С наступающим!
— Проходите, проходите!
Надька врывается в кухню первой, как всегда. Пышная, громкая, в дорогом пуховике.
— Танька, ну что, всё готово? — щебечет она, оглядывая стол. — Ой, а мясо ещё не на столе? А где нарезка?
Я молча достаю из холодильника колбасу, сыр. Начинаю нарезать. Надька хватает кусочек колбасы, жуёт, морщится:
— М-м, не та колбаса. Надо было в том магазине брать, где я тебе говорила.
Ленка заходит следом, тоже с претензиями:
— А селедка под шубой есть? А то в прошлом году ты её как-то не очень сделала, помнишь?
Я киваю. Молча ставлю тарелки на стол. Их мужья уже сидят в зале с Валеркой, смеются, пиво открывают. Дети носятся по квартире, что-то роняют. Надькин Кирюха забегает на кухню, хватает мандарин со стола, убегает. Я смотрю на всё это и понимаю: меня здесь нет. Я не человек, я — функция. Я — та, которая готовит, подаёт, убирает. И всем на это наплевать.
— Таня, а тарелок поменьше есть? — спрашивает Надька. — А то эти какие-то огромные.
Я достаю другие тарелки. Молчу. Во рту сухо. Сердце колотится. Надька о чём-то трещит, Ленка ей поддакивает. Валерка заходит на кухню, деловито объявляет:
— Танюха, давай уже селедку под шубой досервируй пораньше. Чтоб до боя курантов всё на столе было.
Я оборачиваюсь. Смотрю на него. Он стоит в дверном проёме, руки в карманах, такой довольный жизнью. И вдруг я чувствую, как внутри что-то рвётся. Тихо так, без хлопка, просто — обрывается нить, которой я держалась все эти годы.
— Нет, — говорю.
Валерка моргает:
— Что нет?
— Не буду досервировать, — отвечаю спокойно. Снимаю фартук. Иду в прихожую.
— Ты куда? — растерянно спрашивает он.
Я достаю сумку, натягиваю куртку. В зале все замолкают. Надька выглядывает из кухни:
— Таня, ты что, в магазин пошла?
— К сестре, — отвечаю. — Не хочу встречать Новый год как обслуживающий персонал.
Надеваю сапоги. Беру шарф. Валерка стоит с открытым ртом:
— Ты это… серьёзно?
— Абсолютно, — говорю и выхожу за дверь.
В подъезде тихо. За спиной слышу приглушённые голоса, удивление, возмущение. Мне всё равно. Иду по лестнице вниз, выхожу на улицу. Мороз бьёт в лицо, снег скрипит под ногами. Дышу глубоко, свободно. Первый раз за весь день.
До Людмилкиного дома минут двадцать пешком. Иду по заснеженным дворам, мимо окон, за которыми видны наряженные ёлки, силуэты людей. В одном окне девушка танцует с ребёнком на руках. В другом — бабушка накрывает на стол, кто-то ей помогает. А я иду одна, по снегу, и на душе — легко. Странно легко.
Звоню Людке в домофон. Она открывает дверь в халате и тапочках, удивлённо смотрит на меня:
— Танька? Ты что тут делаешь?
— Можно к тебе? — спрашиваю.
— Конечно, заходи! — Она отступает в сторону. — Что случилось?
Я снимаю сапоги, вешаю куртку. Иду в комнату. У Людки скромно: маленькая ёлочка на столе, бутылка вина, тарелка с нарезкой. Телевизор работает вполголоса. Уютно.
— Устала, — говорю просто. — Устала быть хозяйкой на чужом празднике.
Людка ставит мне бокал вина, садится рядом. Она моложе меня на пять лет, после развода живёт одна, работает в библиотеке. Мы редко видимся, хотя живём в одном районе. Всё как-то некогда было.
— Рассказывай, — говорит она тихо.
И я рассказываю. Про все эти годы, когда я готовила праздники для всей семьи, а сама оставалась невидимой. Про то, как Валерка считает это нормой, а его сёстры — само собой разумеющимся. Про то, как я забыла, когда последний раз ела спокойно, не вскакивая каждую минуту за добавкой. Про то, как устала чувствовать себя прислугой в собственном доме.
Людка слушает, кивает, наливает ещё вина. Потом говорит:
— Танюха, ты имеешь право на себя. Ты не обязана никому праздник.
Я смотрю на неё и вдруг понимаю, что это правда. Я не обязана. Я могу не хотеть. И это нормально.
— Помню, как ты после свадьбы говорила, — продолжает Людка, — что Валерка хороший, что вместе всё построите. А получилось, что ты одна всё строишь, а он просто живёт в готовом.
— Да, — киваю я. — Именно так и получилось.
Мы молчим. По телевизору показывают старый фильм. Людка достаёт из холодильника пирог с капустой, разрезает. Мы едим, пьём вино, разговариваем. Впервые за много лет я встречаю Новый год не на ногах, а сидя, в тепле, с близким человеком. И это так… правильно.
За пять минут до полуночи раздаётся звонок. Валерка. Я не беру трубку. Он звонит снова. И снова. Людка косится на телефон:
— Ты ответишь?
— Нет, — говорю. — Пусть подумает.
Мы встречаем Новый год вдвоём: чокаемся, обнимаемся, смеёмся. За окном взрываются салюты, небо расцвечено огнями. Я смотрю на всю эту красоту и чувствую себя человеком. Впервые за долгое время.
Ночую у Людки на диване. Утром просыпаюсь поздно, варим кофе, смотрим какие-то передачи по телевизору. Валерка звонит ещё несколько раз. Я сбрасываю. Ближе к обеду пишет сообщение: «Приходи, пожалуйста. Нам надо поговорить».
Я отвечаю: «Поговорим. Позже».
На второй день января у двери Людкиной квартиры — букет цветов. Хризантемы, мои любимые. Записка: «Прости. Валера».
Я забираю букет, ставлю в вазу. Людка смотрит на меня вопросительно:
— Ну что, вернёшься?
— Не знаю, — говорю честно. — Не знаю, хочу ли я возвращаться в то, что было.
На третий день Валерка приходит сам. Стучит в дверь, стоит на пороге растерянный, с пакетом продуктов. Людка пускает его, деликатно уходит на кухню. Мы остаёмся вдвоём.
Он садится напротив, молчит. Я жду. Наконец говорит:
— Я правда не замечал, Таня. Честно. Думал, тебе это нравится — готовить, накрывать…
— Не нравится, — перебиваю. — Мне это никогда не нравилось. Просто я думала, что так надо. Что я должна.
— Ты не должна, — говорит он тихо. — Прости меня, дуру. Без тебя всё рассыпалось. Я даже суп подогреть нормально не смог, пригорел на дне. Надька с Ленкой орали, что ты эгоистка, а я вдруг понял, что они вообще ничего не понимают. Что мы все пользовались тобой — и я первый.
Я молчу. Смотрю на него. Он старше стал, седины больше, морщины глубже. Тридцать два года вместе. Трое детей выросли, внуки уже есть. Разве можно всё это просто взять и перечеркнуть?
— Валер, — говорю медленно, — я не хочу, чтобы всё было как раньше. Не могу. Устала.
— И не будет, — быстро отвечает он. — Я понял. Серьёзно понял. Давай по-другому. Вместе. Если праздник — то вместе готовим. Если гости — значит, все помогают. Я буду… стараться.
Я смотрю ему в глаза и вижу искренность. Может, впервые за долгие годы.
— Хорошо, — говорю. — Попробуем.
Возвращаюсь домой через неделю. Валерка убрался в квартире, вымыл посуду, даже цветы в горшках полил. Встречает меня неловко, как будто я не жена, а гостья. Заваривает чай, садится рядом.
— Танюха, а давай в майские к Людке поедем? — говорит вдруг. — Шашлыки пожарим, на природу. Я куплю всё, приготовлю. Ты просто отдыхай.
Я смотрю на него и улыбаюсь. Первый раз за долгое время улыбаюсь не натянуто, а по-настоящему.
— Давай, — соглашаюсь.
И понимаю: что-то изменилось. Может, не навсегда, может, не так быстро, как хотелось бы. Но изменилось. Я больше не буду молчать. Больше не буду терпеть. Больше не буду невидимой в собственной жизни.
Весна пришла дождливая, но тёплая. В начале мая мы собираемся у Людки на даче — я, Валерка, Людка, её подруга Светка. Валерка действительно сам покупает мясо, маринует, разжигает мангал. Стоит над углями, машет опахалом, ругается, когда дым в лицо. Я сижу на скамейке с кружкой чая, смотрю на него и думаю: вот так и надо. Вместе. Не я за всех, а мы все вместе.
Людка садится рядом, толкает меня локтем:
— Ну что, довольна?
— Да, — говорю. — Довольна.
И это правда. Я снова довольна своей жизнью. Потому что в ней наконец появилось место для меня самой.
