— Ну что, бойцы, приехали. Бабушкин дом.
Виктор с натужной, почти мальчишеской улыбкой подтолкнул детей к старой, скрипучей калитке. Пятилетняя Маша, крепко вцепившись в его штанину, с опаской смотрела на высокое крыльцо и тёмные окна дома, пахнущего пыльной геранью и чем-то ещё, неуловимо-тревожным. Её брат Петя, который был старше на два года, наоборот, выпятил грудь и с любопытством разглядывал заросший яблоневый сад, откуда тянуло прелой листвой и обещанием приключений. Для Виктора этот запах был запахом детства, беззаботного и тёплого. Он надеялся, что и для его детей он станет таким же.
На стук в дверь ответили не сразу. Прошла минута, другая. Виктор уже начал хмуриться, когда за дверью послышались тяжёлые, шаркающие шаги. Замок щёлкнул с натужным скрежетом, и на пороге появилась Тамара. Высокая, прямая, с лицом, будто высеченным из камня, на котором время проложило глубокие, строгие борозды. Её взгляд, цепкий и острый, скользнул по маленьким фигуркам у ног сына, не задержавшись на них и секунды, и впился прямо в него.
— Наконец-то, — произнесла она вместо приветствия. В её голосе не было ни радости, ни даже простого радушия. Только сухая констатация факта. — Я уже думала, не доедешь. Дорога как?
— Мам, привет, — Виктор попытался сохранить бодрый тон, хотя ледяное спокойствие матери уже начало замораживать что-то внутри. — Доехали отлично. Ты познакомься… Это Машенька, а это Пётр. Дети, это бабушка Тамара.
Он легонько подтолкнул детей вперёд. Маша спряталась за его ногу ещё глубже, а Петя, набравшись смелости, поднял глаза на высокую женщину и тихо пробормотал:
— Здравствуйте.
Тамара проигнорировала его слова. Она смотрела поверх их голов, на сына, словно дети были невидимым и досадным препятствием для её взгляда.
— Устал, небось? Проходи в дом, чего на пороге стоять. Сумки бросай в коридоре.
Она сделала шаг назад, пропуская его, но её поза, её неподвижность ясно давали понять, что приглашение относится только к нему. Виктору пришлось самому взять детей за руки и буквально ввести их в полутёмную прохладу прихожей. Воздух здесь был густым, застоявшимся. Пахло старым деревом, нафталином и ещё чем-то кислым, как непрощённая обида.
— Мам, мы же ненадолго, только познакомиться, как ты и хотела. Ты же сама звала, — сказал он, пытаясь заставить её хотя бы посмотреть на внуков. Он снял с Пети курточку, потом помог расстегнуться Маше. Дети стояли посреди коридора, растерянные и тихие, как два воробья, случайно залетевшие в склеп.
— Я звала тебя, Виктор. Тебя, — отчеканила Тамара, поворачиваясь к нему. Её глаза были холодны, как зимнее небо. — Мне нужно было с тобой поговорить. О делах.
Она развернулась и пошла в сторону кухни, не оглядываясь, уверенная, что он пойдёт за ней. Виктору ничего не оставалось, как взять детей за руки и последовать за ней. Он чувствовал, как маленькие ладошки в его руках становятся влажными от страха. Вся его радость, всё предвкушение встречи испарились без следа. Он вёл своих детей знакомить с бабушкой, а вместо этого привёл их в чужой, враждебный мир, где им были совершенно не рады. И этот мир создала его собственная мать.
Кухня встретила их стерильной чистотой и запахом хлорки. Здесь всё стояло на своих местах с военной точностью: полотенца висели идеально ровными рядами, банки с крупами были выстроены по росту, на столе не было ни единой крошки. Это была не жилая комната, а операционная, в которой готовились не к обеду, а к вскрытию. Тамара прошла к плите, демонстративно не обращая внимания на три застывшие за её спиной фигуры.
— Чай будешь? — спросила она, и, не дожидаясь ответа, достала с полки две чашки. Две. Одну для себя, другую для него. Этот жест был громче любого крика. Он был выверенным, точным ударом, нанесённым с холодным расчётом.
Виктор почувствовал, как что-то внутри него сжалось в тугой, ледяной комок. Он посадил детей на жёсткие табуретки у стола, подальше от матери. Маша тут же прижалась к его боку, а Петя сидел прямо, положив руки на колени, и неотрывно смотрел на спину бабушки, словно пытался разгадать сложную и неприятную загадку.
— Мы будем, — твёрдо сказал Виктор. — И я, и дети.
Тамара медленно повернулась. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она смерила взглядом пустые чашки на столе, затем снова посмотрела на сына.
— У меня ромашковый. С мятой. Ты такой любишь. Им, — она неопределённо кивнула в сторону детей, — такое нельзя.
Это была ложь, наглая и бесхитростная. И оба это понимали. Виктор ничего не ответил. Он просто смотрел на неё, и его взгляд становился всё тяжелее. Пытаясь разрядить обстановку, он повернулся к дочери.
— Машенька, а покажи бабушке свой рисунок. Тот, что ты в машине рисовала.
Девочка с сомнением посмотрела на отца, потом на неподвижную фигуру у плиты. Но послушно сползла с табуретки, достала из кармашка курточки сложенный вчетверо листок и робко протянула его в сторону Тамары. На рисунке неумелой детской рукой были изображены три человечка, держащиеся за руки под огромным жёлтым солнцем.
— Положи на стол, — бросила Тамара, даже не повернув головы. — Руки заняты.
Маша положила рисунок на самый краешек стола и быстро вернулась под защиту отцовского бока. Рисунок лежал там, маленький белый флаг, выброшенный на ничейной территории, который никто не собирался поднимать.
Чайник закипел с пронзительным свистом. Тамара налила кипяток в две чашки, поставила одну перед собой, другую — перед Виктором. Затем она села напротив него, полностью игнорируя пространство, занятое детьми.
— Ну, рассказывай. Как ты там? Она хоть кормит тебя нормально? А то вид у тебя измотанный.
Слово «она» прозвучало как плевок. Виктор стиснул зубы.
— Лена прекрасно готовит, мам. Я устал с дороги, только и всего.
— С дороги, конечно, — поддакнула Тамара, но её тон говорил об обратном. — Работа, дом, потом ещё это всё… — она снова сделала этот неопределённый жест в сторону внуков. — Любого мужика в могилу сведёт. Особенно когда стараешься для чужих.
Петя дёрнулся, услышав эти слова. Он всё понимал. Виктор положил руку ему на плечо, слегка сжимая, призывая к спокойствию.
— Это мои дети, мама. Не чужие.
— Твои, твои, — слишком быстро согласилась она, делая глоток чая. — Просто удивительно, как они на тебя не похожи. Ни капельки. Ни один. Видать, вся порода в мать пошла. Вся до капли.
Воздух в кухне стал плотным, его можно было резать ножом. Напряжение перешло из скрытой фазы в открытую. Виктор больше не пытался улыбаться или сглаживать углы. Он смотрел прямо в глаза матери, и в его взгляде уже не было ни тепла, ни сыновней любви. Только холодная, нарастающая ярость. Он понял, что это не ошибка, не плохое настроение. Это была позиция. Продуманная и жестокая.
Слова матери упали на стол между ними, как капли кислоты, прожигая насквозь и тонкую скатерть, и толстую столешницу, и саму суть этого визита. Виктор почувствовал, как Петя вздрогнул под его рукой. Мальчик не отводил взгляда от бабушки, и в его детских глазах, так похожих на глаза отца, плескалось что-то взрослое — горькое, раненое понимание. Он всё слышал. Он всё осознал. Всякая попытка сделать вид, что это просто дурное настроение, испарилась.
Виктор медленно убрал руку с плеча сына и сложил ладони на столе. Он посмотрел на свою нетронутую чашку с чаем, на сиротливый детский рисунок на краю стола, а затем поднял глаза на мать.
— Объясни мне, что здесь происходит, — его голос был ровным, почти безэмоциональным, но в этой ровности скрывалось предвестие бури. Он больше не просил и не уговаривал. Он требовал.
Этот прямой вопрос стал тем камнем, что сорвал лавину. Тамара выпрямилась, её спина стала ещё жёстче. На её губах появилась кривая, неприятная усмешка. Она ждала этого вопроса. Она к нему готовилась.
— Ты хочешь, чтобы я объяснила? Хорошо, я объясню. Я смотрела на тебя и думала, до чего же ты слеп, сынок. До чего же она тебя одурачила.
Она сделала паузу, наслаждаясь эффектом. Дети замерли. Даже Маша, не понимая слов, почувствовала, как изменилась атмосфера. Она стала ядовитой, удушающей.
— Увози от меня свой выводок, сынок! Я никого не буду ни кормить не развлекать тут! Мне надо было, чтобы ты ко мне приехал, а не дети твоей жёнушки!
Каждое слово было наполнено многолетней, выдержанной ненавистью. Её голос не сорвался на крик, он оставался таким же ледяным, но обрёл силу и остроту заточенного лезвия.
Виктор молчал. Он смотрел на неё, и в его голове что-то отчётливо хрустнуло и сломалось. Это был невидимый стержень, который связывал его с этой женщиной, с этим домом. Он сломался окончательно.
— Ты притащил их знакомить? — продолжала Тамара, входя в раж. — Со мной? Зачем? Чтобы я умилялась чужому приплоду? Чтобы делала вид, что верю в твои сказки? Я не верю, Виктор. Я с самого начала не верила. Она их нагуляла где-то, принесла в подоле, а ты, дурак, и уши развесил.
Она обвела детей презрительным взглядом, который, казалось, мог оставить на их коже ожоги.
— И не надо мне говорить про сходство. Не надо мне тыкать их глазами или носами. Я вижу только её породу. Хитрую, лживую. Я вижу её улыбку на их лицах. Она прислала их сюда, чтобы посмеяться надо мной. Чтобы показать, как ловко она тебя обвела вокруг пальца.
Виктор не спорил. Он не кричал. Он не пытался защитить жену или доказать своё отцовство. В этот самый момент это всё потеряло всякий смысл. Он смотрел на свою мать так, словно видел её впервые. Не родную, когда-то любимую женщину, а злобное, чужое существо, отравленное собственной желчью. Вся теплота, все детские воспоминания, связанные с ней, обратились в пепел и прах. Он вдруг понял, что приехал не к матери. Матери у него больше не было. Перед ним сидела чужая, враждебная женщина, которая ненавидела его семью, его выбор, его жизнь. И эта ненависть, как оказалось, была единственным, что связывало её с миром.
Тишина, наступившая после её слов, была густой и звенящей. Она давила на уши сильнее любого крика. Виктор не шелохнулся. Он просто смотрел на неё, и в его глазах гасло последнее тепло, уступая место холодному, отстранённому спокойствию. Он больше не чувствовал ни обиды, ни гнева. Только пустоту. Огромную, выжженную пустоту на том месте, где раньше была любовь к матери.
Он поднялся из-за стола. Не резко, не суетливо, а с нечеловеческой, пугающей выдержкой, словно исполнял давно заученный ритуал. Он подошёл к детям, которые смотрели на него с затаённым дыханием, и мягко положил руки им на плечи.
— Пойдёмте, котята. Нам пора, — его голос прозвучал удивительно ровно и тихо. Он создавал вокруг них троих невидимый кокон безопасности, куда не проникал яд, разлитый в воздухе кухни.
Он помог Пете и Маше слезть с высоких табуреток. Затем, не глядя на мать, он обошёл стол, взял со скатерти Машин рисунок — этот маленький, наивный манифест счастливой семьи — аккуратно сложил его по старым сгибам и убрал во внутренний карман своей куртки. Он забирал с собой единственное, что имело здесь ценность. Он спасал символ их мира от осквернения.
Только после этого он повернулся к Тамаре. Она сидела так же прямо, сжав губы в тонкую нить, ожидая продолжения скандала, слёз, упрёков. Но ничего этого не было. Виктор посмотрел на неё взглядом абсолютно чужого человека, оценивающего незнакомый и неприятный предмет.
— Вы хотели поговорить о делах. Мы поговорили, — сказал он, используя холодное «вы», которое окончательно разорвало все нити между ними. — Больше нам говорить не о чем. Никогда.
Он взял детей за руки. Петя сжал его ладонь с такой силой, что костяшки побелели, но не проронил ни звука. Маша, наконец дав волю страху, тихо заплакала, уткнувшись лицом в его штанину.
— В этом доме для нас больше ничего нет, — продолжил Виктор, его голос был тихим, но каждое слово ложилось на тишину кухни, как надгробный камень. — И в нашей жизни для вас тоже. Прощайте.
Он развернулся и повёл детей к выходу, не оглядываясь. Их шаги гулко отдавались в тишине коридора. Скрипнула входная дверь, впуская в дом полоску свежего, прохладного воздуха, и тут же захлопнулась, отсекая всё навсегда.
Тамара осталась одна в своей стерильной кухне. Она смотрела на дверь, потом на стол. Перед ней стояли две чашки с остывшим чаем. Одна её, другая — его, нетронутая. На скатерти, там, где только что лежал детский рисунок, осталось чистое белое пятно. Она победила. Она высказала всё, что копила годами. Она изгнала чужих. Но победа почему-то не приносила радости. Тишина в доме больше не была умиротворяющей. Она стала оглушающей. Пустой.
В машине Виктор, пристегнув детей, завёл мотор. Некоторое время они ехали молча. Маша, наплакавшись, уже засыпала на заднем сиденье, измотанная пережитым. Петя сидел рядом с отцом и смотрел прямо перед собой, на убегающую под колёса дорогу.
— Пап? — наконец тихо спросил он, не поворачивая головы.
— Да, сынок?
— Мы… мы больше никогда сюда не приедем? — в его голосе не было ни страха, ни сожаления. Только потребность в подтверждении.
Виктор оторвал одну руку от руля и положил её сыну на плечо, крепко сжал.
— Никогда, Петя. Наш дом в другом месте. Там, где мы все вместе. Где мама.
Мальчик кивнул и наконец позволил себе выдохнуть. Он посмотрел на отца, и в его серьёзных детских глазах Виктор увидел не только боль, но и новую, взрослую преданность. В этот день они оба потеряли бабушку. Но они не потеряли друг друга. И он крепче сжал руль, увозя своих детей — свою единственную, настоящую семью — как можно дальше от этого места, где умерло его детство, чтобы дать начало их собственному…
