— Ты хоть в паспорт свой заглядывала, Оля? Или он у тебя под обложкой от старости выцвел, как и совесть?
Валентина сидела на моем диване, широко расставив ноги, словно пускала корни в этот пыльный ковер.
Диван был старый, советская «книжка». Пружина в правом углу давно лопнула и теперь мстительно впивалась в бедро каждому, кто имел неосторожность туда сесть. Валя знала об этом коварном месте, поэтому предусмотрительно заняла левый, безопасный край.
В комнате пахло корвалолом и жареным луком — соседи снизу опять готовили что-то монументальное, пробивающее любые перекрытия. Форточка была открыта, но ноябрьский воздух, сырой и тяжелый, не мог перебить этот въедливый дух безнадежности.
— В шестьдесят пять лет, Оля, люди о душе думают. О внуках. О том, где место на кладбище посуше выбрать, чтобы глина не давила.
Это поддакнула Света, моя младшая сестра. Она стояла у окна, нервно теребя бахрому на шторе. Штора была пыльная, серая от времени. Я всё собиралась её постирать, да спина не давала снять тяжелый карниз.
Я молчала.
Я стояла перед трельяжем и застегивала серьги. Руки предательски дрожали. Не от страха — от глухой, холодной злости, которая копилась годами.
Ноздри щекотал резкий запах лака для волос «Прелесть», которым я щедро, как в последний раз, полила свою седую укладку.
Серьги были с бирюзой. Подарок покойного мужа на тридцатилетие. Камень потемнел, стал похож на старый, засахаренный леденец, который забыли в кармане пальто.
— Он аферист, Оля! — голос Валентины сорвался на визг. — Ты посмотри на себя в зеркало. Трезво посмотри!
Она хлопнула ладонью по столу.
— Пенсионерка. Бывший бухгалтер с копеечной пенсией. Квартира — двушка в хрущевке, ремонта десять лет не видела, обои отваливаются. На что он позарился? На твой варикоз? На твою гипертонию второй степени?
— На дачу, — авторитетно, со знанием дела заявила Света. — У неё же шесть соток под Истрой. Сейчас земля там золотая. Опоит её чем-нибудь, психотропным, перепишет участок — и поминай как звали.
Света повернулась ко мне, глаза у неё были злые, испуганные.
— Найдут потом в канаве, неопознанную. А нам хоронить?
Я поправила браслет часов. Металлическая застежка приятно холодила запястье. Щелк. Держит? Держит.
Игорь подарил мне эти часы месяц назад. Просто так. Без повода, в обычный вторник. Сказал: «Чтобы ты не смотрела на время с тоской, а чтобы время любовалось тобой». Красиво сказал. Валя бы сказала — вычурно, по-книжному.
— Он не аферист, — сказала я тихо, глядя на свое отражение.
— Ха! — Валя хлопнула себя по коленям, обтянутым плотными колготками. — Конечно! Он принц на белом коне. На «Бентли», как ты говорила?
Она рассмеялась, но смех вышел лающим, недобрым.
— Оля, ну ты же умная баба была, цифры в уме складывала. Ну какой «Бентли»? Ты эту машину хоть раз живьем видела? Или он тебе картинки в Ватсапе слал, из интернета скачанные?
— Видела.
— Где? У нашего подъезда? Да он таксист, небось. Или напрокат взял на час, чтобы пыль в глаза пустить и дуру старую окрутить.
Я медленно повернулась к ним.
На мне было мое лучшее платье. Темно-синее, из плотной шерсти. Оно немного жало в талии — я поправилась за зиму, заедая тоску дешевыми пряниками, — но сидело строго, держало спину.
На полу стоял чемодан. Не тот, огромный, пузатый, с которым мы с мужем ездили в Анапу в девяносто восьмом и в который влезало полдома.
Это был маленький, аккуратный кожаный саквояж. В нем лежали только документы, смена белья и старый альбом с черно-белыми фотографиями.
Всё остальное я оставляла здесь.
Книги, которые покрылись бархатной пылью. Сервиз «Мадонна» в серванте, из которого мы пили только по великим праздникам, а праздников становилось всё меньше и меньше.
И этот вздувшийся паркет в коридоре. Тот самый, об который я спотыкалась каждое утро, идя в туалет, и каждый раз чертыхалась.
— Я ухожу, девочки, — сказала я.
— Куда?! — Света отлепилась от окна, штора жалобно дернулась. — Оля, очнись! Тебя там оберут, разденут до нитки и выкинут на мороз! Ты же старая дура!
Слово ударило, как пощечина мокрой тряпкой. «Старая дура».
Я посмотрела на сестру.
У неё под глазами были мешки, тяжелые, синие. Она жила с мужем-алкоголиком тридцать лет, терпела побои «ради детей». А теперь жила одна, в тишине, потому что дети уехали и звонили раз в месяц, для галочки.
Я посмотрела на Валю. Главный бухгалтер на пенсии. Вся жизнь — в отчетах, в сверках, в грошовой экономии. У неё дома три антресоли забиты хозяйственным мылом и гречкой «на черный день».
Они не за меня боялись. Я вдруг поняла это с кристальной ясностью.
Они боялись, что у меня получится.
Что можно не доживать свой век, считая копейки. Не экономить на лекарствах. Не обсуждать в очереди в поликлинику, у кого сахар выше и чья жизнь тяжелее.
А можно просто — жить.
— Может и дура, — согласилась я спокойно. — Зато не ваша.
В кармане пиджака пискнул телефон. Не звонок, а короткое, деликатное «дзынь». Сообщение.
«Я внизу, Оленька. Жду».
Я взяла саквояж. Ручка была удобная, кожаная, теплая на ощупь.
— Ты не посмеешь, — прошипела Валя, пытаясь встать с дивана. Пружина скрипнула. — Мы сейчас полицию вызовем. Скажем, что тебя похищают мошенники. У меня зять в органах!
— Вызывай, — я шагнула в коридор.
Паркет привычно скрипнул и попытался подставить мне подножку своим вечным горбом. Но я перешагнула. Высоко, уверенно, как перешагивают через грязную лужу.
В прихожей пахло моим старым драповым пальто и дешевым обувным кремом. Этот запах въелся в стены.
Я накинула плащ. Не стала застегивать пуговицы — в машине будет тепло.
— Оля! — Света выскочила в коридор и схватила меня за рукав. Глаза у неё были круглые, наполненные слезами страха. — Оля, не уходи, родная. Ну какой замуж? Ну куда ты на старости лет?
Она затрясла меня.
— Давай посидим, чайку попьем. Я тортик принесла, «Прагу». Свежий, мягкий. Поговорим как люди.
Тортик. Универсальное русское лекарство от несложившейся жизни.
Съешь сладкого, запей горячим чаем, и вроде как не так больно, что молодость прошла, а счастья не было.
— Ешьте сами, — я мягко, но твердо отцепила её холодные пальцы от своего рукава. — У меня диабет, Света. Ты же знаешь. Мне сладкое нельзя.
Я посмотрела ей в глаза.
— Мне можно только счастливое.
Я открыла дверь. Замок, который нужно было обычно дергать вверх и вправо с особым усилием, сегодня открылся с первого раза. Легко, как по маслу. Словно квартира сама выплевывала меня.
— Если ты уйдешь, — крикнула Валя мне в спину, — назад не просись! Мы тебя предупреждали! Потом приползешь на коленях, а мы не пустим!
Я захлопнула дверь.
Звук получился глухой, плотный, окончательный. Он отрезал крик, запах жареного лука и тридцать лет моего одиночества вдвоем с бубнящим телевизором.
Лифт не работал. Ожидаемо. В нашем подъезде лифт ломался чаще, чем менялась погода за окном.
Я пошла пешком. Ступеньки были грязные, кто-то рассыпал шелуху от семечек. Я шла и считала пролеты, чтобы успокоить сердце. Раз. Два. Три.
На втором этаже встретила соседку, бабу Нюру. Она выносила мусорное ведро, гремя крышкой.
— Куда это ты, Николаевна, нарядилась? — спросила она, окидывая меня цепким, рентгеновским взглядом. — В санаторий, что ль, путевку дали?
— Замуж, Нюра. Замуж.
Она хмыкнула, покрутила узловатым пальцем у виска — сегодня это был самый популярный жест в моем окружении — и пошла дальше, шаркая стоптанными тапочками.
Я толкнула тяжелую дверь подъезда и вышла на улицу.
Ветер ударил в лицо, но он был не злой, а свежий, омывающий. Пахло мокрым асфальтом, прелой листвой и бензином.
У подъезда, прямо у разбитого бордюра, где обычно парковался ржавый соседский «Жигуленок», стояла машина.
Она была огромная. Темно-вишневая, почти черная. Глянцевая, как концертный рояль.
На длинном капоте дрожали крупные капли дождя, отражая серые тучи.
Это был не просто автомобиль. Это был инопланетный корабль, приземлившийся в нашем убогом дворе, среди панельных пятиэтажек, облезлых кошек и переполненных мусорных баков.
Водитель — крепкий мужчина в строгом костюме — выскочил из машины, как только увидел меня. Не водитель такси, нет. Шофер.
— Ольга Николаевна? Позвольте.
Он взял у меня саквояж. Взял бережно, с уважением, как берут хрустальную вазу или корону.
Задняя дверь открылась мягко, бесшумно.
Там, в глубине просторного салона, сидел Игорь.
Ему было семьдесят. У него были седые виски, аккуратная, ухоженная бородка и глаза цвета крепкого чая.
Он не был похож на сказочного принца. Он был похож на человека, который много работал, много терял, много ошибался и теперь точно знал цену каждому оставшемуся дню.
Он протянул мне руку.
— Ты долго, — улыбнулся он. Улыбка у него была теплая, настоящая. — Я уже хотел идти штурмовать твою крепость. Слышал, там круговую оборону держат?
— Держат, — я подала ему руку. Его ладонь была сухая, горячая и надежная. — Артобстрел был серьезный. Тортом «Прага» били и общественным мнением.
Я села в машину.
Дверь закрылась с глухим, дорогим звуком, отсекая шум улицы, лай собак и крики детей.
В салоне наступила тишина.
Настоящая. Не та, ватная тишина, что давит на уши в пустой квартире по вечерам. А мягкая, обволакивающая, дорогая тишина. Пахло хорошей кожей, едва уловимым сандалом и… надеждой.
Я опустилась на сиденье. Нежная кожа заскрипела под моим пальто.
Я посмотрела в тонированное окно.
У подъезда стояли Валя и Света. Они выбежали в тапочках, накинув куртки прямо на домашние халаты. Они стояли прямо в луже, открыв рты, и смотрели на машину.
Света что-то говорила, яростно размахивая руками. Валя застыла соляным столбом, прижав руки к груди.
Они видели «Бентли». Они видели деньги, которые проплывали мимо.
А я видела Игоря.
Он взял мою руку, снял перчатку и поднес мою ладонь к губам.
— Устала?
— Немного.
— Ну ничего. Ехать долго. Поспишь.
— А куда мы едем? — спросила я.
Впервые за этот бесконечный день мне стало по-настоящему страшно.
А вдруг Валя права? Вдруг лес, яма, черные риелторы? Старая, въевшаяся в подкорку привычка ждать беды подняла голову.
Игорь посмотрел на меня. Серьезно. Без ухмылки. Глубоко.
— Домой, Оля. Мы едем домой. Я камин затопил перед выездом, чтобы прогрелось. И собаку покормил, но гулять не стал, тебя ждали. Она тебя ждет. Лабрадор, помнишь, я рассказывал? Берта.
Он погладил мою руку большим пальцем.
— Она добрая. Только храпит иногда. И любит спать в ногах, ты не против?
Собака. Камин. Храпит.
Аферисты не рассказывают про собак, которые храпят и спят в ногах. Аферисты обещают золотые горы и вечную молодость, а не теплый нос старого лабрадора.
— Не против, — выдохнула я. — Поехали.
Машина тронулась. Плавно, словно корабль отчалил от пристани, поплыла над разбитым асфальтом нашего двора.
Я видела, как удаляется мой дом.
Серая, унылая панельная коробка с темными окнами. Я видела свой балкон на третьем этаже, где мокло под дождем белье, которое я забыла снять. Пододеяльник надулся пузырем от ветра.
Пусть сохнет. Пусть мокнет. Это уже не мое белье. И не моя жизнь.
Я машинально поправила застежку на часах. Щелк. Держит.
Время больше не утекало сквозь пальцы сухим песком. Время теперь ехало со мной рядом, держало меня за руку и пахло сандалом.
— Игорь, — позвала я шепотом, боясь спугнуть этот момент.
— Да, родная?
— А у тебя на даче… в доме… паркет скрипит?
Он рассмеялся. Легко, молодо.
— Скрипит, Оля. Еще как скрипит. В библиотеке, у окна. Третья доска от стены. Я её специально не меняю, хотя мастера предлагали. Нравится мне. Живой звук, настоящий.
Я откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.
Паркет скрипит. Значит, там можно жить. Не ходить на цыпочках, боясь потревожить тишину, а жить.
Мы выехали на широкий проспект. Городские огни поплыли мимо, сливаясь в одну яркую, бесконечную золотую ленту.
Впереди была дорога. И жизнь. Которая, оказывается, в шестьдесят пять только начинается, если не бояться один раз перешагнуть через горбатый паркет в прихожей.
