Елена Григорьевна положила телефон на полированный стол. Экран погас.
Разговор с сыном, Вадимом, снова занял ровно три минуты. «Мам, привет, все в порядке? Отлично. У меня совещание, давай, пока».
Она обвела взглядом гостиную.
Идеальный порядок. Бежевый диван, на котором уже лет десять никто не сидел, сбившись в кучу. Два кресла, смотрящие на темный прямоугольник телевизора. Сервант, в котором праздничный хрусталь не видел света десятилетиями.
Ничего не изменилось. Только жизнь ушла из этой комнаты, словно ее вынесли вместе со старой мебелью. Раньше здесь пахло выпечкой и немного — лыжной мазью из коридора. Теперь пахло только средством для полировки.
Телефон на столе коротко звякнул.
Сообщение от Светланы. Дочь. Фотография внучки у елки, хотя декабрь только начался. «Мам, забегались, прости! Всех любим, целуем!»
Елена Григорьевна посмотрела на глянцевую улыбку на маленьком экране. Потом перевела взгляд на пустое кресло напротив.
Раньше они бы приехали выбирать эту елку. Все вместе. Они бы шумели, спорили, потом Вадим полез бы на антресоли за игрушками, обязательно уронив коробку с ватой.
Она увеличила фотографию. Девочка, Вероника, кажется, вытянулась.
Она не знала, какая у Вероники сейчас любимая сказка. Она не знала, в какой класс пошел Егор, сын Вадима. Она не знала, о чем совещался ее собственный сын.
В свои шестьдесят пять, глядя на это пустое, стерильно убранное пространство, она с пугающей ясностью поняла одну вещь.
Это были не ее дети.
Нет, формально — ее. Вадим и Света. Ее кровь. Ее бессонные ночи, ее разбитые коленки, ее выпускные.
Но эти люди, которые звонили из своих «совещаний» и слали смайлики из своих «забегов»…
Она воспитала совершенно чужих людей.
Людей, для которых она стала функцией. Пунктом в списке дел. «Позвонить маме» — галочка. «Отправить фото» — галочка.
Она встала и подошла к окну. Ветер раскачивал голые ветки.
Раньше она бы позвонила Свете, отчитала бы за шапку на Веронике. Посоветовала бы Вадиму, как говорить с начальством. Она была нужна. Она была центром их жизни.
Когда она перестала им быть?
Она сама не заметила, как превратилась в этот бежевый диван. Привычный предмет интерьера. О нем не думают, пока он просто стоит.
Елена Григорьевна провела пальцем по прохладному стеклу.
Она помнила их совсем другими. Помнила, как Вадим, разбив вазу, сказал: «Мама, это не я, это сквозняк, честно!» И как Света часами сидела с ней на кухне, рассказывая про первую влюбленность.
Куда исчезла эта близость?
Она думала, что так будет всегда. Что они вырастут, но эта невидимая нить останется.
Они выросли. Нить истлела.
И самое страшное было не в том, что они ее забыли.
Самое страшное было осознавать, что она смотрит на их фотографии и почти ничего не чувствует. Только холодное, выжигающее отчуждение.
Она не знала этих людей. А они, очевидно, не знали ее.
Эта мысль не отпускала. Она сверлила.
Елена Григорьевна решила действовать. Нельзя просто сидеть и превращаться в мебель. Она попробует достучаться.
Она взяла телефон. Открыла интернет. Вадим всегда увлекался историей, самолетами. Она помнила, как клеил модели, пачкая пальцы клеем, и с восторгом кричал, когда получалось.
Она нашла статью о новой выставке авиационной техники. Не просто статью — подробный репортаж.
«Вадим, посмотри, — напечатала она, — помнишь, как ты мечтал стать летчиком? Может, сходишь с Егором? Ему, наверное, будет интересно».
Она прикрепила ссылку.
И стала ждать.
В квартире было гулко и пусто, только холодильник на кухне периодически вздрагивал и начинал гудеть.
Ответ пришел через три часа. Три часа она смотрела на темный экран.
Сообщение от Вадима было коротким. Один знак.
👍
Елена Григорьевна смотрела на этот поднятый вверх палец.
Это было хуже, чем молчание. Это было цифровое похлопывание по плечу. Вежливое «отстань».
«Спасибо» от чужого человека.
Она не сдалась. Решила испечь «Наполеон». По рецепту их отца. Тот, который они называли «настоящим», с заварным кремом, на который уходило полдня.
Она возилась на кухне до самого вечера. Запах ванили и теплой выпечки заполнил квартиру, споря с запахом полироли.
Она сфотографировала торт. Идеальные коржи.
«Ребята, сделала «Наполеон». Как папа учил. Приезжайте на ужин».
Ответ Светы пришел почти сразу: «Мам, какая красота! Но мы никак, Веронику на плавание, потом уроки. В другой раз, обязательно!»
Вадим ответил через час: «Мам, завал на работе. Съешьте без меня. Егор у тещи, я в офисе ночую».
Елена Григорьевна отрезала себе кусок. Крем получился идеальным. Но есть его было горько.
Она позвонила Свете. На этот раз она будет настойчивее, она пробьется через это «забегались».
Гудки шли долго. Наконец Света взяла трубку. В голосе слышалась спешка, на фоне работал телевизор и слышались детские капризы.
— Мам, привет! Что-то срочное?
Опять это слово. Срочное. Как будто для обычного разговора нужно было специальное разрешение.
— Нет, Света, не срочное. Просто… хотела поговорить. Я видела фотографию, вы такие нарядные.
— А, да, — Света явно отвлеклась, — Вероника, не трогай кота! Мам, прости, у нас тут небольшой хаос.
— Я хотела спросить… Вероника что-то бледная. Она хорошо себя чувствует?
Это была старая Елена Григорьевна. Мать, которая беспокоится.
Света в трубке тяжело вздохнула.
— Мам, ну начинается. Все с ней в порядке. Освещение такое. Мы только что от врача, плановый осмотр.
Елена Григорьевна замерла. От врача?
— Вы были у врача? А что…
— Все хорошо! — Голос Светы стал жестким. Раздраженным. — Просто плановый осмотр, я сказала. У нас все по графику.
График. Совещания.
— А… ты мне не говорила, что Вероника пошла на рисование.
— Говорила! — почти выкрикнула Света. — Наверное, ты забыла. Мам, мне правда неудобно. У Никиты (муж Светы) скоро ужин, мне надо готовить.
— Я могла бы помочь…
— Мама, не надо! Мы сами. Все, давай, целую, я перезвоню!
Короткие гудки.
Елена Григорьевна опустила руку с телефоном.
Света ей не говорила про рисование. Она была в этом уверена. И они были у врача. А она, бабушка, узнает об этом последней. И то, только потому, что дочь проговорилась в раздражении.
Она была не просто чужой.
Она была помехой.
Она мешала их «графику». Она задавала неудобные вопросы. Она лезла со своей старомодной заботой.
Елена Григорьевна села на бежевый диван.
Она вспомнила, как Света, лет в пятнадцать, рыдала у нее на плече из-за мальчика, который ее бросил. «Мамочка, я больше никогда не буду счастлива!»
Она тогда гладила ее по волосам и говорила: «Будешь. Мы справимся. Мы же команда».
Где теперь была эта команда?
Они выросли. Они стали успешными, занятыми, эффективными. Вадим руководил отделом. Света идеально вела дом и воспитывала детей по «графику».
Она сама их этому учила. «Надо быть сильными». «Надо всего добиваться».
Они и добились.
Они добились жизни, в которой для нее не осталось места.
Она посмотрела на свои руки. Руки, которые пекли, стирали, лечили, обнимали.
Теперь эти руки могли только вытирать пыль с полированного стола.
Через неделю они приехали. Вместе.
Это было само по себе событием. Вадим и Света никогда не приезжали вдвоем в будний день.
Елена Григорьевна сразу поняла — это не просто визит. Это совещание.
Они сели в гостиной. На тот самый бежевый диван. Вадим положил на колени папку с документами. Света беспокойно теребила ремешок сумки.
— Мам, мы тут поговорили, — начал Вадим. Деловито, как на работе.
— Мы очень о тебе беспокоимся, — тут же вставила Света, глядя куда-то в сторону.
Елена Григорьевна смотрела на них. Они были как два следователя.
— Мам, мы приняли решение. — Вадим поправил очки. — Мы продаем эту квартиру.
Елена Григорьевна не сразу поняла.
— Что… делаете?
— Это логично, — Вадим открыл папку, — она неликвидна. Район старый. Ты здесь одна. Это огромные расходы на коммуналку и налог.
— А я? — тихо спросила она.
— Ты поживешь у нас! — Света попыталась улыбнуться, но вышло жалко. — Временно! У нас… Вероника в своей комнате, но мы… мы что-нибудь придумаем!
Елена Григорьевна видела, как у Светы дергается щека. Она сама была не рада этой идее.
— Это не «временно», — поправил ее Вадим. — Это пока мы не решим вопрос. Деньги от продажи, мама, не должны лежать мертвым грузом. Их надо вложить. В мой новый проект. Это очень выгодно.
Он говорил с энтузиазмом.
— Через год, может, два, мы получим прибыль. И тогда купим тебе что-то… современное. Меньше.
Елена Григорьевна молчала. Она смотрела не на папку с цифрами.
Ее взгляд был прикован к косяку двери.
Там, чуть выше ее плеча, виднелись старые карандашные отметки. «Вадим – 1995г.». «Света – 2000г.». Линии, которые она чертила, прижимая линейку к их макушкам.
Они продавали не «метры».
Они продавали ее память. Они вкладывали ее жизнь в «проект» Вадима.
— И экономически, — продолжал он, не замечая ее взгляда, — это самый разумный ход. Поверь мне, я в этом разбираюсь. Деньги не должны лежать в ‘стенах’.
— Разумно, — тихо повторила Елена Григорьевна.
— Что, мам?
— Разумно. — Она встала.
Они оба осеклись, удивленные ее движением.
— Вы… вы решили меня… списать? Как старый актив?
— Мам, ну что за драма? — поморщился Вадим. — Никто тебя не списывает. Это логика. Прагматика. Мы просто хотим, чтобы…
— Вы хотите удобно. — В ее голосе не было слез. Только сухой, промерзший покой.
— Света. Ты помнишь этот диван?
Дочь удивленно моргнула.
— Ну… диван.
— Его купил отец, когда ты родилась. Вадим сломал в нем пружину, когда прыгал, изображая космонавта. А ты прятала под этой подушкой свой первый дневник.
Она провела рукой по стене.
— А это? Это тоже «лишние метры»? Это ваши отметки.
Света отвела взгляд. Кажется, ей стало стыдно.
Вадим, наоборот, разозлился.
— Мам, к чему эти сантименты? Это просто вещи! Старые вещи и старые стены. Мы предлагаем тебе будущее!
Его слова ударили, как хлыст.
«Просто вещи».
Ее жизнь. Ее воспоминания. Ее любовь. Все это было «просто вещами». Старым хламом, который мешает «прагматике».
— Вот именно, — сказала она. — Вещи.
Она подошла к Вадиму и медленно закрыла его папку с «проектом».
— Спасибо за ваше решение.
— То есть, ты все понимаешь? — с облегчением выдохнул Вадим.
Елена Григорьевна посмотрела ему прямо в глаза. Потом перевела взгляд на Свету.
— Уходите.
Света вздрогнула.
— Мам?..
— Уходите. Оба. Ваше совещание окончено.
— Но мы же не договорили! — Вадим начал вставать.
— Мы договорили. Вы все сказали. — Она открыла перед ними входную дверь. — Я ваш «старый актив». Я подумаю, как мне поступить с вашим разумным предложением. А теперь — уходите.
Они смотрели на нее, как на сумасшедшую.
На эту тихую, удобную маму, которая вдруг перестала быть мебелью.
Они вышли молча.
Елена Григорьевна закрыла за ними дверь. Она не плакала.
Она прошла в гостиную. Села в свое кресло. В квартире было гулко и пусто. Они не просто хотели ее ‘переселить’. Они хотели стереть это место. Стереть ее.
Она посмотрела на телефон. Поле битвы было не в папке. Поле битвы было в ней.
Два дня она никому не звонила. Она сидела в своем кресле и смотрела на отметки на косяке.
Они тоже не звонили. Они ждали, что она «примет логику».
Потом она взяла телефон и позвонила Вадиму.
— Приезжай. Один.
Он приехал в тот же вечер. Настороженный, готовый к новому раунду «логики». Он сел на диван, но папку оставил в машине.
Елена Григорьевна села напротив.
— Я не буду продавать квартиру, — сказала она.
— Мам, мы снова…
— Помолчи. — Ее голос был спокоен, но в нем была такая сила, что Вадим замолчал. — Я не для этого тебя позвала.
Она посмотрела на него долго. Не как на «директора», а как на сына.
— Я тут вспоминала… Твою первую модель самолета. «Як-3». Ты клеил его три дня, помнишь? А потом уронил, и отломилось крыло.
Вадим хмыкнул. Кажется, он вспомнил.
— Ты ревел так, будто мир рухнул.
— Я был мелкий, — буркнул он.
— Да. А я тебе сказала: «Летчики не плачут. Летчики чинят». И мы чинили его до полуночи.
Она помолчала.
— Вадим. Ты счастлив?
Этот вопрос застал его врасплох. Он был таким… непрагматичным.
— Что?
— Ты счастлив? На своей этой работе? В своем этом «графике»?
Он отвел взгляд.
— Мам, это странный вопрос. У меня… все хорошо. Стабильно. Я руковожу людьми.
— Это не ответ. Ты хотел быть летчиком.
— Люди вырастают! — Он снова начал злиться, потому что она попала в больное. — Нельзя всю жизнь жить детскими мечтами!
— А ты вырос? — тихо спросила она. — Или ты просто… взял в долг? У своего проекта? И теперь хочешь расплатиться моей квартирой, потому что боишься признать, что прогорел?
Он вскочил.
— Это не так!
— Это не забота, Вадим. Это бизнес-план. Ты пришел ко мне не как сын к матери, а как директор к… инвестору, которого можно не спрашивать.
Она вздохнула.
— А я поняла, что сама давно с тобой не говорила. Я посылала тебе эти дурацкие ссылки про самолеты. Как чужому. Я ни разу не спросила… болит ли у тебя что-нибудь. Не устал ли ты.
Он смотрел на нее, и вся его деловая броня трещала по швам.
— Я устал, — вдруг сказал он. — Я так устал, мама. Этот проект… он меня сжирает. Я думал, это будет… прорыв. А это… яма.
На следующий день приехала Света. Она влетела, уже готовая к обороне.
— Мам, Вадим позвонил, сказал, ты отказалась! Но пойми, тебе будет лучше… у нас!
— Света. Я звонила доктору Левину. Который ведет Веронику.
Света застыла. Лицо ее мгновенно стало белым.
— Как… ты не имеешь права! Это…
— Я ее бабушка. И я имею право знать, что моей внучке не «плановый осмотр» ставят, а лечат ее от тревожного расстройства.
— Это не твое дело! — выкрикнула Света.
— Не мое? — Елена Григорьевна подошла к ней. — Ты не спишь ночами. Ты врешь мне. Ты кричишь на детей и мужа. Ты стала точной копией меня, Света. В мои худшие годы.
Света отшатнулась.
— Ты так боишься быть ‘плохой’ матерью, что забыла быть живой. Ты так боишься попросить о помощи, потому что я учила тебя ‘быть сильной’. И ты врешь мне.
Слезы хлынули у Светы из глаз. Некрасиво, по-детски.
— Я не справляюсь, мама… Я так устала…
Елена Григорьевна не обняла ее. Она дала ей выплакаться.
— Я тоже устала, Света. Я устала быть мебелью. Я смотрела на вас в тот день и думала… каких чужих, бездушных людей я воспитала.
Она села в кресло.
— А потом… я поняла. А какой чужой матерью я стала для вас? Я перестала вас видеть. Я видела ‘директора’ и ‘хозяйку’. Я тоже ставила ‘галочки’.
Света подняла заплаканное лицо.
— Что… что теперь?
— Ничего. — Елена Григорьевна взяла со стола папку Вадима. — Я никуда не еду. И квартира не продается.
Она улыбнулась. Впервые за долгое время.
— Но есть одно условие. Я больше не ‘функция’. Я не буду ждать, пока вы ‘вспомните’.
— Я не…
— Это значит, — перебила она, — что я хочу, чтобы Вероника научила меня рисовать. Настоящими красками. Я хочу, чтобы Вадим приехал… и мы просто доклеили ту модель самолета. У меня на антресолях лежит одна.
Она посмотрела в окно.
— Вы не чужие. Вы просто… потерялись. И я потерялась вместе с вами. Нам всем надо учиться… просто говорить. Не о ‘планах’. А о том, что болит.
Елена Григорьевна взяла свой телефон.
— Алло, Вероничка? Привет, это бабушка. Слушай, у тебя есть лишние кисточки?
Прошло полгода.
Гостиная Елены Григорьевны больше не была стерильной.
На полированном столе, который раньше боялись поцарапать, теперь стояли банки с водой, перепачканные гуашью, и лежал альбом.
Вероника, прикусив язык, выводила сиреневым цветом небо.
— Ба, смотри, у тебя опять клякса.
— Это не клякса, — невозмутимо отвечала Елена Григорьевна, — это художественный прием. Называется «свободная капля».
Вероника хихикала. Она больше не была «бледной». Она была живой.
Разговоры о докторе Левине прекратились. Оказалось, что «тревожное расстройство» отлично лечится двумя часами в неделю, когда от тебя ничего не требуют, а просто разрешают пачкать стол.
Бежевый диван тоже изменился.
На нем сидел Вадим. Он больше не носил дома костюм. На нем была старая футболка.
Рядом с ним на газете лежали мелкие детали самолета «Ан-225 Мрия».
— Мам, тут опять инструкция не по-русски. Я не пойму, этот стабилизатор…
— Дай сюда, «летчик». — Елена Григорьевна оторвалась от рисования. — Ты держишь его вверх ногами.
Вадим вздохнул.
— Я на совещаниях меньше устаю.
— Так ты там не работаешь, а руководишь, — парировала она. — А тут думать надо.
Он не обиделся. Он улыбнулся. Ему нравилось, что мать снова стала «вредной». Живой.
Проект свой он закрыл. Признал убытки. Сказал, что ищет работу, где «можно что-то делать руками». Как тот самолет.
Это было их новое правило. Суббота. День «бесполезных дел».
Никаких «графиков». Никаких «совещаний».
Света обычно приезжала позже. Она заходила, падала в старое кресло и просто молчала минут двадцать.
Раньше Елена Григорьевна бросилась бы к ней с вопросами. Теперь она научилась ждать.
— Кофе будешь? — спрашивала она.
— Буду. Только не крепкий. Никита опять носки раскидал. — Говорила Света, и это было важнее любых отчетов о работе.
Это было о жизни.
Они больше не были «командой». Они не были «идеальной семьей».
Они были людьми. Уставшими, раздражительными, иногда глупыми. Но они были вместе.
Телефон Елены Григорьевны лежал на столе. Он звонил.
— Мам, ты где? — это был Вадим. Он был в магазине. — Тут клей ПВА. Брать?
— Бери, — сказала она. — И захвати мороженого. Вероника опять всю кухню краской измазала.
Она положила трубку.
В свои шестьдесят шесть она смотрела на творческий беспорядок в своей квартире, на внучку, на детали самолета.
И понимала, что только сейчас, когда она перестала пытаться быть «идеальной матерью», она наконец-то ею стала.
Она больше не воспитывала. Она просто любила.
И эти люди… они больше не были чужими. Они были ее.
