Кресло приняло ее шестьдесят пять лет с равнодушным скрипом. То самое, в котором она баюкала детей, штопала мужу носки и смотрела в окно, ожидая.
Всегда чего-то ожидая.
Андрей вошел в комнату с подносом. Два бокала, бутылка игристого. Его лицо было праздничным, правильным. Как и вся его жизнь.
— С юбилеем, Вера.
Она не ответила, только смотрела на узор ковра. Ворсинки сбились в тропинки — от кресла к двери, от дивана к телевизору. Маршруты ее жизни, вытоптанные за сорок лет.
— Ты чего? — его голос стал чуть встревоженным. — Устала? Гости утомили?
Она подняла на него глаза и поняла, что полвека ждала, когда начнется настоящая жизнь.
А она, оказывается, уже прошла. Пока она ждала.
Это была не обида. Не злость. Просто сухой, безжалостный факт, как диагноз в медицинской карте. Неизлечимо.
— Я хочу побыть одна, Андрей.
Он замер с подносом, его праздничное лицо дрогнуло.
— Вера, что случилось? Подарок не понравился? Я же видел, ты обрадовалась…
Новая соковыжималка. Мощная, импортная. Чтобы делать полезные соки по утрам. Для здоровья. Она и правда улыбнулась, когда распаковывала. Сказала «спасибо, дорогой». Как всегда. Сорок лет она говорила правильные слова.
— Подарок прекрасный, — ее голос был ровным, безэмоциональным. — Просто иди.
Он послушался. Осторожно поставил поднос на столик и вышел, прикрыв за собой дверь. Словно боялся ее спугнуть.
Вера обвела взглядом комнату. Стенка «Бухарест», купленная по большому блату. Фотографии детей в рамках — сначала смешные карапузы, потом угловатые подростки, теперь — успешные взрослые со своими семьями. Все было на своих местах. Все, кроме нее самой.
Она встала и подошла к двери в конце коридора. Маленькая, всегда запертая дверь в кладовку. Место, куда ссылали старые лыжи, банки с соленьями и несбывшиеся мечты.
Когда-то, еще в институте, она лепила из глины. Преподаватель говорил, что у нее дар чувствовать форму. Она мечтала о своей мастерской. Гончарный круг у окна. Полки для ее смешных, трогательных фигурок.
Потом родился Вадим. Потом Света. Кладовка нужна была для коляски, для санок. Она говорила себе: «Вот дети подрастут, и тогда…»
Дети выросли. Но появились дачные дела, ремонт, потом внуки. Комнатка забивалась хламом. Андрей называл ее «наш склад».
Она повернула ключ, который всегда носила в кармане фартука. Дверь поддалась нехотя.
Запах пыли и старого дерева ударил в нос.
Андрей появился в коридоре.
— Вер, ну ты чего удумала? На ночь глядя разборки затеять? Давай завтра. Все уберем, я помогу. Выбросим этот хлам, поставим новый стеллаж для инструментов.
Для его инструментов.
Это было последней деталью. Он даже не помнил. Он никогда не знал.
Вера не ответила. Она вошла в тесную каморку, протиснулась мимо старого матраса и опустилась на колени перед самым дальним углом. Под стопкой газет лежал деревянный ящик.
Она провела по нему рукой. Открыла. Внутри, завернутый в ветошь, лежал брусок окаменевшей глины и набор стеков. Она купила их на свою первую стипендию.
Андрей молча наблюдал. Он не понимал, что происходит.
Вера бережно взяла в руки самый тонкий стек. Холодный металл коснулся ее пальцев. Она поднялась, вышла из кладовки, прошла мимо ошеломленного мужа на кухню.
Молча положила инструмент на середину чистого кухонного стола.
И только тогда посмотрела на Андрея.
— Завтра я все отсюда вынесу. Это будет моя мастерская.
Утром стек лежал там же. Андрей вел себя так, будто его не замечал. Он бодро заварил кашу, налил ей чаю.
— Я сегодня на дачу съезжу, надо газон подстричь. Тебе что-нибудь привезти?
Вера сделала глоток.
— Нет. Ничего не нужно.
Она встала, надела старый халат, нашла мешки для мусора и пошла к кладовке.
Андрей догнал ее у двери.
— Вер, давай поговорим. Ну что за ребячество? Какая мастерская? Куда мы денем вещи? Там лыжи почти новые!
— Внуки выросли, Андрей. А на лыжах ты последний раз стоял пятнадцать лет назад.
Она открыла дверь и начала методично вытаскивать все наружу. Пыль поднималась столбом. Андрей смотрел на нее, и в его глазах растерянность сменялась раздражением.
— Ты с ума сошла. Это просто кризис какой-то.
Она не отвечала. Она работала. Каждый выброшенный предмет был шагом к себе.
Не выдержав, Андрей схватил телефон и вышел на балкон. Она слышала обрывки его фраз: «Да не знаю я! Совсем с катушек съехала… Говорит, мастерская ей нужна… Приезжайте, поговорите с ней».
Через два часа приехали дети. Вадим и Света. Встревоженные, серьезные. С тортом.
— Мама, что случилось? — Света обняла ее за плечи. — Папа так расстроен. Ты плохо себя чувствуешь?
— Мам, папа сказал, ты хочешь склад разобрать. Давай мы поможем в выходные. Все организуем, — подхватил Вадим.
Они говорили правильные слова. Но Вера слышала только одно: «Мама, вернись на свое место. Будь удобной».
Она вытерла руки о халат.
— Спасибо, я справлюсь сама. И стеллаж здесь будет мой. Для моих работ.
Света переглянулась с братом.
— Мамочка, каких работ? Ты так устаешь… Может, лучше в санаторий съездить? Отдохнуть…
Они предлагали ей отдохнуть от единственного, чего она по-настоящему хотела.
— Я не устала, Света. Я сорок лет отдыхала от себя. Хватит.
— Ну хорошо, хочешь лепить — лепи, — нахмурился Вадим. — Можно же выделить тебе угол в гостиной. Зачем целую комнату занимать? Это нерационально.
Слово отца. Калька с его мыслей.
— Вадим, а ты бы согласился руководить своим отделом из угла в коридоре? — спросила она.
Он опешил.
— Ну при чем здесь это? Это работа.
— А это — моя, — твердо сказала она. — И она не будет ютиться по углам.
Дети уехали вечером. Озадаченные. Обиженные. Андрей с ней больше не разговаривал. Он демонстративно смотрел телевизор.
А Вера осталась одна посреди коридора, заваленного хламом. В воздухе пахло пылью и свободой.
На следующий день она работала. Вынесла последний мешок. Отмыла стены и пол. Комната стала пустой. Это был ее холст.
Андрей вернулся с дачи вечером в воскресенье. Загоревший, недовольный. Он вошел в квартиру и замер. Коридор был чист. Он прошел к бывшей кладовке. Дверь открыта. Внутри — пустота.
— Ну вот, убралась. Теперь можно и делом заняться, — сказал он, проходя на кухню.
Вера поняла, что он не сдался. Он сменил тактику.
На следующий день он привез осушитель воздуха. Большой, белый, гудящий ящик.
— Поставим пока здесь, — деловито сказал он, занося агрегат в центр ее комнаты. — Сыростью тянет. Просушим как следует. Практично же.
Он включил его в розетку. Комнату наполнило монотонное, давящее гудение. Это был гениальный ход. Он не запрещал. Он «заботился».
Вера смотрела на белый ящик, гудящий посреди ее мечты. Молча надела пальто, взяла сумку и вышла.
Она пошла в банк. Сняла половину их общих сбережений. Ровно до копейки. Потом поехала в магазин для профессиональных художников.
Она купила все. Гончарный круг, муфельную печь, десять килограммов испанской глины, набор профессиональных стеков. Оформила доставку.
Домой вернулась поздно. Андрей спал. Осушитель мерно гудел. Она прошла на кухню, положила папку с чеками на стол, рядом со своим старым, одиноким стеком.
Утром он увидел. Его лицо из недовольного стало растерянным, потом — испуганным.
— Вера… Что это? Ты… ты потратила все деньги?
Она спокойно пила чай.
— Не все. Только свою часть.
— На… на эти игрушки? Ты в своем уме?! Мы на машину копили!
Тогда она повернулась к нему. И впервые за сорок лет он увидел в ее глазах не уступчивость, а холодную, как сталь, уверенность.
— Ты свои вложения уже сделал, Андрей. В машину. В дачу. В гараж. Во все, что тебе было нужно для твоей жизни. А я решила вложиться в свою.
Андрей сдулся. Как проколотый шар. Он больше не кричал. Просто сел и долго смотрел в одну точку. В десять утра приехали грузчики.
Когда они ушли, Вера начала распаковывать. Первым делом выкатила осушитель в коридор. Потом занесла внутрь гончарный круг. Андрей сидел на кухне и слушал. Слушал, как в его упорядоченном мире рождается новый звук — шорох картона, тихий стук металла.
К вечеру мастерская была готова. Вера взяла брикет глины. Прохладный, живой. И включила круг. Ее руки помнили.
Она забыла обо всем. Была только она, глина и этот медленный танец.
Андрей заглядывал в комнату. Он впервые за много лет увидел ее не «женой», не «мамой». Он увидел отдельного, незнакомого ему человека. И этот человек был увлечен.
Он пошел на кухню. Включил новую соковыжималку.
Вера вышла из мастерской поздно ночью. Уставшая, перепачканная глиной, но с лицом, какого Андрей не видел никогда. На столе стоял стакан сока.
— Спасибо, — тихо сказала она.
Он только кивнул. Это было не примирение. Это было начало новой жизни.
Вера взяла стакан и подошла к окну. Она больше ничего не ждала. Она просто смотрела на мир.
Эпилог
Прошло полгода.
Мастерская теперь пахла не пылью, а влажной глиной и остывающей печью. На полках теснились ее создания: причудливые чашки, фигурки зверей с человеческими глазами, кривобокие домики. Это был мир ее мыслей.
Вера не продала ни одной работы. «Это для меня», — отвечала она на просьбы детей. И они, кажется, начали понимать. Их заботливое «Мам, как ты?» теперь звучало как настоящее любопытство. Вадим как-то раз, разглядывая очередную фигурку, хмыкнул: «Знаешь, мам, а ведь здорово. Я вот после работы только в телефон могу смотреть». В его голосе была нотка зависти.
Самая большая перемена произошла с Андреем. Его мир нашел новую точку опоры. Он перестал пытаться вернуть Веру в прежнее состояние. Он начал наблюдать. На Новый год он принес ей большой альбом с работами японских керамистов. Молча положил на столик в ее мастерской.
Иногда он заходил к ней и просто сидел на табуретке в углу. Однажды принес термос с чаем и бутерброд. «Ты же с утра ничего не ела», — пробурчал он, и в этом было больше заботы, чем во всех соковыжималках мира.
Его осушитель воздуха так и стоял в коридоре. Негласный памятник их прошлой жизни. Символ границы, которую никто больше не хотел пересекать.
В один из весенних вечеров Вера сидела в своем кресле у гончарного круга. Андрей вошел с подносом. Два бокала, бутылка игристого. Точно как в тот юбилейный вечер.
Но он сказал совсем другое.
— Я тут подумал… Машину мы все равно уже не купим. Может, съездим куда-нибудь? Вдвоем. Ты же никогда не видела, как цветет сакура в Японии.
Он смотрел на нее с интересом. Как на незнакомую женщину, которую он заново открыл для себя.
Вера посмотрела на свои руки, испачканные глиной. Потом на его лицо.
— А глина? — спросила она.
— А глина подождет, — просто ответил он.
Она улыбнулась. Своей собственной улыбкой, которую он почти забыл. В ее шестьдесят пять с половиной жизнь не началась заново. Она просто продолжилась. Но теперь — по-настояшему.
