Телефон лежал на столе уже двадцать минут. Галина Ивановна смотрела на него, как на гранату с выдернутой чекой.
Набрать номер Светы. Всего семь цифр, которые она помнила наизусть. Услышать голос дочери.
Но что, если в этом голосе снова прозвучит то самое — «Мам, я на работе»?
Не слова даже, а интонация. Та едва уловимая натянутость, когда человек делает усилие над собой, чтобы не показать раздражение.
Галина Ивановна знала эту интонацию хорошо. Слишком хорошо. Она слышала ее в последние несколько месяцев все чаще, и каждый раз это было как мелкая заноза под кожей.
Она встала, прошлась по кухне. За окном уже темнело, хотя было только пять вечера. Ноябрь. Самое тоскливое время года, когда день укорачивается так стремительно, что не успеваешь оглянуться — и уже ночь.
Галина Ивановна налила себе воды из фильтра, выпила медленно, маленькими глотками. Ставила стакан обратно так тихо, будто боялась кого-то разбудить. В квартире никого не было. Не было уже два года, с тех пор как Денис, младший, съехал к своей девушке Лене.
«Мам, ну я взрослый мужик, мне тридцать один», — сказал он тогда, глядя куда-то в сторону, только не на нее. Она кивнула, улыбнулась, изобразила понимание. «Конечно, сынок. Я рада за тебя.»
А потом три дня не могла заснуть в этой новой, оглушительной пустоте. В доме, который раньше был полон звуков — чьих-то шагов, музыки из комнаты Дениса, звонков в дверь, смеха. Теперь там был только гул холодильника и скрип паркета под ее собственными ногами.
Галина Ивановна снова посмотрела на телефон. Может, написать? В мессенджер какой-нибудь? Нет, это еще хуже. Сообщение можно проигнорировать, прочитать и забыть ответить. А потом извиниться: «Ой, мам, я отвлеклась, прости». Звонок хотя бы требует немедленной реакции. Или отклонения. Что еще страшнее.
Она взяла телефон, разблокировала экран. Фотография на заставке — все вместе, на даче у Виктора Сергеевича, лет пять назад.
Света с мужем Олегом и маленьким тогда Мишей, которому было всего четыре года. Денис еще не встретил Лену, стоял рядом с отцом, загорелый, счастливый. Сам Виктор Сергеевич улыбался широко, обняв ее за плечи.
Тогда еще казалось, что так будет всегда. Что дети будут приезжать каждые выходные на эту дачу, что внук Мишка будет просить ее фирменные пельмени с бульоном, что Виктор Сергеевич не будет проводить все вечера за компьютером в своем кабинете, отгородившись от нее невидимой стеной молчания.
Галина Ивановна вздохнула и положила телефон обратно на стол. Зачем звонить? Света занята. У нее работа в банке, ответственная должность, ребенок девяти лет, муж. Своя отдельная, полноценная жизнь. Денис защищает диссертацию, преподает в университете, строит будущее с Леной. Им не до звонков матери, которой просто скучно и одиноко.
А Виктор Сергеевич… Он вчера пришел в десять вечера, молча поужинал тем, что она оставила на плите под крышкой, и ушел к себе в кабинет. «Как дела?» — спросила она, стоя в дверях кухни. «Нормально», — ответил он, не поднимая головы от тарелки с гречкой. Всё. Больше слов не было.
Раньше они разговаривали. Часами, о чем угодно — о его работе инженером, о ее работе бухгалтером, о детях, о планах на отпуск, о глупостях. Теперь он приходил домой как в гостиницу. Поесть, поспать, уйти на работу.
Галина Ивановна поняла: она боится звонить мужу так же, как детям. Боится услышать в его голосе эту же усталость от нее. Это терпение, с которым разговаривают с назойливым, неуместным человеком, который не понимает намеков.
Она встала к окну, прислонилась лбом к холодному стеклу. Внизу, во дворе, горели фонари. Люди шли с работы, торопились домой, к кому-то, к чему-то важному. А она осталась здесь, в этой трехкомнатной квартире на пятом этаже, где эхо ее собственных шагов стало единственным постоянным звуком.
«Может, это я сама виновата?» — подумала она, глядя на свое отражение в темном стекле. Женщина шестидесяти семи лет, еще не старая, но уже не молодая. Седые волосы, собранные в аккуратный пучок. Морщины у глаз. Усталые плечи.
Может, она слишком много хотела от них? Слишком часто звонила раньше, когда они были заняты? Слишком настойчиво приглашала в гости, когда им было неудобно? Может, она сама оттолкнула их своей навязчивостью, и теперь они просто устали?
Галина Ивановна вспомнила последний раз, когда Света приезжала. Это было месяц назад, в воскресенье. Всего на два часа. Мишка капризничал, хотел домой к своему компьютеру, к друзьям онлайн. Света нервничала, смотрела на часы каждые пятнадцать минут.
«Мам, нам правда пора. Еще пробки будут на Кутузовском.»
«Конечно, доченька. Я понимаю.»
И она понимала. Действительно понимала. Но почему-то после их отъезда она села на кухне и просидела там до самого вечера, глядя в окно. В горле стоял тяжелый ком, который не проходил. Она не плакала. Просто сидела и чувствовала, как что-то внутри медленно затягивается узлом.
Телефон завибрировал на столе. Галина Ивановна вздрогнула, схватила его торопливо. Сообщение от подруги Тамары: «Галь, завтра в кино не пойдешь? Новый фильм вышел. Говорят, хороший.»
Она начала набирать ответ, потом стерла. Написала снова: «Тома, спасибо, но я как-то не в настроении. Может, в другой раз?» Отправила. И тут же пожалела. Почему она отказалась? Тамара — хорошая подруга, единственная, с кем она еще иногда видится.
Потому что боялась, что и Тамара услышит в ее голосе эту жалкую просьбу о внимании. Это отчаяние одинокой женщины, которая цепляется за любую возможность поговорить с кем-то, чтобы не оставаться наедине с пустой квартирой и собственными мыслями.
Галина Ивановна опустилась на стул. Села ровно, выпрямив спину, сложила руки на коленях. Так, как учила ее мать много лет назад. «Не распускайся, Галочка. Держи спину прямо. Держись.» Она всегда держалась. Всю жизнь держалась.
Держала семью, когда было трудно с деньгами. Держала работу, даже когда хотелось все бросить. Держала дом, детей, мужа. А теперь сидела в этом доме одна и боялась лишний раз напомнить о своем существовании тем людям, ради которых всё это держала.
В семь вечера пришел Виктор Сергеевич. Она услышала, как открылась входная дверь, как он стянул ботинки в прихожей, бросил их у порога. «Добрый вечер», — сказала она, выходя навстречу. «Привет», — он прошел мимо, даже не взглянув на нее, направился сразу в свой кабинет.
Галина Ивановна постояла в коридоре несколько секунд. Потом вернулась на кухню и начала разогревать ужин. Гречка с котлетами. Его любимое. Она готовила это блюдо сорок лет их брака, знала наизусть, сколько соли, как долго тушить.
Поставила тарелку на поднос, налила чай в его кружку — ту самую, синюю, с отколотой ручкой, которую он привез еще из командировки в Питер. Отнесла к его кабинету, постучала тихонько в дверь.
«Да», — донеслось из-за двери. Она вошла. Он сидел за компьютером, уткнувшись в экран, где мелькали какие-то чертежи.
«Витя, я принесла поужинать.»
«Спасибо. Поставь на стол.»
Она поставила поднос на край стола, освободив место среди бумаг. Стояла, ждала. Может, он скажет что-то еще. Спросит, как у нее прошел день. Что она делала. Что чувствует.
Но он молчал, глядя в монитор. Его пальцы двигались по клавиатуре, глаза сосредоточенно следили за какими-то линиями на экране.
Галина Ивановна поняла: она мешает. Просто стоя здесь, она отвлекает его, мешает работать. Она лишняя в этом кабинете, в этом доме, в его жизни.
«Витя…» — начала она тихо.
«Галя, я правда занят. Отчет горит, завтра сдавать.» Голос не грубый, но твердый. Закрывающий тему.
«Понимаю. Извини.»
Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Вернулась на кухню и села на то же место у окна. Телефон все так же лежал на столе. И она все так же не решалась набрать номер дочери или сына.
Прошла неделя. Одна из тех недель, которые сливаются в бесформенную массу одинаковых дней. Галина Ивановна просыпалась в семь утра, делала зарядку — те же упражнения, что делала последние тридцать лет. Готовила завтрак: овсянку для себя, яичницу для мужа.
Виктор Сергеевич уходил в восемь, не попрощавшись, просто крикнув из прихожей: «Пока». Возвращался в девять вечера, иногда позже.
Между этими часами она оставалась наедине с квартирой, телефоном и собственными мыслями, которые крутились по кругу, как белка в колесе. Она пыталась занять себя — убиралась, хотя в доме и так было чисто. Готовила еду на неделю вперед, расставляла контейнеры в холодильнике. Смотрела сериалы, которые не запоминались.
Каждый день она брала телефон в руки. Открывала чат со Светой, читала последние сообщения двухнедельной давности.
«Мам, у нас все хорошо. Миша болел простудой, но уже лучше. Температура спала.»
Она тогда сразу написала: «Может, приедете? Я куриный бульон сварю, как ты любишь. С домашней лапшой.»
Света ответила только через четыре часа, когда Галина Ивановна уже накрутила себя, представляя худшее: «Спасибо, мам. Мы справились. Не хочу тебя заражать. Сама знаешь, в вашем возрасте это опасно.»
Заботится о ней. Или просто вежливо отказывает? Галина Ивановна не знала. И это незнание разъедало ее изнутри, как кислота.
В четверг вечером, когда Виктор Сергеевич в очередной раз закрылся в кабинете, она решилась. Набрала номер Дениса. Младший всегда был проще, открытее, более эмоциональный. С ним можно было говорить.
Гудки. Один. Два. Три. Она уже хотела сбросить вызов, решив, что это была плохая идея, но он взял трубку.
— Ма, привет. — Голос торопливый, рассеянный, как будто он делает что-то еще одновременно с разговором. — Что-то случилось?
«Что-то случилось.» Именно эти слова. Значит, без веской причины она звонить не должна. Без повода, без чрезвычайной ситуации.
— Нет, сынок. Просто хотела узнать, как у вас дела. Как диссертация? Как Лена?
— Все нормально. Диссертация движется, Лена на работе задерживается. Мы сейчас вообще на квест-руме, я потом перезвоню, ладно?
— Конечно, конечно. Извини, что помешала. Развлекайтесь.
— Да ты не мешаешь, просто неудобно сейчас, мы команду подводим. Целую, ма.
Короткие гудки. Равнодушные. Окончательные.
Галина Ивановна положила телефон на стол и села, уставившись в стену напротив. На стене висела старая фотография — их с Виктором Сергеевичем, еще молодых, на фоне моря.
Море, медовый месяц, тысяча девятьсот семьдесят девятый год. Они были молоды. Они смотрели друг на друга так, будто в мире никого больше не существовало.
«Я потом перезвоню.» Денис не перезвонил. Не в тот вечер. Не на следующий день. Не через два дня.
Она ждала три дня, каждый раз подскакивая, когда телефон вибрировал. Но это были только рекламные сообщения от банков, напоминания из поликлиники о плановом осмотре, уведомления о скидках в аптеке.
В субботу утром Виктор Сергеевич объявил за завтраком, что едет на рыбалку с коллегами. — До вечера вернусь, — сказал он, не глядя на нее, намазывая масло на хлеб. — Сергей Иванович машину дает.
— Витя, может, я с тобой поеду? — вырвалось у нее прежде, чем она успела остановиться, подумать, как это прозвучит.
Он замер с ножом в руке, обернулся. Посмотрел на нее так, будто она предложила что-то совершенно абсурдное, нелепое.
— Галь, там же холодно. Ноябрь на улице. Ты же рыбалку не любишь никогда.
— Я просто… посижу рядом, в машине. Почитаю книгу, подышу воздухом.
— Зачем тебе сидеть на холоде в машине? — он нахмурился, словно пытаясь понять логику. — Останься дома, отдохни. Посмотри телевизор.
«Останься дома.» Именно так он это сказал. Не «мне бы хотелось побыть с друзьями». Не «в другой раз съездим вместе куда-нибудь». А «останься дома» — как приказ ребенку, который не понимает, что мешается под ногами взрослым.
— Хорошо, — сказала она совсем тихо, опустив глаза в свою тарелку с остывшей овсянкой. — Хорошего дня тогда.
— Угу. — Он доел свой бутерброд, встал, ушел одеваться.
Дверь закрылась за ним с глухим щелчком. Галина Ивановна осталась сидеть за столом. Потом медленно встала, убрала посуду, вымыла тарелки, вытерла их насухо. Села. Встала снова. Подошла к окну.
За окном была суббота. Семьи гуляли с детьми во дворе. Молодая пара шла под руку, смеялась о чем-то. Старик выгуливал собаку. Жизнь текла своим чередом, полная смысла и движения. А она стояла за стеклом и смотрела на эту жизнь, как на кино, к которому не имела отношения.
И внутри что-то начало сжиматься. Не резко, не больно. Просто медленно, неотвратимо сжиматься, как петля вокруг горла, которую затягивают миллиметр за миллиметром.
В понедельник она встретила Тамару в продуктовом магазине у дома. Стояла в очереди на кассу с пакетом молока и батоном хлеба, когда услышала знакомый голос: — Галь, это ты?
Обернулась. Тамара стояла с полной тележкой, улыбалась широко, но когда присмотрелась, улыбка стала озабоченной.
— Галь, ты как? Что-то худая совсем стала. И бледная.
— Нормально все, Томочка. Просто немного устала последнее время.
— Устала? От чего? — Тамара придвинулась ближе, понизила голос. — Ты же на пенсии. Что там уставать-то?
Галина Ивановна хотела ответить что-то легкое, отшутиться, но слова застряли в горле. Что она скажет? Что устала от одиночества? От тишины в доме? От страха позвонить собственным детям?
— Может, вместе пообедаем? — предложила Тамара, глядя на нее внимательно. — Тут недалеко кафе хорошее открылось. Блинчики вкусные делают.
Галина Ивановна открыла рот, чтобы отказаться по привычке. Чтобы сказать, что ей нужно домой, что у нее дела. Но какие дела? Пустая квартира? Немытый пол, который она вымыла вчера?
— Давай, — неожиданно для себя согласилась она.
Они сидели в небольшом кафе у окна, за столиком с красной клетчатой скатертью. Тамара заказала себе блины с творогом, Галине — чай с лимоном и сырники. Рассказывала про свою дочь Машу, про внуков-двойняшек, про ремонт на даче, который никак не закончится.
Галина Ивановна слушала и вдруг поняла: она завидует. Не злобно, не горько, не с ненавистью. Просто тихо, безнадежно завидует тому, как легко и естественно Тамара говорит о своих детях. Без страха в голосе. Без этого постоянного напряжения — не слишком ли я навязчива, не надоела ли я им.
— А у тебя как дети? — спросила Тамара, отпивая чай. — Света как? Миша подрос небось?
— Хорошо. Все хорошо. Заняты очень.
— Приезжают хоть?
— Редко. У них своя жизнь, понимаешь. Работа, дела.
Тамара кивнула, но в ее глазах мелькнуло то самое понимание. То, которого Галина Ивановна боялась больше всего. Жалость. Сочувствие. Понимание того, что с ней что-то не так, что-то пошло не так в ее жизни.
— Галь, ты им звонишь хоть иногда?
— Иногда звоню. Но не хочу мешать им, отвлекать.
— Мешать? — Тамара нахмурилась, отставила чашку. — Ты их мать. Какое там мешать? Это твои дети.
— Тома, ты не понимаешь. У них жизнь насыщенная — работа, семьи, проблемы свои. Им не нужны мои звонки каждый день, мои расспросы.
— А ты спрашивала, нужны или нет? — Тамара наклонилась ближе, глядя прямо в глаза. — Ты хоть раз спросила их напрямую?
Галина Ивановна промолчала. Потому что нет, не спрашивала. Она просто решила за них. Решила, что она — обуза, что ее любовь — это навязчивость, что ее желание услышать родные голоса — это эгоизм и слабость.
— Знаешь, что я тебе скажу, — Тамара взяла ее за руку поверх стола. — Ты сама себя загнала в угол. Боишься позвонить — не звонишь. Боишься навязаться — не приезжаешь к ним. А потом сидишь и страдаешь, что тебя забыли, что тебе не звонят. Но они-то откуда знают, что ты ждешь? Может, они думают, что тебе так комфортнее, что ты не хочешь их видеть?
— Как они могут так думать?
— А как ты думаешь, что они думают? Галь, ты с ними разговаривала об этом? Честно, открыто?
Галина Ивановна отвела взгляд в окно. За стеклом шел мелкий дождь, люди торопились под зонтами. Она чувствовала, как внутри поднимается что-то горячее, неудобное, что она старательно прятала все эти месяцы.
— Может, им и правда лучше без меня? Может, я просто старая надоедливая женщина, которая не понимает, что ее время прошло?
— Господи, Галь. Хватит. — Тамара сжала ее руку крепче. — Ты знаешь, что это неправда. Но пока ты не заговоришь с ними честно, ничего не изменится. Ты будешь дальше сидеть дома и накручивать себя, а они будут думать, что у тебя все хорошо.
Слова Тамары засели в голове занозой, которую невозможно вытащить. Весь оставшийся день Галина Ивановна думала о них.
Вечером, когда Виктор Сергеевич снова пришел поздно и молча ушел в кабинет, она стояла на кухне и мысленно проигрывала разговор с детьми. Что она скажет? Как начнет? «Света, мне плохо, мне одиноко»? Это звучало как упрек, как обвинение.
В среду вечером случилось то, что переломило все, что было накоплено за эти недели молчания. Галина Ивановна готовила ужин — тушила капусту с мясом, одно из любимых блюд Виктора Сергеевича. Резала помидоры для салата, методично, сосредоточенно, когда зазвонил его телефон.
Он забыл его на кухонном столе. Она взглянула на экран машинально. «Света.» Дочь звонила отцу. Не ей. Отцу.
Галина Ивановна стояла и смотрела, как имя дочери светится на экране. Один гудок. Второй. Третий. Телефон замолчал, погас.
Через минуту пришло сообщение. Она увидела его невольно, экран все еще горел: «Пап, перезвони, когда освободишься. Хочу посоветоваться по одному вопросу.»
Галина Ивановна положила телефон обратно на стол. Вернулась к разделочной доске, взяла нож. Но рука дрожала так сильно, что она не могла продолжать резать. Нож выскользнул из пальцев, звякнул о столешницу.
Дочь звонила отцу. Хотела посоветоваться. С отцом. Не с ней, не с матерью, которая родила ее, растила, не спала ночами, когда Света болела. С отцом, который всегда был занят работой, который редко бывал дома, когда дети были маленькими.
Когда это случилось? Когда она перестала быть тем человеком, к которому дети идут за советом, за поддержкой? Или она никогда им не была? Может, она всегда была просто фоном их жизни — человеком, который готовит, убирает, стирает, гладит. Удобным. Незаметным. Необязательным.
Галина Ивановна опустила нож в раковину. Села прямо на пол, прислонилась спиной к холодильнику. И тут ее накрыло. Не слезы, не истерика, не крик. Просто тяжелая, давящая волна осознания, которая прокатилась по телу, забрала весь воздух из легких.
Она провела всю жизнь, стараясь никому не мешать. Не мешать мужу строить карьеру — поэтому сидела дома с детьми, хотя мечтала об университете, о продолжении образования. Не мешать детям жить своей жизнью — поэтому молчала, когда хотела попросить их приехать. Не мешать подругам своими проблемами — поэтому всегда отвечала «все хорошо», даже когда было плохо.
Она была удобной. Тихой. Незаметной. И стала невидимой. Стала человеком, о котором вспоминают только когда что-то нужно, когда есть конкретная причина позвонить.
В девять вечера пришел Виктор Сергеевич. — Галь, ты где? — крикнул он из прихожей, как всегда.
Она все еще сидела на полу. Встала медленно, отряхнула юбку, провела рукой по лицу. Посмотрела на себя в отражение микроволновки — бледное лицо, красные глаза, растрепанные волосы.
— Я здесь. Ужин на плите.
Он вошел на кухню, привычно взял свой телефон со стола, глянул на экран. — А, Света звонила. Надо будет перезвонить. — Он набрал номер сразу же, прислонившись к дверному косяку, даже не сняв пиджак.
— Светик, привет, дочка. Что случилось?
Галина Ивановна стояла в двух метрах от него, помешивала капусту в кастрюле и слушала. Слушала, как он разговаривает с их дочерью тем теплым, живым голосом, каким с ней не разговаривал уже год, а может, и больше.
— Ага. Ну это ты правильно решила. Нет, я думаю, стоит попробовать. Конечно, дочка. Давай завтра созвонимся подробнее, обсудим. Я сейчас только с работы, устал. Люблю тебя. Целую. Пока.
Он положил трубку, повернулся к Галине Ивановне. — Света машину хочет поменять. Просит совета, какую лучше взять. У них с Олегом старая уже, ремонт дорогой.
— Понятно, — сказала она ровным голосом, продолжая помешивать капусту, не глядя на него.
Он нахмурился, присмотрелся к ней внимательнее. — Галя, что с тобой? Лицо какое-то странное.
— Ничего.
— Да нет же, я же вижу, что что-то не так. Ты плакала?
И вот тогда что-то сломалось. Не с треском, не с болью. Просто тихо, окончательно, как перегоревшая нить.
— Витя, а мне она почему не звонит? — Она отложила ложку, обернулась к нему.
Он растерялся, не понял вопроса. — Что?
— Света. Денис. Они тебе звонят. С тобой советуются. Тебе рассказывают о своих планах. А я… я боюсь им позвонить, чтобы не услышать раздражение в голосе.
Он моргнул несколько раз, словно пытаясь переварить услышанное. — Галь, при чем тут…
— При том, что мне шестьдесят семь лет, а я живу в постоянном страхе набрать номер собственных детей. Понимаешь? В страхе. Боюсь, что им неудобно, что я отвлекаю, что я надоела.
— Галя, ты преувеличиваешь. Это какие-то твои фантазии.
— Нет. Это не фантазии. Это реальность. Я боюсь, что я им мешаю, что я — обуза. Что моя любовь — это навязчивость.
Виктор Сергеевич вздохнул тяжело, провел рукой по лицу. — Галина, у них жизнь своя. Работа. Дети…
— А у меня что? — она шагнула к нему, и в ее голосе впервые за долгие месяцы появилось что-то острое, режущее. — У меня что, Витя? Пустая квартира? Телефон, на который никто не звонит? Муж, который приходит домой как в гостиницу — переночевать, поесть и уйти?
Он отшатнулся, словно она его ударила. Лицо стало растерянным, почти испуганным. — Ты о чем вообще сейчас?
— О том, что я устала быть удобной. — Слова вылетали сами, как будто копились месяцами и теперь прорвало плотину. — Устала молчать. Устала бояться попросить о внимании, потому что вдруг я кому-то помешаю своими просьбами. Устала притворяться, что мне все равно, что ты неделями не разговариваешь со мной нормально.
— Галина, успокойся… — Он попытался приблизиться, но она отступила.
— Нет. Я не буду успокаиваться. Не сейчас. Я хочу, чтобы ты меня услышал наконец. Я — твоя жена. Не квартирантка. Не экономка, которая готовит и убирает. Жена. И мне нужно, чтобы ты хотя бы иногда разговаривал со мной. По-настоящему разговаривал, а не просто отвечал «нормально» и «хорошо».
Он стоял молча, опустив глаза в пол. Потом тихо, почти виновато произнес: — Я не знал, что тебе так плохо. Я правда не замечал.
— Потому что ты не спрашивал. Когда ты в последний раз спросил, как у меня дела? Не формально, не «как дела?» на ходу, а действительно спросил и выслушал ответ?
Повисла пауза. Тяжелая, неловкая, полная невысказанного за годы. Виктор Сергеевич медленно опустился на стул, положил руки на стол. Выглядел он старым вдруг, уставшим, растерянным.
— Господи, Галь. Прости. Я правда… не замечал, что все так серьезно. Я думал, тебе хорошо. Ты же никогда не жаловалась.
— А ты никогда не спрашивал, хорошо ли мне на самом деле. — Она села напротив него, сложила руки на столе. — Когда ты последний раз интересовался, чего я хочу? Что меня волнует? Я для тебя стала частью интерьера, Витя. Как этот стол или холодильник. Есть — и хорошо, не замечаешь.
Он поднял на нее глаза. В них было что-то похожее на стыд, на запоздалое понимание. — Что… что мне теперь делать?
— Начать меня видеть. Слышать. Просто быть рядом, а не просто жить в одной квартире. Разговаривать со мной, спрашивать, как прошел мой день. Интересоваться. Замечать меня.
Он кивнул медленно, обреченно. — Хорошо. Я постараюсь. Честно постараюсь.
— Я тоже постараюсь. Не молчать больше. Говорить, когда мне плохо. Не прятать все в себе.
Они сидели в тишине несколько минут. За окном шумели машины, где-то сверху играла музыка. Обычная вечерняя жизнь большого города. А здесь, на этой кухне, происходило что-то важное, переломное — первый честный разговор за долгое время.
На следующий день Галина Ивановна проснулась рано, как всегда. Села на кровати, посмотрела на часы — семь утра. Виктор Сергеевич еще спал в соседней комнате, она слышала его тихое сопение.
Она взяла телефон с тумбочки, открыла контакт Светы. Пальцы все еще дрожали слегка, но она заставила себя нажать кнопку вызова, не давая себе времени передумать.
Гудки. Один. Два.
— Мама? — удивленный, сонный голос дочери. — Что-то случилось? Ты так рано звонишь.
И вот оно опять. «Что-то случилось.» Этот автоматический вопрос, который означал: ты звонишь только если беда.
— Нет, Светочка. Ничего не случилось. Просто хотела услышать твой голос.
Пауза. Долгая, напряженная.
— Мам, у меня совещание через полчаса, но я могу поговорить несколько минут. Что ты хотела?
— Света, скажи мне честно. Я тебе мешаю, когда звоню? Правду скажи, пожалуйста. Мне важно знать.
Еще одна пауза, еще более долгая. Галина Ивановна слышала, как дочь дышит на том конце линии, как шуршит одеяло — наверное, села в кровати.
— Что? Мам, при чем тут…
— Ответь, пожалуйста. Просто да или нет.
Дочь вздохнула, и в этом вздохе было столько всего — усталость, растерянность, что-то еще. — Нет, мам. Ты не мешаешь. Но просто… господи, как это объяснить. Ты так редко звонишь, что я уже привыкла, что ты не звонишь. Понимаешь? Я думала, тебе так удобнее. Что ты не хочешь нас отвлекать, что тебе нужно личное пространство.
Галина Ивановна зажмурилась, чувствуя, как что-то сжимается в груди. — Мне удобнее? Света, я каждый день беру телефон в руки и боюсь набрать твой номер. Боюсь, что ты занята, что я отвлекаю. Что ты раздражаешься, когда я звоню.
— Господи, мама. Почему ты так решила? — В голосе Светы появилась тревога, какая-то боль. — Откуда ты это взяла?
— Потому что ты всегда торопишься, когда я звоню. Потому что приезжаешь на два часа и смотришь на часы каждые пятнадцать минут. Потому что… потому что я чувствую, что я вам больше не нужна. Что моё время прошло, и теперь я просто… лишняя.
— Мам, стоп. Остановись. — Голос Светы стал мягче, почти умоляющим. — Я не смотрю на часы, потому что ты раздражаешь. Боже, никогда такого не было.
Я смотрю на часы, потому что Миша устает, ему нужен режим, его надо вовремя уложить спать. А торопиться я перестану, если ты будешь чаще приглашать нас. Мы просто привыкли приезжать редко, потому что ты никогда не просишь, мам. Ты никогда не говоришь, что тебе нас не хватает.
— Не хотела навязываться. Боялась быть обузой.
— Мама, ты не можешь навязаться. Ты — моя мать. Ты вырастила меня, ты всегда была рядом, когда мне было плохо. Как ты можешь думать, что ты мне не нужна?
Эти слова упали как камни в воду. Простые, ясные, разрушающие всю конструкцию страхов, которую Галина Ивановна выстраивала последние годы, кирпичик за кирпичиком.
— Света, прости меня. Я правда думала… я решила за вас, что вам лучше без моих звонков.
— Мам, хватит. Давай договоримся так: ты звонишь мне, когда хочешь. В любое время. Если я не могу говорить, я честно скажу: «Мам, перезвоню через час», и я обязательно перезвоню. Обещаю. Но не молчи больше, пожалуйста. Мне страшно думать, что ты сидела дома и боялась мне позвонить.
— Хорошо, доченька. Хорошо.
— И приезжай к нам чаще. Миша тебя постоянно спрашивает. Вчера опять про твои блинчики вспоминал, просил, чтобы бабушка приехала и научила его печь.
— Правда спрашивает? — Галина Ивановна улыбнулась сквозь подступившие слезы.
— Конечно. Он тебя любит. Мы все тебя любим. Просто мы тоже дураки, не догадались, что тебе плохо. Думали, раз не звонишь, значит занята, значит все хорошо.
— Я приеду. В эти выходные могу?
— Конечно! Приезжай в субботу, утром. Останешься на весь день. Олег будет рад, он тоже по тебе скучает. И Дениса с Леной позовем, давно всей семьей не собирались.
— Я буду. Обязательно буду.
— Люблю тебя, мам. Мне правда уже бежать надо, но вечером я сама позвоню. Договорились?
— Договорились, солнышко. Иди.
Она положила трубку и несколько секунд просто сидела, глядя в стену. Потом набрала номер Дениса, не давая себе времени на сомнения. Он взял на третьем гудке.
— Ма, привет! — Голос бодрый, удивленный. — Ты так рано. Все нормально?
— Все хорошо, сынок. Прости, что рано. Ты не занят? Могу перезвонить позже.
— Да нет, я уже встал, собираюсь на работу. Че случилось?
— Ничего не случилось. Просто хотела спросить, как ты. Как диссертация продвигается? Как Лена?
Она услышала, как он усмехнулся с другого конца линии. — Мам, ты чего? Ты же обычно только на праздники звонишь или когда что-то серьезное.
— Я решила, что буду звонить чаще. Если ты не против, конечно.
— Против? Ма, я только за. Мне вообще приятно, честно. Я даже думал иногда, что ты на меня обижена, что я редко приезжаю, редко звоню сам.
— Нет, сынок. Не обижалась. Просто сама была… дурой. Боялась вам мешать, надоедать своими звонками.
— Мам, какое там мешать. Звони, когда хочешь. Всегда рад услышать. Серьезно говорю.
Они разговаривали еще минут пятнадцать. О его работе в университете, о диссертации по физике, которую он никак не может закончить. О Лене, которая получила повышение на работе. О том, что они собираются переезжать в новую квартиру.
И когда Галина Ивановна положила трубку, она поняла: ей легко. Просто физически легко, будто с плеч сняли невидимый груз в сорок килограммов, который она таскала месяцами, даже не осознавая.
Вечером Виктор Сергеевич вернулся в семь часов. Раньше обычного. — Галь, я дома, — крикнул он из прихожей.
Она вышла из кухни, вытирая руки о полотенце. Он стоял и держал в руках букет желтых хризантем, немного помятых, видимо, купленных в ближайшем ларьке.
— Это… ну. Тебе. — Он протянул цветы неловко, неуклюже, как мальчишка на первом свидании. — Прости, что так поздно спохватился. Сорок лет вместе, а я забыл, как цветы дарить.
Галина Ивановна взяла букет, прижала к груди, почувствовала их легкий терпкий запах. — Спасибо, Витя. Они красивые.
— И еще я освободился завтра вечером. Может, в кино сходим? Или в тот ресторан, где мы раньше любили бывать? Помнишь, на Арбате? Просто посидим, поговорим.
— Поговорим? О чем? — Она смотрела на него внимательно.
— Ну… обо всем. О нас. О жизни. Как раньше делали. Я хочу понять, что происходит с тобой. Что ты чувствуешь. Я так долго не спрашивал, а надо было.
— Давай сходим. — Она кивнула, и впервые за долгое время улыбнулась ему настоящей улыбкой.
Он облегченно выдохнул, расслабил плечи. — Я правда постараюсь. Быть лучшим мужем. Внимательнее к тебе. Не закрываться в кабинете.
— А я постараюсь не молчать, когда мне плохо. Говорить тебе правду, а не прятать все в себе.
Они стояли в прихожей, смотрели друг на друга. Два человека, прожившие вместе сорок лет и почти потерявшие друг друга в этой повседневной рутине, в молчании, в страхе быть неудобными.
А правда была проста: им обоим не хватало внимания, близости. И оба боялись попросить об этом, думая, что будут обузой.
В субботу Галина Ивановна поехала к Свете. Оделась красиво, даже накрасилась слегка, что не делала уже месяцы. Виктор Сергеевич довез ее на машине, сказал, что вечером заберет.
Денис приехал тоже, с Леной. Света накрыла большой стол на кухне. Миша, уже девятилетний мальчик с серьезными глазами отца, сидел рядом с бабушкой и что-то увлеченно рассказывал про свою школу, про новую компьютерную игру, про друзей.
Света суетилась у плиты. Денис помогал накрывать на стол. Лена, тихая, милая девушка с длинными темными волосами, резала салат. Олег, зять, открывал бутылку вина.
Обычный семейный вечер. Ничего особенного, ничего выдающегося. Но для Галины Ивановны это было всё. Потому что она больше не боялась. Не боялась позвонить, приехать, сказать: «Мне вас не хватает.»
Она просто сказала — и они ответили. Оказалось, им тоже не хватало ее. Они просто думали, что ей так удобнее, что она хочет покоя и тишины в старости.
А она хотела совсем другого. Она хотела быть нужной. Не фоном, не удобным дополнением к их жизням. Нужной. Важной. Любимой.
И когда она наконец попросила об этом вслух, честно и прямо — оказалось, что ее всегда любили. Просто не знали, как показать. Не знали, что нужно говорить об этом, спрашивать.
После ужина, когда все разошлись в гостиную, Галина Ивановна осталась на кухне Светы помыть посуду. Стояла у раковины, мыла тарелки теплой водой, смотрела в окно на вечерний город.
За окном горели огни многоэтажек. Где-то там, в этих квартирах, другие женщины сидели в одиночестве и боялись позвонить своим детям. Боялись попросить внимания у мужей. Боялись признаться, что им одиноко, что им страшно, что они нуждаются в любви.
Ей хотелось крикнуть им всем: «Скажите. Просто скажите правду. Не бойтесь быть неудобными. Не бойтесь попросить о том, что вам нужно.»
Но она знала: каждый должен пройти свой путь. Свой страх, свою боль, свою трансформацию. А она прошла свой. И теперь знала главное: жизнь продолжается. И в ней всегда есть место для радости, для любви, для близости. Даже в шестьдесят семь лет.
Света вошла на кухню, неся еще стопку тарелок. — Мам, оставь. Я потом домою. Иди к нам, Миша хочет показать тебе свои рисунки.
— Иду, доченька. — Галина Ивановна вытерла руки, обернулась.
Света вдруг обняла ее крепко, неожиданно, прижалась. — Прости меня, мам. Что я была такой слепой. Что не видела, как тебе плохо.
— Тебе не за что извиняться. Это я должна была говорить раньше.
— Давай просто не будем больше молчать. Ни ты, ни я. Договорились?
— Договорились.
Они стояли, обнявшись, на маленькой тесной кухне. Мать и дочь. Две женщины, которые чуть не потеряли друг друга в молчании, в страхе, в ложном представлении о том, что значит любить.
Потом пошли в гостиную, где Миша уже разложил на полу свои альбомы. Денис рассказывал Лене какую-то смешную историю с работы. Олег наливал чай. Виктор Сергеевич приехал раньше времени и сидел в кресле, слушая внука.
Обычная семья. Обычный вечер. Но для Галины Ивановны он был особенным. Потому что она была здесь не из вежливости, не потому что «так надо». А потому что ее хотели здесь видеть. Потому что ей здесь были рады. Потому что она была нужна.
И этого было достаточно.
В шестьдесят семь лет она поняла самое важное: страшно не одиночество само по себе. Страшно молчать о нем. Строить стены из гордости и страха показаться слабой. Убеждать себя, что никому ты не нужна, вместо того чтобы просто спросить.
Но стоило сказать правду — и стены рухнули.
Оказалось, что любовь была всегда. Просто ждала, когда ее позовут по имени.
И Галина Ивановна позвала.
