— Мам, ты чего у окна застыла? — голос Светы, как всегда, немного нетерпеливый, выдернул меня из оцепенения.
Месяц я смотрела на этот чужой двор, на аккуратно подстриженные кусты и вереницу одинаковых машин.
Ровно месяц с тех пор, как Света, моя дочь, со слезами на глазах уговорила меня переехать к ней. «Мама, тебе тяжело одной, давление скачет, а я буду рядом. Спокойнее всем будет».
— Да так, Светочка, задумалась. Хотела завтра к себе съездить, цветы полить, пыль смахнуть.
Она резала салат, и нож стучал по доске — быстро, отрывисто. Света никогда ничего не делала вполсилы.
— Не нужно, мам.
— Как это не нужно? — я даже обернулась. — Фиалки засохнут. Да и вообще.
Света на мгновение замерла, потом отложила нож и посмотрела на меня. Взгляд у нее был… деловой. Как у человека, который сообщает неприятную, но уже решенную новость.
— Мам, я же для тебя стараюсь. Чтобы у тебя копейка была дополнительная. Квартирантов я пустила. Очень приличная семья, айтишники. Договор на год.
Нож выпал бы у меня из рук, если бы я его держала. А так просто подогнулись ноги, и я медленно опустилась на стул. Воздух в ее стерильной, пахнущей хлоркой и каким-то цитрусовым освежителем кухне, вдруг кончился.
— Каких… квартирантов?
— Обыкновенных, — она пожала плечами, снова взявшись за нож. — Квартира не должна простаивать. Это нерационально. А тебе добавка к пенсии. Мы же это обсуждали.
Я лихорадочно перебирала в памяти наши разговоры. Да, она говорила, что «неплохо бы сдавать», но я думала, это так… разговоры в пользу бедных. Гипотетические рассуждения. Я и слова не сказала в ответ, просто отмахнулась.
— Я не соглашалась.
— Мам, ну что ты как маленькая? Ты ничего не сказала против, значит, согласилась. Все, вопрос закрыт. Обед через десять минут.
И она продолжила резать овощи. А я смотрела на ее прямую спину, на уверенные движения рук и понимала, что это не было заботой.
Это был холодный, точный расчет.
В тот вечер я впервые почувствовала себя не гостьей, а… предметом. Меня перевезли, как старое кресло, которое еще может послужить, если его правильно поставить.
Моя комната была идеальной. Светлые обои, новая кровать с жестким, «полезным для спины» матрасом, шкаф. Но в ней не было ни одной моей вещи, кроме одежды.
Все мои фотографии в рамках, старинный серебряный медальон, доставшийся от матери, книги — все осталось там. В моей квартире.
— Света, мне нужны мои вещи, — сказала я на следующий день.
— Мам, зачем захламлять пространство? — искренне удивилась она. — У тебя тут все новое, чистое. А те пылесборники… Жильцы просили максимально освободить антресоли.
Она говорила это спокойно, логично. И от этой логики становилось страшно. Будто моя жизнь, мои воспоминания, заключенные в этих «пылесборниках», не имели никакой ценности.
Я попыталась позвонить сыну. Егор уехал на Север на полугодовую вахту. Связь там была плохая, прерывистая.
— Ма-а-ам, привет! — прорвался сквозь треск его родной голос. — Как ты? Что нового?
Я открыла рот и… ничего не смогла сказать. А что я ему скажу? Что его сестра выставила меня из собственного дома?
Что я теперь живу в чужой комнате и не могу даже забрать свои фотографии? Он бросит все, примчится. У него работа, контракт. Нельзя.
— Все хорошо, сынок. Все по-старому, — соврала я, чувствуя, как по щеке катится слеза.
Связь оборвалась.
Дни потекли один за другим, похожие, как капли воды из фильтра для воды на кухне Светы. Утром — полезная каша. Днем — прогулка по строго отведенному маршруту. Вечером — сериал, который смотрит зять, молчаливый и вечно уткнувшийся в ноутбук Вадим.
Я пыталась спорить.
— Света, я не хочу гулять по этой аллее, я хочу в свой парк.
— Мам, тут ближе и воздух чище. Не придумывай.
Я пыталась возражать.
— Я не буду есть эту брокколи, я хочу обычного супа.
— В твоем возрасте нужно думать о холестерине, а не о «хочу».
Мое «хочу» перестало существовать. Его просто ампутировали, как ненужный отросток.
Однажды я не выдержала. Пока Света была в магазине, я нашла в ее сумке свои ключи — она забрала их якобы «сделать дубликат для жильцов» и не вернула. Сердце колотилось так, будто я совершала преступление.
Я выскользнула из квартиры и почти бегом поехала на другой конец города. К себе.
Вот моя дверь. Родная, обитая коричневым дерматином. Я поднесла ключ, но он не вошел в скважину. Я попробовала еще раз. Тщетно.
Замок сменили.
Я стояла на лестничной клетке, и земля уходила из-под ног. Из-за двери доносились чужие голоса, смех, играла какая-то музыка. Там, в моих стенах, где каждый скрип половицы был мне знаком, шла чужая жизнь.
Я вернулась в квартиру дочери до ее прихода. Села на кровать в своей идеальной, безликой комнате и поняла простую вещь.
Я больше не была хозяйкой своей жизни.
Вечером Света вошла ко мне с чашкой травяного чая.
— Мам, ты что-то сегодня бледная. Вот, выпей, для нервной системы полезно.
Она поставила чашку на тумбочку. Я заметила на ее блузке свой серебряный медальон. Тот самый, мамин. Я его сняла, когда переезжала, чтобы не потерять.
— Это мой медальон, — тихо сказала я.
Света бросила взгляд на свою грудь.
— А, этот? Да. Он все равно лежал без дела в шкатулке. А мне под вырез подходит.
Она улыбнулась. Улыбкой человека, который искренне не понимает, в чем проблема. А я смотрела на эту улыбку, на мамину вещь на ее груди и осознавала всю глубину пропасти между нами.
Я не просто потеряла квартиру. Я теряла себя.
Следующим шагом стала моя пенсия.
Света подошла ко мне с банковским терминалом в руках.
— Мам, давай твою карту. Я настрою автоплатеж за коммуналку, буду сама тебе продукты покупать, чтобы ты не таскала тяжести. Все будет в одном месте, очень удобно.
— Мне неудобно, — возразила я. — Я привыкла сама ходить в магазин, выбирать.
— Ты в прошлый раз купила кефир не той жирности, — отрезала она, будто это было государственное преступление. — А деньги с квартирантов будут приходить на мой счет, я все посчитаю, и у тебя будет своя сумма на мелкие расходы.
Она не просила. Она ставила перед фактом. Ее «забота» превратилась в тотальный контроль. Каждый мой шаг теперь должен был быть рациональным и одобренным ею.
Я отдала карту. А что мне оставалось? Скандалить? Сил на это уже не было. Я чувствовала себя так, будто меня медленно разбирают на части, и каждая часть маркируется ярлыком «неэффективно».
Потом исчез мой старенький кнопочный телефон.
— Мам, я купила тебе новый, — она протянула мне гладкий блестящий прямоугольник. — Тут экран большой, тебе будет удобнее.
— Я не умею таким пользоваться.
— Научишься. Главное — тут нет лишних кнопок, ты не нажмешь случайно и не подпишешься на платные услуги. Мошенники стариков только так и обманывают.
Я смотрела на этот смартфон как на кусок льда. Он был холодный, чужой. В моем старом телефоне были все номера, записанные рукой мужа, сообщения от Егора. Моя маленькая жизнь. Теперь и она была стерта.
Света сама внесла в новый аппарат два номера: свой и Вадима.
— А где номер тети Вали? Моей подруги?
— Ой, мам, я забыла. Да и зачем он тебе? Она живет далеко, только будет тебя по пустякам дергать, волновать. Тебе сейчас нужен покой.
Клетка становилась все теснее. Теперь я не могла даже просто поговорить с подругой. Света решала, что для меня покой, а что — волнение.
Я начала хитрить. Я поняла, что спорить с ней бесполезно. Ее логика была железобетонной, а моя — «старческими капризами».
Однажды, когда Света была в душе, я прокралась в гостиную. Зять Вадим, как всегда, сидел за своим компьютером. Он редко со мной разговаривал, но всегда вежливо кивал.
— Вадим, — прошептала я, — помоги мне, пожалуйста. Мне нужно написать письмо. Электронное.
Он оторвал взгляд от монитора. В его глазах не было ни удивления, ни сочувствия. Пустота.
— Галина Петровна, Света просила вас не беспокоить. Тем более по таким вопросам.
— Но это очень важно! Сыну, Егору.
— У Егора все хорошо. Света с ним созванивается. Он в курсе, что вы здесь и о вас заботятся.
Он сказал это и снова уставился в экран. И я поняла, что он не просто стена. Он — соучастник. Он прекрасно все понимает, но его устраивает эта ситуация. Ему так удобнее, спокойнее. Никаких проблем с тещей.
Отчаяние подкатило к горлу. Я заперта. Физически, информационно. Я не могу выйти из дома без разрешения, не могу позвонить, не могу написать.
Моим единственным окном в мир осталась прогулка. Все по той же аллее. Я начала вглядываться в лица прохожих. Может, попросить помощи? Что я скажу? «Здравствуйте, моя дочь сдала мою квартиру и забрала телефон»? Меня примут за сумасшедшую.
Однажды на лавочку рядом со мной села молодая женщина с коляской. Она улыбнулась мне.
— Погодка сегодня хорошая, да?
— Хорошая, — кивнула я, а в голове уже билась мысль. Шанс. Вот он.
— Можно вас попросить об одном одолжении? — заговорила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Позвонить с вашего телефона. Один звонок. Мой разрядился.
Она с готовностью протянула мне свой аппарат. Пальцы не слушались, я с трудом набрала номер Егора. Длинные гудки. Я молилась, чтобы он взял. Чтобы там, на его Севере, сейчас была связь.
— Алло, — раздался его голос, и я чуть не разрыдалась.
— Егорушка, это я, мама! — зашептала я быстро-быстро. — Сынок, у меня…
И тут я увидела ее. Света стояла в десяти метрах от меня. Она не бежала, не кричала. Она просто смотрела на меня. И в этом взгляде было столько холодного разочарования, будто я не помощи просила, а предала ее.
Она подошла, мягко взяла телефон из моих рук и вернула его изумленной девушке.
— Спасибо вам большое. Мама у нас любит пошалить, — сказала она с обаятельной улыбкой. — У нее с памятью в последнее время не очень.
Потом она взяла меня под руку. Крепко, как конвоир.
— Пойдем домой, мама. Тебе нужно отдохнуть. И принять лекарство.
Дома она не ругалась. Она усадила меня на кухне и поставила передо мной стакан воды и маленькую белую таблетку.
— Это успокоительное. Тебе прописал врач.
— Мне не прописывал врач. Я ни у кого не была.
— Я была. Я говорила с доктором. Описала твое состояние. Он сказал, что это необходимо для твоего же блага.
Она смотрела мне прямо в глаза, и я впервые по-настоящему испугалась. Она не врала. Она верила в то, что говорила. Она построила в своей голове мир, где я — немощный, выживший из ума ребенок, а она — заботливый опекун. И в этом мире все ее действия были логичны и правильны.
Я выпила воду. Таблетку я незаметно зажала в кулаке.
Ночью я лежала без сна и смотрела в потолок. Я проиграла. Все мои попытки прорвать блокаду провалились. Она была умнее, сильнее, и весь ее «рациональный» мир был на ее стороне.
Огонек внутри, который еще теплился, почти погас. Остался только холодный, липкий страх. Что будет дальше?
Именно тогда, когда я решила, что все кончено, начался мой тихий бунт. Он родился не из силы, а из полного бессилия.
Я начала играть по ее правилам.
Каждый вечер Света приносила мне таблетку. Я послушно брала ее, запивала водой, а саму таблетку прятала под язык, чтобы потом выплюнуть в туалете. Я стала спокойной, даже немного заторможенной.
Я перестала спорить, не просила вернуть мне вещи и не возражала против брокколи.
Света расцвела. Ее «проект» по обустройству моей правильной старости заработал без сбоев. Она с гордостью рассказывала по телефону подругам: «Мама стала такая покладистая, успокоительное творит чудеса».
Она ослабила хватку. Стала отпускать меня на прогулку одну, просто смотря из окна. Она была уверена, что я полностью под контролем.
А я ждала. Я знала, что должен быть еще один, последний удар. Тот, что либо сломает меня окончательно, либо даст мне оружие.
И он случился.
В один из дней Света пришла домой радостно-возбужденная, с большой картонной коробкой.
— Мам, я тут подумала, у нас в кладовке столько места пропадает. А я давно хотела винный шкаф. Это и для гостей хорошо, и вообще, солидно.
Я молчала.
— В общем, я разобрала там все. Твои старые коробки пришлось вывезти.
Кровь отхлынула от моего лица.
— Какие коробки?
— Ну, те, что с дачи еще. Там письма какие-то, фотографии старые, Егоркины рисунки… Мам, ну это же макулатура, двадцать первый век на дворе! Я все аккуратно сложила и отдала в пункт приема вторсырья. Представляешь, даже немного денег заплатили! Еще один плюс к рациональному ведению хозяйства!
Она сияла. Она искренне считала, что совершила подвиг. Избавила дом от хлама, заработала денег и освободила место для чего-то «солидного».
А я смотрела на нее и ничего не чувствовала. Ни боли, ни обиды, ни злости. Только оглушающую, ледяную пустоту.
Она выбросила не письма. Она выбросила мою память. Мою любовь. Мою жизнь. Письма от мужа, которые я перечитывала, когда было тоскливо. Первый неумелый рисунок сына — кривой домик с солнышком. Все, что составляло меня, для нее было просто «макулатурой».
В этот момент страх умер. Окончательно. Когда у тебя отняли все, бояться больше нечего.
Я медленно кивнула.
— Ты права, дочка. Так гораздо рациональнее.
Мой спокойный тон ее полностью обезоружил. Она ожидала слез, упреков, «старческой истерики». А получила полное согласие. Она победила. Так она думала.
На следующий день я вышла на прогулку. Мой план был прост и безумен. В кармане пальто лежал клочок бумаги, вырванный из рекламной газеты, и огрызок карандаша, который я нашла за диваном.
Я снова увидела ту молодую женщину с коляской. Она сидела на той же лавочке. Я не стала к ней подходить. Я прошла мимо, «случайно» выронив из кармана платок, а вместе с ним — сложенный вчетверо листок бумаги.
Я отошла на несколько шагов и стала ждать. Сердце не билось, оно замерло.
Женщина заметила платок, подняла его. Хотела меня окликнуть, но увидела и записку. Развернула. Я видела, как изменилось ее лицо. Она прочитала несколько слов, написанных корявым, дрожащим почерком: «ПОМОГИТЕ. СЫН ЕГОР. СЕВЕР. НОМЕР…».
Она подняла глаза на меня. В них не было недоумения. Было узнавание. Она все поняла. Она посмотрела на окно Светы, потом снова на меня. И едва заметно кивнула.
Потом она быстро убрала записку в карман, встала и покатила коляску в другую сторону.
Я вернулась домой. Света встретила меня на пороге.
— Ну что, подышала воздухом? Молодец. Сейчас будем пить полезный смузи.
— Хорошо, дочка, — ответила я.
Я впервые за долгое время улыбнулась ей. Не заискивающе, не испуганно. А так, как улыбается человек, который сделал свой ход и теперь просто ждет.
Я не знала, позвонит ли та женщина. Не знала, дойдет ли весть до Егора. Но я сделала то, что должна была. Я бросила в океан бутылку с запиской.
И теперь оставалось только ждать, когда на горизонте появится корабль. Или когда меня окончательно поглотит пучина.
Я ждала три дня. Три бесконечных дня я была идеальной матерью из мира Светы.
Ела правильную еду, гуляла по расписанию и молча смотрела сериалы. Я была пустой оболочкой, вся моя жизнь сосредоточилась в одном — в ожидании звонка в дверь.
Он раздался в субботу утром. Резкий, требовательный звонок, который заставил Свету раздраженно дернуться.
— Кого там еще принесло в такую рань? — пробормотала она и пошла открывать. Вадим выглянул из-за своего ноутбука и снова в него уткнулся.
Я осталась сидеть на кухне. Я не пошла смотреть. Я знала.
Услышала сдавленный вздох Светы: «Егор?».
А потом в квартиру вошел мой сын. Он заполнил собой всю прихожую. Уставший, осунувшийся после долгой дороги, в своей рабочей куртке, пахнущей морозом и машинным маслом. Он не кричал. Он просто вошел и посмотрел на сестру.
— Здравствуй, Света.
Потом его взгляд нашел меня на кухне. Он прошел мимо застывшей сестры, подошел ко мне, опустился на колени и просто взял мои руки в свои.
— Мама. Мамочка. Что происходит? Мне пришло какое-то странное голосовое сообщение от незнакомой женщины, еле разобрал… Сказала, что ты просила о помощи. Я разорвал контракт, еле выбрался оттуда.
И тут меня прорвало. Я не плакала, не кричала. Я говорила. Спокойно, методично, как будто читала отчет. Про переезд. Про квартиру. Про смененный замок и отобранную пенсию. Про телефон. Про попытку позвонить. Про «успокоительное».
С каждым моим словом лицо Егора становилось темнее. Когда я дошла до коробки с письмами и рисунками, он сжал мою руку так, что я поморщилась. Он поднял голову и посмотрел на сестру.
— Что ты наделала?
Света наконец очнулась. Вся ее рациональность, вся ее уверенность вмиг испарились, сменившись защитной агрессией.
— Егор, ты не понимаешь! Маме нужен уход! У нее с головой проблемы начинаются, она все выдумывает! Я заботилась о ней!
— Заботилась? — голос Егора был тихим, но от этого еще более страшным. — Ты отняла у нее дом. Ты заперла ее. Ты выбросила память об отце. Ты называешь это заботой?
— Это было рационально! — вмешался Вадим из гостиной. — Квартира не должна простаивать, а старые вещи…
Егор медленно встал. Он был выше зятя на голову.
— Ты. Замолчи. Просто замолчи и не попадайся мне на глаза.
Вадим мгновенно стушевался и скрылся за дверью. Вся его «рациональность» работала только в безопасном пространстве.
— Я хотела как лучше! — почти кричала Света, в ее глазах стояли слезы. — Для всех нас!
— Нет, — отрезал Егор. — Ты хотела как лучше для себя. Ты решила, что имеешь право распоряжаться чужой жизнью. Мама, собирай вещи. Мы уходим.
— У меня нет вещей, — тихо сказала я.
Егор снова посмотрел на Свету, и в его взгляде была такая смесь ярости и горечи, что она отшатнулась.
Он ничего больше не сказал ей. Он просто взял меня за руку, и мы вышли из этой квартиры. Я ушла в том же, в чем и приехала.
Первым делом мы поехали в опорный пункт полиции. Егор все объяснил молодому участковому. Тот долго качал головой, а потом поехал с нами по моему адресу. Дверь открыл молодой парень-айтишник.
Участковый и Егор не угрожали. Они спокойно объяснили ситуацию.
Про незаконную сдачу, про то, что хозяйку фактически держали взаперти. «Вот Галина Петровна, собственница.
А вот ее сын, Егор Андреевич. А вы здесь на каких основаниях?». У жильцов договор был со Светланой Андреевной, которая не являлась владелицей. Через час, перепуганные перспективой быть втянутыми в мошенническую схему, они уже выносили свои вещи.
Егор вернул им залог из своих денег.
Когда мы вошли в мою квартиру, она показалась мне чужой. Пахло чужими духами, мебель была переставлена. Я стояла на пороге и не могла сделать шаг. Слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули наружу. Это был не плач обиды, а плач по своему оскверненному дому.
Егор остался со мной. Он никуда не уехал. Он просто был рядом. Мыл, скоблил, двигал мебель, возвращая все на свои места. Он съездил к Свете и молча забрал тот минимум моих вещей, что у нее был. Она пыталась с ним говорить, плакала. Он не ответил.
Однажды вечером, когда мы сидели на моей, родной кухне, он спросил:
— Мам, что будем делать со Светой? Заявление напишем?
Я долго смотрела в окно. На свои деревья, на свой двор.
— Ничего, сынок.
— Как ничего? Мам, она…
— Я ее прощаю, — перебила я. — Я люблю ее. Она моя дочь. Но что-то внутри перегорело. Знаешь, как лампочка. Светить уже не будет. Но и выбрасывать ее я не хочу. Пусть будет.
Егор молчал. Он не понял. Может, и я сама не до конца понимала. Это не было всепрощением из великой мудрости. Это была… усталость. У меня больше не было сил на ненависть.
Я не стала писать заявление. Не стала ни с кем судиться. Я просто вернула себе свою жизнь. Свою пенсию. Свой телефон. Свои ключи.
Я не начала ходить на йогу или учить языки. Я просто снова начала жить. Ходить в свой парк. Встречаться со старой подругой Валей. Сама решать, какой жирности кефир мне покупать.
Иногда Света звонит. Говорит дежурные фразы. Спрашивает о здоровье. Я отвечаю так же. Между нами теперь стена. Невидимая, но прочнее любой бетонной.
Я победила. Но эта победа не принесла мне бурной радости. Она принесла мне покой. И горькое знание о том, как легко можно стать пленницей в золотой клетке, построенной из «рациональности» и «заботы».
Прошло полгода. За окном ранняя, еще несмелая весна. На кухонном столе, в старой вазе, стоит букетик подснежников. Егор привез из лесу, когда ездил за город. Он так и не вернулся на Север. Нашел работу здесь, в городе. Сказал, что с него хватит вахт. Сказал, что хочет быть рядом.
Он заходит почти каждый день. Не с проверкой, а просто так. Посидеть, выпить чаю, рассказать о своей работе.
Он не опекает меня, как Света. Он просто… есть. Его молчаливое присутствие — лучшая опора. Он вернул мне не только квартиру. Он вернул мне ощущение, что я не одна. Что я нужна не как объект для заботы, а как мама.
Света… Света пыталась все вернуть. Через месяц после того скандала она приехала с огромным тортом и букетом хризантем. Она вела себя так, будто ничего страшного не произошло. Ну, подумаешь, погорячились, с кем не бывает.
— Мам, ну что ты на меня дуешься? Я же из лучших побуждений!
Она не поняла. Так и не поняла. Для нее все произошедшее было лишь досадным сбоем в ее идеально выстроенной системе. Она не видела моей боли, моего унижения, моего страха. Она видела только мое «нерациональное» упрямство.
Я приняла цветы. Поставила их в воду. Торт мы пить не стали. Я сказала, что мне нельзя сладкого. Это была ложь, но это была моя ложь. Моя маленькая, твердая граница.
Она звонит. Раз в неделю, по четвергам. Ее звонки похожи на отчеты о проделанной работе.
Она рассказывает о себе, о Вадиме, о новом винном шкафе. И каждый раз в ее голосе сквозит один и тот же немой вопрос: «Ну что, ты еще не поняла, как тебе было бы хорошо со мной?».
Я слушаю. Иногда даже вставляю какие-то слова. Но лампочка так и не загорелась.
Тепло, которое когда-то было между нами, ушло. Я все еще люблю ее, но той материнской любовью, которой любят далекое дитя, живущее своей, непонятной жизнью. Любовью, в которой больше нет доверия.
Я снова хожу в свой парк. Той молодой женщины с коляской я больше не видела. Но каждый раз, садясь на нашу лавочку, я мысленно говорю ей «спасибо».
Она не просто передала записку. Она поверила мне. В мире, где меня пытались убедить в собственном сумасшествии, вера незнакомого человека оказалась спасательным кругом.
Недавно я разбирала старые вещи. Те, что Егор привез от Светы. И в кармане своего пальто нашла ту самую белую таблетку, которую так и не выпила. Она раскрошилась от времени.
Я посмотрела на эту белую пыль на своей ладони. Это был прах моего страха. Прах моей покорности.
Я не стала героиней. Я просто отвоевала свое право быть собой. Право самой решать, что для меня рационально, а что — нет. Право хранить свою «макулатуру» — письма, фотографии, воспоминания. Потому что без этого прошлого у меня не было бы и настоящего.
Я сдула пыль с ладони. За окном занимался новый день. Мой день. И я была готова его прожить.
