Дверь была не просто тяжелой — она была высокомерной.
Стекло тонированное, ручка ледяная, хромированная, длинная, как поручень в вагоне метро.
Валентина Ильинична потянула её на себя, ожидая привычного сопротивления пружины, как в подъезде.
Но дверь поддалась бесшумно, маслянисто, словно её и не было вовсе. Валентину буквально втянуло внутрь.
Здесь пахло не парикмахерской «Чародейка», что у рынка, не жженым волосом и дешевым лаком «Прелесть».
Пахло чем-то тревожным, медицинским и дорогим. Так пахнет в платных клиниках, где бахилы выдают бесплатно, а пол блестит так, что страшно наступать.
В нос ударил запах лилий и какой-то сложной химии. Воздух был прохладным, кондиционированным, мертвым.
Валентина сразу почувствовала, как вспотела спина под плотным драповым пальто.
Пальто было хорошее, добротное, финское. Павел привез его из командировки лет восемь назад. Он тогда сказал: «Мам, ну купи ты себе шубу». А она отказалась. Зачем шуба в метро? В шубе жарко и тяжело, а драп легкий, немаркий.
Оно служило верой и правдой. Подкладку Валентина, правда, недавно поменяла в ателье — поставила натуральный шелк, чтобы «дышало». Снаружи скромно, а внутри — качество. Это был её принцип.
Она переступила с ноги на ногу. Ботинки, крепкие «немцы» на низком ходу, скрипнули по идеально гладкой плитке.
Сын давно предлагал отвезти её в Милан, купить обувь на заказ. Но Валентина отмахивалась: «Паша, эти ботинки мою косточку не давят. А новые пока разносишь — жизнь пройдет».
За белой стойкой, похожей на айсберг, сидела девушка.
Она не читала, не писала, она просто существовала в пространстве, глядя в телефон. Лицо у нее было гладкое, без единой морщинки, словно резиновое.
Губы большие, блестящие, как надувные. Ноготь у нее был длинный, острый, цвета переспелой, почти черной вишни.
Этим ногтем она ритмично, с сухим стуком, постукивала по стеклу экрана.
Валентина сняла шапку — простой вязаный берет, который связала сама из хорошей итальянской шерсти — и аккуратно сложила её.
Прическа под шапкой, конечно, примялась, седые волосы прилипли к вискам. Она попыталась пригладить их свободной рукой, чувствуя себя неловко, как школьница у доски.
— У вас доставка? — Девица даже не подняла глаз. Голос у неё был ровный, без интонаций, как у автоответчика.
— Нет, милая. — Валентина старалась говорить приветливо, по-человечески, чтобы растопить этот лед.
— Мне бы постричься. — Она сделала шаг вперед, к стойке. — Только кончики подровнять и челку убрать.
— А то лезет в глаза, читать мешает, да и в театре неудобно, все время поправляю.
Девушка наконец соизволила оторваться от экрана. Взгляд у нее был профессионально-сканирующий, цепкий, холодный.
Он скользнул по пальто (фасон устарел лет на пять), задержался на воротнике (каракуль, сейчас такой не носят). Опустился на плотные колготки и удобную обувь без каблука.
Уперся в сумку.
Сумка была качественная, кожаная, но старая. Любимая. В ней было множество удобных отделений, и кожа за годы стала мягкой, как перчатка.
Павел каждый праздник дарил ей новые сумки — с логотипами, цепями, замками. Они стояли в шкафу, в пыльниках. «Тяжелые они, Паша, — говорила она. — И застежка неудобная, пока откроешь — автобус уйдет». А с этой она сроднилась.
Уголки сумки чуть потерлись от времени, но выглядела она опрятно. Просто… не модно. Не «лакшери», как говорят по телевизору.
— Мест нет, — отрезала девица.
Она вернулась к телефону, всем видом показывая, что разговор окончен.
— Так я подожду, — не сдавалась Валентина.
Поясница ныла. Зря она отказалась от водителя и пошла пешком через парк. Хотела воздухом подышать, шаги находить для здоровья. Врачи говорят — движение это жизнь.
Валентина огляделась.
Зал был огромный, светлый, с зеркалами от пола до потолка. Кресла стояли кожаные, бежевые, похожие на троны.
И все они были пустые. Ни одного человека, только в углу скучала мастер, листая журнал.
— В зале-то никого, дочка. Вон, мастера свободные сидят. Я быстро, мне только форму освежить.
Администратор вздохнула. Тяжело так вздохнула, демонстративно, словно Валентина просила у нее почку, а не стрижку.
— Запись у нас, женщина. Плотная запись.
Девица скривила губы, будто раскусила кислую ягоду.
— У нас салон высшего разряда. У нас концепция.
Она выразительно обвела взглядом пространство, где играла тягучая, незапоминающаяся музыка без слов.
— Мы не обслуживаем тех, кто… просто так с улицы зашел. Вы прайс-лист видели?
Она кивнула на табличку в золотой рамке, стоящую на стойке.
Валентина прищурилась. Цифры там были написаны витиевато, с завитушками.
Стрижка женская — пять тысяч. Укладка — три тысячи.
Валентина покачала головой. Не потому, что у нее не было пяти тысяч. В кошельке лежала карта, на которую сын ежемесячно переводил сумму, которую она не успевала тратить.
Просто она знала цену деньгам. Пять тысяч за полчаса работы ножницами? Это же сколько хороших книг можно купить внукам? Или в благотворительный фонд перевести, на лечение кому-то.
Расточительство. Глупость. Но идти искать другое место уже не было сил, спина болела.
— Дочка, мне просто рядом, — спокойно сказала Валентина.
— Я мимо шла, устала. Думала, приведу себя в порядок, сын вечером заехать обещал. Не хочется перед ним нечесаной сидеть.
— Женщина, выйдите, не создавайте толпу, — голос администратора стал жестче, в нем появились металлические нотки. — У нас здесь не зал ожидания.
Браслеты на тонком запястье звякнули (дешевые, отметила Валентина, бижутерия), когда девица махнула рукой в сторону выхода.
— В двух кварталах отсюда, за углом, есть эконом-класс. «Людмила» называется.
— Вам туда. Там и цены для пенсионеров, и контингент ваш.
Внутри у Валентины стало тесно. Словно кто-то нажал на грудную клетку и не отпускал.
Дело было не в эконом-классе. Она стриглась там всю жизнь и не жаловалась. Дело было в тоне.
Она посмотрела на свои руки. Ухоженные, с аккуратным маникюром (сама делала, пилочкой, без всякого геля), но кожа всё равно выдавала возраст. Кольцо обручальное, широкое, старое золото, сидело плотно.
Она хотела сказать этой девочке, что вежливость стоит дороже любой стрижки. Что нельзя судить людей по пальто.
Она уже взялась за ручку двери, собираясь уйти. Не будет она спорить. Гордость не позволит.
Но тут дверь распахнулась сама.
Распахнулась широко, настежь, впуская внутрь гул большого города.
Улицу за окном перекрыла черная стена.
Сначала одна машина, высокая, огромная, блестящая, как лакированный парадный ботинок. За ней вторая. Третья.
Двигатели не были заглушены. Они урчали низко, утробно, мощно.
От этого звука, похожего на рык сытого зверя, тонкие стекла витрины мелко, противно задрожали.
В салон вошли двое. Охрана.
Плечи такие, что пиджаки на них трещали по швам. Лица каменные, профессионально-скучающие.
Они молча встали по бокам от входа, сканируя помещение.
Девушка за стойкой поперхнулась воздухом.
Она выронила телефон, тот гулко стукнул о стол. Она привстала, невольно одергивая короткую форменную юбку. Глаза её расширились.
Следом вошел Павел.
Валентина Ильинична посмотрела на сына и привычно, по-матерински, вздохнула.
Опять без шапки.
На улице минус семь, ветер с реки, а он нараспашку. Пальто кашемировое, итальянское, сидит идеально, но шея открыта.
Лицо серое, землистое. Работает на износ. Все эти слияния, поглощения… Она в этом не разбиралась, но видела, как он устает.
— Мам? — Он остановился посреди зала, увидев её.
Его голос, обычно жесткий и уверенный, сейчас дрогнул.
— Ты почему трубку не берешь? Я тебе звоню уже сорок минут.
— Я начальника охраны поднял, думал, случилось что.
Он подошел к ней быстро, размашисто. От него пахло холодом улицы, дорогим парфюмом и табаком.
Осторожно, бережно, как величайшую ценность, он взял её за локоть.
— Паш, да я телефон в сумке оставила, на дне, — виновато пробормотала Валентина. — Звук выключила в театре вчера, а обратно включить забыла.
— Ты чего раздетый? Просквозит, у тебя же горло слабое.
— Мам, мне сорок пять лет, я на машине, — он улыбнулся одними глазами, но позволил ей поправить себе шарф.
— Ты что здесь делаешь? Мы же договорились, водитель тебя из дома заберет.
— Да хотела вот… прогуляться. И постричься заодно. — Она кивнула на пустой, сверкающий зал. — Чтобы красивой быть к ужину.
— Но тут, Паша, порядки строгие. Только по записи, говорят. Места нет.
— Не подходит, говорят, мой вид для их концепции. В эконом послали.
Павел замер.
Улыбка исчезла, лицо окаменело. В глазах появился тот самый лед, которого боялись конкуренты.
В салоне повисла ватная, звенящая тишина.
Администратор за стойкой вдруг стала маленькой-маленькой. Она узнала это лицо. Форбс, обложки журналов, новости.
— Не подходит вид? — переспросил Павел очень тихо.
Он медленно повернулся к стойке.
— У нас… ошибка… сбой системы… — пролепетала девица, бледнея до синевы. — Мы просто… мы не узнали…
— А кого надо узнавать? — Павел подошел к стойке вплотную. — Чтобы постричь мою мать, нужно носить табличку с фамилией на груди?
Из подсобного помещения выбежала управляющая.
— Павел Андреевич! Господи! Простите! Это стажерка! Мы сейчас всё устроим! Топ-стилист! Чай, кофе?
Валентина посмотрела на сына. Желваки на скулах. Он терпеть не мог хамства. Особенно по отношению к ней.
— Не надо кофе, — сказал Павел.
Он достал телефон.
— Юрич? Да. Узнай, кто владелец помещения на Ленина, сорок. Салон красоты. Выкупай. Прямо сейчас. Цену не сбивай, время дороже. Начинай оформление.
Он убрал телефон и посмотрел на управляющую.
— Всё. Нет у вас больше здесь работы. И аренды нет.
— Паша, ну зачем ты так? — тихо сказала Валентина. — Ну глупые они. Зачем покупать-то? Куда мне этот салон? Я же бизнесом на старости лет заниматься не буду.
— Мам, это не бизнес. Это воспитание. Садись в кресло. Сейчас тебя постригут. Идеально постригут.
Следующие сорок минут вокруг Валентины порхали три мастера.
Руки у девочки, которая стригла, дрожали, но стрижка получилась отличная. Валентина видела в зеркало сына. Он сидел на диване, решал вопросы в телефоне, но поглядывал на неё.
Когда всё закончилось, Павел подошел, положил руки ей на плечи.
— Красавица. Ты у меня всегда самая красивая.
Он повернулся к персоналу, выстроившемуся у стены.
— Слушайте внимательно. С этой минуты хозяйка здесь — моя мать. Что она скажет — закон. Захочет сделать здесь библиотеку — будете книги выдавать. Уяснили?
Все закивали.
— Паша, перестань, — вздохнула Валентина, вставая.
Она подошла к администраторше, которая размазывала тушь по щекам.
— Не плачь. Тушь потекла, некрасиво. — Валентина протянула ей салфетку. — И вот что… Чай у вас тут есть?
— Д-да… Элитный…
— Элитный — это хорошо. Только вы к чаю сушки положите. Или конфеты. Человек с дороги, может, голодный.
— И музыку эту смените. Давит на голову. Включите что-нибудь спокойное, классику или джаз.
— И цветы на окнах полейте. Засыхают же. Жалко. Живое растение.
— Сделаем, — прошептала управляющая. — Всё сделаем, Валентина Ильинична.
— Ну и ладно.
В машине было тихо. Павел откинул голову на сиденье и закрыл глаза.
— Устал? — спросила Валентина.
— Есть немного. Тяжелый день.
— Ел что-нибудь?
— Кофе.
— Понятно. Я там котлет нажарила, паровых. И гречку. Сейчас приедем, поешь.
Павел улыбнулся, не открывая глаз.
— Мам, у меня ресторан заказан.
— Отменишь. Там шумно и пафосно. А дома тихо. Поешь, отдохнешь.
— Слушаюсь, босс.
— Паш, ты им зарплату не режь. И не увольняй. Девчонки молодые, научатся. Им просто объяснить надо, что люди разные бывают.
— Мам, они тебя обидели.
— Никто меня не обидел. Я знаю, кто я. И ты знаешь. Этого достаточно.
Валентина посмотрела на пуговицу на его пальто. Болтается. Пришить надо.
А в салон она завтра заедет. Проверит, полили ли цветы. И привезет им своего пирога. А то худые все, смотреть больно.
— Паш?
— М?
— Шапку надень, когда выходить будешь.
— Хорошо, мам.
Джипы свернули в тихий переулок. Жизнь продолжалась.
