— Игорёк, ты уж извини, пожалуйста, если отвлекаю, — голос Татьяны Евгеньевны был тихим, почти извиняющимся, словно она просила не об услуге, а о каком-то великом, немыслимом одолжении. Она стояла в проёме кухонной двери, сцепив перед собой сухие, покрытые пигментными пятнами руки. — Там дверь в мою комнату… скрипит ужасно. Ночью вставала воды попить, так чуть сама от звука не подпрыгнула. Может, смажешь, когда время будет? Если не трудно, конечно.
Игорь даже не оторвался от телефона. Он лежал на диване в гостиной, которая была совмещена с кухней, и лениво листал большим пальцем какую-то ленту новостей. В ответ на просьбу тёщи он издал неопределённый горловой звук. Что-то среднее между «угу» и «отстань». Этого было достаточно, чтобы Татьяна Евгеньевна поняла, что её услышали, и тут же ретировалась обратно в свою комнату, прикрыв за собой ту самую скрипучую дверь. Раздался долгий, протяжный, похожий на стон визг петель.
Юля, которая в этот момент протирала столешницу, напряглась. Она почувствовала, как атмосфера в квартире, и без того не самая радушная, стала плотнее, словно из неё выкачали часть воздуха. Всю неделю, что мать гостила у них, Игорь ходил с лицом человека, у которого под окнами без перерыва работает отбойный молоток. Он не скандалил открыто, нет. Он просто источал волны молчаливого, вязкого недовольства. Его раздражало всё: тихий шелест газеты, которую мать читала по вечерам, специфический запах корвалола, едва уловимый в коридоре, даже то, как она слишком долго, по его мнению, занимала ванную по утрам. Он молчал, но это молчание было громче любого крика.
Он отложил телефон на диван с таким звуком, будто бросил камень.
— Ещё твоя старуха будет мне указывать, что в этом доме делать, — произнёс он негромко, но с такой отчётливой желчью в голосе, что Юля вздрогнула. Он смотрел в стену перед собой, словно обращался не к ней, а к невидимому собеседнику, который уж точно его поймёт и поддержит.
— Она просто попросила, Игорь, — Юля старалась говорить максимально спокойно. Она отложила тряпку и повернулась к нему. — Дверь и правда скрипит так, что ночью проснуться можно. Я сама хотела тебя попросить, просто забыла.
— Просто попросила, — передразнил он, кривя губы в неприятной усмешке. — Конечно. Она тут у нас на всём готовом, в санатории. Приехала, разлеглась, теперь порядки свои наводит. Дверь ей смажь, потом что? Канал потише сделать, когда она отдыхать изволит? Ходить на цыпочках?
Это было несправедливо и мелко. Татьяна Евгеньевна вела себя тише воды, ниже травы. Она выходила из своей комнаты только для того, чтобы поесть или сходить в поликлинику. Большую часть времени она сидела у себя, чтобы, не дай бог, не помешать «молодым». Она боялась быть обузой, и это чувствовалось в каждом её движении, в каждом тихом слове.
— Перестань, пожалуйста. Она на неделю приехала, на обследование. Это не навсегда, — Юля подошла к дивану, всё ещё надеясь перевести разговор в мирное русло. — Ей и так не по себе, что она нас стесняет.
— Стесняет? — он наконец повернул к ней голову, и в его глазах она увидела холодное, застарелое раздражение. — Это меня стесняет её присутствие! Я не могу у себя дома расслабиться! Вечно нужно думать, что кто-то за стенкой подслушивает, ждёт чего-то. Вечно этот запах лекарств. Вечно недовольное лицо. Всё ей не так.
Он встал и прошёл на кухню, открыл холодильник, бесцельно заглянул внутрь и с силой захлопнул дверцу.
— Вот именно. Целая неделя этого представления. А дверь пусть дальше скрипит. Может, тогда она будет реже из своей берлоги выходить.
С этими словами он взял с полки наушники, демонстративно нацепил их на голову и снова рухнул на диван, погружаясь в свой телефон. Это было хуже, чем скандал. Это был ультиматум, облечённый в форму полного безразличия. Юля осталась стоять посреди кухни, одна. Из коридора снова донёсся тихий, жалобный скрип — мать пошла в туалет. И этот звук сейчас резал по ушам сильнее любого оскорбления.
Вечер сгустился до состояния густого, чернильного киселя. Ужин прошёл в почти полной тишине, нарушаемой лишь деликатным стуком вилок о тарелки. Татьяна Евгеньевна съела свою порцию гречки с куриной котлетой с какой-то виноватой скоростью, поблагодарила и почти бегом скрылась в своей комнате. Пронзительный скрип двери прозвучал в этот раз как финальный аккорд в траурном марше. Юля и Игорь остались за столом одни. Он доедал, с преувеличенным аппетитом работая челюстями, демонстративно показывая, что его ничто не тревожит. Она же просто ковыряла вилкой остывшую котлету.
— Игорь, нам нужно поговорить, — начала Юля, отложив вилку. Её голос был ровным, почти умоляющим. Она решила сделать последнюю попытку воззвать к его разуму.
— О чём? — он не поднял головы. — По-моему, я днём всё предельно ясно объяснил. Моя позиция не изменилась.
— Твоя позиция? — она с трудом сдержала усмешку. — Твоя позиция — это изводить молчанием и пассивной агрессией пожилого человека, который приехал в чужой дом по необходимости? Это не позиция, Игорь. Это мелочность.
Он резко бросил вилку на тарелку. Звук получился громким, неприятным.
— Мелочность? Мелочность — это притащить её сюда на целую неделю и делать вид, что ничего не происходит! Она ходит тут с таким лицом, будто мы ей должны по гроб жизни. Вечно вздыхает, вечно чем-то недовольна. Сегодня дверь, завтра ей покажется, что я громко дышу. Это не кончится никогда!
— Она ни слова тебе не сказала! Она боится лишний раз из комнаты выйти!
— Вот именно! Она всё делает молча! Это ещё хуже! Смотрит на меня так, будто я кусок помоев, который мешает её доченьке жить! Это её коронный приём, я его за версту чую. Вечно страдать, вечно быть жертвой, чтобы все вокруг чувствовали себя виноватыми. Моя мать точно такая же. Один в один. Вечно недовольная, вечно упрекающая одним своим видом. И знаешь что, Юля? Яблоко от яблони…
Он не успел договорить. Юля медленно встала из-за стола. Что-то в её лице изменилось так резко и кардинально, что Игорь инстинктивно замолчал на полуслове. Тепло ушло из её глаз, оставив два тёмных, непроницаемых колодца. Спокойствие, которое она так старательно поддерживала, рассыпалось в пыль, и на его месте возникло нечто холодное, острое и очень опасное.
— Что ты сказал? — переспросила она шёпотом, который был страшнее любого крика.
Игорь, ещё не до конца осознав масштаб перемены, ухмыльнулся, хотя в глубине души уже заворочался липкий, неприятный холодок. Он решил, что пробил её оборону, и нужно было ковать железо.
— То и сказал. Ты становишься точной её копией. Такое же вечное недовольство, замаскированное под…
Он снова не договорил. Она сделала один шаг, обогнула стол и встала прямо перед ним. Так близко, что он мог рассмотреть крошечный шрам у неё на брови. Её лицо было похоже на маску из бледного мрамора.
— Вали свою мамочку грязью поливай, а моей ещё хоть слово скажешь, которое мне не понравится – вылетишь из моей квартиры сразу же! Я не буду тут с тобой церемониться, милый мой!
Она наклонилась ещё ближе, её глаза впились в его.
— Ты живёшь здесь. В МОЕЙ квартире. Ты ешь еду, которую я готовлю. Ты спишь в постели, которую купила я. Ты пользуешься моим гостеприимством. И до этого момента я считала тебя мужем. Но сейчас ты просто жилец. Жилец, который забыл своё место. Так вот я тебе напоминаю. Ещё одно кривое слово, один косой взгляд в сторону моей матери, и твои вещи окажутся в подъезде. Ты меня понял?
Игорь смотрел на неё, не в силах вымолвить ни слова. Его мозг отказывался обрабатывать информацию. Женщина, которая ещё пять минут назад умоляла его о мире, исчезла. На её месте стоял чужой, безжалостный человек, который только что с абсолютным спокойствием объявил ему условия его дальнейшего существования. Он инстинктивно отшатнулся, упираясь спиной в стену. Власть в этом доме только что сменилась. Окончательно и бесповоротно.
Игорь не ответил. Он не смог бы, даже если бы захотел. Слова, брошенные ему в лицо, были не просто угрозой — они были констатацией факта, холодным и окончательным приговором. Весь его гонор, вся его напускная хозяйская спесь слетели с него, как дешёвая позолота, оставив под ней растерянного, униженного мужчину. Он смотрел на Юлю, и в её глазах не было ничего, за что можно было бы зацепиться: ни злости, ни обиды, ни даже ненависти. Только пустота. Ледяная, деловитая пустота человека, который только что вычеркнул его из своей жизни и теперь решает чисто технические вопросы его дальнейшего пребывания. Он медленно, как старик, отодвинулся от неё и осел на стул, с которого только что вскочил.
Юля, не удостоив его больше ни единым взглядом, развернулась. Она вернулась к столу, молча взяла его тарелку, свою, и отнесла их в мойку. Её движения были выверенными, экономичными, словно она выполняла давно заученную работу. Открыла кран. Горячая вода с шипением ударила по грязной посуде. Она взяла губку, выдавила на неё каплю моющего средства и начала методично, круговыми движениями, отмывать тарелки. Скрип губки по керамике, шум воды — эти бытовые, обыденные звуки в наступившей тишине приобрели оглушительную громкость. Они были декларацией. Декларацией того, что инцидент исчерпан. Разговор окончен. Жизнь, её жизнь, продолжается по её правилам.
Игорь сидел неподвижно, глядя в спину жены. Он чувствовал себя выпотрошенным. Вся его сущность, его самоощущение как мужчины, как главы семьи, было раздавлено и втоптано в линолеум этой кухни. Он всегда считал эту квартиру своей. Да, она досталась Юле от бабушки, но ведь он в ней жил, он спал в этой кровати, он, в конце концов, был её мужем. Оказалось, всё это было иллюзией. Он был не мужем, а гостем. Гостем, чьё право на пребывание только что было поставлено под сомнение.
Юля вымыла посуду, аккуратно поставила её в сушилку и вытерла руки. Затем она прошла мимо него, не взглянув, и скрылась в спальне. Через пару минут она вышла с пледом и подушкой и молча бросила их на диван в гостиной. Это было сделано без злобы, без вызова. Так, как бросают подстилку собаке, определив ей место на ночь. Затем она так же молча вернулась в спальню и закрыла за собой дверь. Щелчок замка прозвучал в тишине квартиры как выстрел.
Ночь была долгой. Игорь не спал. Он лежал на диване, который вдруг показался ему чужим и неудобным, и смотрел в потолок. Унижение горело в нём холодным огнём, не давая ни на секунду забыться. Он прокручивал в голове её слова, её взгляд, её спокойные, жестокие действия. И чем больше он думал, тем сильнее в нём закипала тёмная, бессильная ярость.
Утро не принесло облегчения. Оно принесло новую реальность, сотканную из молчания и демонстративного игнорирования. Юля вышла из спальни уже одетая, готовая к выходу. Она прошла на кухню, поставила чайник, достала из холодильника йогурт и творог. Она двигалась по своей территории уверенно и спокойно. Игорь поднялся с дивана, чувствуя себя помятым и разбитым. Он тоже пошёл на кухню, надеясь на чашку кофе, на какой-то возврат к подобию нормальности.
Юля налила кипяток в две чашки. В одну положила пакетик с ромашковым чаем, в другую насыпала сахар. Затем она взяла обе чашки и, не говоря ни слова, унесла их в комнату матери. Дверь за ней закрылась, на этот раз без скрипа — видимо, изнутри она придержала её, чтобы не потревожить покой квартиры. Игорь остался стоять у пустого стола. Кофе для него не было. Он не был частью этого утра. Он был мебелью. Предметом обстановки.
Через десять минут Юля вышла вместе с матерью. Татьяна Евгеньевна была бледной и выглядела так, словно всю ночь не спала. Она не смотрела в сторону Игоря, её взгляд был прикован к полу.
— Мам, ты готова? Нам скоро выходить в поликлинику, — голос Юли был ровным, лишённым всякой окраски. Она говорила с матерью так, будто Игоря в комнате не существовало.
Они оделись в прихожей. Юля помогла матери застегнуть пальто, поправила ей на шее шарф. Эта сцена молчаливой, нежной заботы была для Игоря ещё одним ударом под дых. Это была демонстрация. Вот кого она любит. Вот кто для неё важен. А ты — пустое место. Когда за ними закрылась входная дверь, Игорь остался один в оглушительно тихой квартире. Он медленно прошёл на кухню и посмотрел на дверь в комнату тёщи. Дверь, с которой всё началось. И в его душе зашевелилось что-то уродливое и злобное, обещавшее, что это ещё далеко не конец.
Они вернулись ближе к обеду, уставшие и молчаливые. Игорь услышал, как ключ поворачивается в замке, и весь сжался, сидя на диване. Весь день он провёл в этой тихой квартире, которая превратилась для него в камеру пыток. Каждый предмет мебели, казалось, насмехался над ним, напоминал о его униженном положении. Он не включал телевизор, не слушал музыку. Он просто сидел и вскармливал свою ярость, доводя её до состояния белого каления. Он ждал. Он не знал, чего именно, но чувствовал, что взрыв неизбежен.
Юля и Татьяна Евгеньевна вошли, неся с собой едва уловимый, стерильный запах поликлиники. Юля сразу прошла на кухню, чтобы поставить сумку, а её мать медленно, с какой-то старческой осторожностью, сняла пальто в прихожей. Она увидела Игоря и на её лице отразился страх. Она быстро отвела глаза и хотела прошмыгнуть в свою комнату.
— Мам, пойдём обедать, я сейчас быстро разогрею, — голос Юли с кухни был ровным, деловитым. Она по-прежнему делала вид, что Игоря не существует.
Обед, как и ужин накануне, проходил в гнетущей тишине. Юля поставила на стол тарелки с супом. Себе, матери. И, после секундного колебания, Игорю. Это не было жестом примирения. Это было механическое действие, как если бы она кормила кота. Игорь молча ел, чувствуя, как пища комком застревает в горле. Он смотрел на тёщу. Она ела, опустив голову, стараясь быть как можно незаметнее, и эта её покорная, забитая поза бесила его ещё больше.
Когда с супом было покончено, Татьяна Евгеньевна встала и подошла к чайнику. Она заварила чай в своей чашке, а потом, собравшись с духом, взяла другую чашку, положила туда пакетик с какой-то травой и залила кипятком. Она подошла к столу и с дрожащей от волнения рукой поставила чашку перед Игорем.
— Это… это от нервов, Игорёк. Успокаивающий сбор, — прошептала она, не смея поднять на него глаза. — Попей, тебе, наверное, тяжело…
Это стало последней каплей. Её жалость. Её попытка проявить заботу, которую он воспринял как верх лицемерия и издевательства. Больная, немощная старуха жалеет его. Учит его, как жить. Игорь медленно поднял голову. Его лицо исказила уродливая, злобная усмешка.
— Тяжело? Мне тяжело? — произнёс он тихо, но с такой ледяной ненавистью, что Татьяна Евгеньевна отшатнулась. — Да, мне тяжело. Мне тяжело дышать с тобой одним воздухом, старая ты карга. Ты приехала сюда умирать, да? Приехала на обследование, чтобы узнать, сколько тебе ещё осталось коптить это небо и отравлять жизнь другим?
Юля замерла с тарелкой в руках. Но она молчала. Она дала ему выговориться.
— Успокаивающий сбор? — он с отвращением отодвинул от себя чашку. — Ты лучше себе его завари. Двойную дозу. Чтобы наверняка. Чтобы больше не скрипеть своими костями и не просить смазать тебе петли. Ты думаешь, ты здесь гостья? Ты не гостья. Ты плесень. Обуза. Которую твоя доченька притащила в МОЙ дом, чтобы я тут перед тобой расшаркивался!
Он встал, нависая над столом, и обратился уже напрямую к окаменевшей от ужаса Татьяне Евгеньевне.
— Ты всю жизнь была никем, и сдохнешь никем. Жалкой, больной старухой, от которой всем только одни проблемы. И чем быстрее это случится, тем лучше будет для всех. Особенно для твоей дочки, которая вынуждена таскаться с тобой по больницам вместо того, чтобы жить нормальной жизнью.
Он закончил. В кухне повисла абсолютная, мёртвая тишина. Он тяжело дышал, ожидая криков, слёз, скандала. Но ничего этого не было. Юля медленно поставила тарелку на стол. Её лицо было совершенно спокойным, непроницаемым. Она посмотрела на него так, как смотрят на насекомое перед тем, как его раздавить. Затем она молча встала, прошла мимо него в коридор. Игорь с торжествующей ухмылкой ждал продолжения.
Она не пошла в спальню. Она подошла к входной двери, повернула ключ и распахнула её настежь. Затем она вернулась на порог кухни и посмотрела на Игоря.
— На выход, — сказала она. Голос был тихим, но в нём не было места для возражений.
Игорь опешил.
— Что?
— Я сказала, на выход. Прямо сейчас. В том, в чём сидишь.
Его лицо вытянулось. Он не мог поверить. Это был не блеф.
— Ты… ты серьёзно? Ты меня выгоняешь?
— Я предупреждала, — всё тем же ровным голосом ответила она. — Ещё одно слово в адрес моей матери, и ты вылетишь. Ты своё слово сказал. Теперь выход за тобой. Дверь открыта.
Она стояла и ждала. Не двигаясь. Её спокойствие было страшнее любой ярости. Игорь обвёл взглядом кухню, свою тарелку, оцепеневшую тёщу, Юлю, стоящую в проходе, как страж. В её глазах он не увидел ничего. Ни шанса, ни сожаления, ни возможности что-то исправить. Только пустоту. Он понял, что проиграл. Окончательно. Он медленно, как во сне, поднялся, обошёл стол и пошёл к выходу. Он шёл мимо неё, чувствуя на себе её холодный, провожающий взгляд. Он переступил порог.
— Я ещё вернусь и вы обе об этом пожалеете!
Юля, не говоря больше ни слова, закрыла за ним дверь. Щёлкнул один замок. Потом второй. Она повернулась и посмотрела на свою мать, которая сидела, закрыв лицо руками. Затем тут же достала свой телефон и позвонила слесарю, чтобы он завтра с утра поменял оба замка на входной двери. В квартире воцарилась тишина. Но это была уже совсем другая тишина. Тишина выжженной земли…
