Отражение в темном оконном стекле показывало идеальную семью, словно сошедшую с рекламного буклета страховой компании. Хрусталь сверкал, елка перемигивалась гирляндами, а гости чинно сидели за белоснежной скатертью.
Но Татьяна Андреевна знала, что стекло лжет, искажая реальность ровно настолько, чтобы скрыть трещины. Она сидела во главе стола, чувствуя, как жесткая спинка стула давит на позвоночник, заставляя держать осанку.
Двадцать пять лет она строила этот дом, этот быт, эту репутацию идеальной пары. Она была Миротворцем, вечным дипломатом в собственной квартире, сглаживающим углы еще до того, как кто-то успевал об них удариться.
Напротив сидел Гена, ее муж, уже успевший раскраснеться от первой рюмки коньяка. Рядом с ним, нарушая все правила этикета и личного пространства, устроилась Светлана — подруга, которую Татьяна знала еще со студенческого общежития.
Светка всегда была такой: яркой, громкой, заполняющей собой все свободное пространство. Она напоминала экзотическую птицу, случайно залетевшую в гнездо к голубям.
— Танюша, ну ты просто героиня! — Светлана громко рассмеялась, откидывая назад крашеные локоны. — Столько наготовила, я бы с ума сошла у плиты стоять. А мы вот с Геной обсуждали, что сейчас в моде доставка. Правда, Генусик?
Это уменьшительно-ласкательное «Генусик» резануло слух, как скрежет металла по стеклу. Татьяна заметила, как дернулась бровь у ее сестры, Ольги Андреевны, сидевшей по правую руку.
Ольга, женщина строгая и проницательная, давно косилась на эту парочку, но молчала, уважая негласный закон праздника. Ее муж, Павел Петрович, предпочитал не замечать напряжения, сосредоточенно накладывая себе селедку под шубой.
— Домашнее есть домашнее, — спокойно ответила Татьяна, поправляя салфетку. — Гена не любит ресторанную еду. У него желудок капризный.
Гена самодовольно хмыкнул, подставляя Светлане бокал, чтобы та чокнулась с ним. Его лицо лоснилось от удовольствия, он упивался вниманием двух женщин, чувствуя себя султаном в панельной трешке.
Последние полгода Татьяна жила с ощущением, что ходит по тонкому льду. Задержки на работе, странные звонки, внезапные командировки — все классические признаки были налицо.
Но она выбирала не видеть. Ей казалось, что если не называть вещи своими именами, то они не станут реальностью. Она берегла свой хрупкий мир, боясь, что одно неосторожное слово обрушит все, что строилось четверть века.
Телевизор начал обратный отсчет, нагнетая торжественность момента. Президент готовился сказать главные слова.
— Ну, проводим старый год! — провозгласил Гена, размахивая вилкой, на которую был наколот маринованный гриб.
Он сделал широкое, нарочито неловкое движение. Серебряный прибор, тяжелый, с фамильной монограммой, со звоном ударился о край тарелки и отскочил на паркет.
— Ой, вилка упала! — громко объявил Гена, словно выступал на сцене провинциального театра.
В его глазах плясали бесята, а губы кривились в едва заметной ухмылке. Он явно наслаждался ситуацией, затевая какую-то свою, понятную только ему игру.
— Плохая примета, Танюш! — воскликнул он, глядя жене прямо в глаза. — Надо поднять, пока не наступил Новый год! А то счастья не будет!
— Оставь, я подам другую, — голос Татьяны прозвучал ровно, но внутри у нее все сжалось в тугой узел.
Она знала этот взгляд мужа. Взгляд Нарцисса, который уверен в своей безнаказанности и считает окружающих лишь декорациями для своего бенефиса.
— Нет-нет, порядок должен быть! — Гена с кряхтением полез под стол.
Скатерть была длинной, тяжелой, из плотного бархата цвета бордо. Она скрывала под собой целый мир, недоступный взглядам гостей. Гена исчез в этом мире, как ныряльщик в мутной воде.
Прошло десять секунд. Ольга Андреевна переглянулась с мужем и деликатно кашлянула.
— Что-то он долго, — заметил Павел Петрович, поглядывая на часы. — Сейчас куранты пробьют.
Татьяна не смотрела на часы. Она смотрела на Светлану. Подруга сидела, выпрямившись как струна, и смотрела в телевизор невидящим взглядом.
Но Татьяна видела другое. Она видела, как чуть изменилось положение плеч Светланы. Как ее руки, лежащие на столе, слегка дрогнули, сжимая край салфетки. И как одна нога, обутая в дорогую туфлю, исчезла где-то в глубине подстолья.
Двадцать секунд. Снизу не доносилось звуков поиска. Ни стука вилки, ни шуршания по полу.
Вместо этого Татьяна почувствовала едва уловимую вибрацию стола. Словно там, внизу, происходила какая-то возня, не имеющая ничего общего с поиском столовых приборов.
В этот момент в душе Татьяны что-то надломилось. Не с грохотом, а тихо, как ломается сухая ветка под снегом. Терпение, которое она копила годами, вдруг иссякло, оставив после себя ледяную, кристальную ясность.
Она больше не хотела быть Миротворцем. Она не хотела сохранять лицо, когда в него плевали.
Татьяна медленно, стараясь не привлекать внимания сестры, приподняла тяжелый край бархатной ткани. Совсем чуть-чуть, чтобы заглянуть в эту преисподнюю.
То, что она увидела, не вызвало у нее шока. Скорее, это было чувство брезгливого узнавания, как если бы она увидела таракана на кухне.
Гена не искал вилку. Он стоял на четвереньках, упираясь ладонями в паркет, и самозабвенно целовал щиколотку Светланы. Его губы скользили по капрону, поднимаясь выше, к икре.
Светлана же, продолжая сидеть с каменным лицом наверху, под столом вела себя совсем иначе. Она скинула туфлю и пальцами ноги поглаживала лысину Гены, словно дрессировщик, поощряющий любимую зверушку.
Это было так пошло, так грязно и так неуместно за пять минут до Нового года, что Татьяне захотелось расхохотаться. Они оскверняли не просто праздник. Они оскверняли ее дом, ее стол, ее жизнь.
Татьяна опустила скатерть.
Наверху ничего не изменилось. Президент говорил о трудностях и свершениях. Ольга Андреевна накладывала мужу салат. Светлана потянулась за мандарином, распространяя вокруг себя приторный запах цитрусов.
— А где Гена? — недоуменно спросила Ольга. — Сейчас же бить начнут!
— Ищет… потерю, — голос Татьяны звучал пугающе спокойно. — Очень важную потерю.
Ее взгляд упал на соусник, стоявший прямо перед ней. Это был не просто соус. Это была легендарная домашняя аджика, которую Татьяна готовила по рецепту своего отца.
«Огонек», как называл ее папа. Смесь хрена, чеснока, острого перца и томатов. Гена всегда требовал, чтобы эта аджика стояла на столе. «Чтоб продирало до самой души!» — любил повторять он, намазывая жгучую смесь на хлеб.
— Любишь поострее, Гена? — прошептала Татьяна. — Будет тебе поострее.
Она взяла тяжелый фарфоровый соусник. Он был полон до краев. Жгучая, ароматная масса, способная прожечь дыру в желудке неподготовленного человека.
— Ой, — громко произнесла Татьяна, глядя в экран телевизора. — Кажется, у меня тоже что-то упало.
Она не стала наклоняться. Она просто опустила руку с соусником ниже уровня столешницы. Туда, где в темноте переплелись ложь и предательство.
Татьяна на мгновение задержала руку, прицеливаясь. Интуиция, обостренная годами брака, подсказывала ей точное расположение целей.
Одним резким, широким движением она перевернула соусник и щедро плеснула содержимым в темноту. Веером. Чтобы досталось всем.
Эффект превзошел самые смелые ожидания.
Сначала стол подпрыгнул, словно на спиритическом сеансе. Звякнули тарелки, бокал Ольги Андреевны опрокинулся, заливая скатерть красным вином.
Затем из-под стола вырвался звук, который невозможно описать человеческими словами. Это был дуэт. Смесь раненого медведя и визга циркулярной пилы.
— А-а-а-а! Глаза! Горит! — взревел бас Гены.
— Жжется! Твою мать, жжется! — вторила ему Светлана, мгновенно забыв о светских манерах.
Павел Петрович поперхнулся селедкой. Ольга Андреевна выронила вилку.
— Что происходит?! — вскрикнула сестра.
Бум! — ударил первый удар курантов.
Скатерть вздыбилась горбом. Из-под стола, сбивая стулья и путаясь в бархате, вылетел Гена.
Зрелище было апокалиптическим. Его лицо, красное от прилива крови и алкоголя, теперь было украшено живописными потеками аджики. Ошметки хрена застряли на бровях, томатная жижа стекала по щекам прямо за воротник белоснежной рубашки.
Он тер глаза кулаками, выл и чихал одновременно.
Бум! — второй удар.
Следом, как чертик из табакерки, выскочила Светлана. Она прыгала на одной ноге, судорожно стряхивая с себя жгучую смесь. Дорогой капрон на ноге был безнадежно испорчен, юбка в пятнах, а лицо перекошено от боли и ярости.
— Воды! Я ослеп! — орал Гена, мечась по комнате и натыкаясь на гостей. — Таня, воды!
Татьяна сидела неподвижно. Она взяла свой бокал с шампанским, наблюдая за этим хаосом с отстраненным интересом ученого, проводящего эксперимент.
— Спокойно, — ее голос перекрыл панику. — Никто не ослеп. Это просто перец.
Бум! — третий удар.
Пострадавшие любовники, толкая друг друга, ринулись в ванную. Оттуда донеслись шум воды, проклятия и звуки борьбы за кран.
Гости сидели в оцепенении. Павел Петрович держал вилку у рта, забыв положить ее обратно.
— Таня… — прошептала Ольга Андреевна, глядя на сестру с ужасом и восхищением. — Ты… ты знала?
Татьяна сделала маленький глоток. Пузырьки игристого приятно пощипывали язык.
— Гена нашел под столом… острую приправу к жизни, — ответила она, глядя на пустой стул мужа, на котором расплывалось жирное пятно от упавшего куска буженины. — Видимо, старый год решил напоследок перца подсыпать. А Светка… ну, у нее ноги горят. Говорят, это к дороге.
Куранты продолжали бить, отсчитывая последние секунды старой жизни. Татьяна слушала их и понимала, что больше не боится. Страх остался там, в прошлом году, вместе с необходимостью лгать самой себе.
Спустя десять минут в гостиную вернулись «пострадавшие». Вид у них был жалкий и помятый.
Лицо Гены пошло красными пятнами, глаза слезились и опухли. Мокрая рубашка прилипла к телу. Светлана, с размазанной тушью и мокрыми волосами, держала в руках испорченные колготки, сжимая их как удавку.
— Ты сумасшедшая! — прошипела она, глядя на Татьяну с ненавистью. — Ты специально это сделала!
— Таня! — заныл Гена, мгновенно включая режим жертвы. — Это покушение! Соусник сам упал? Ты хоть понимаешь, как больно?! У меня слизистая обожжена!
Он привычно пытался перевернуть ситуацию. Сделать виноватой ее. Его любимая тактика: нападение через жалость.
Раньше Татьяна бросилась бы извиняться. Побежала бы за аптечкой, стала бы утешать, оправдываться.
Но сейчас она встала. Медленно, тяжело опираясь руками о стол.
— Хватит, — сказала она. Тихим голосом, в котором звенела сталь.
Она прошла в коридор, не оборачиваясь. Гости и любовники потянулись следом, чувствуя, что финал пьесы еще не сыгран.
Татьяна открыла шкаф-купе. С верхней полки, поднимая пыль, полетел чемодан. Старый, потрепанный, с которым Гена ездил в свои «командировки».
— Собирайся, — коротко бросила она.
— Что? — Гена захлопал воспаленными глазами. — Тань, ты чего? Новый год же… Ну упал соусник, с кем не бывает… Перебрали немного, пошутили…
— Не соусник упал, Гена. Упала твоя маска. И разбилась вдребезги.
Татьяна зашла в спальню. Через минуту она вернулась с охапкой вещей. Рубашки, брюки, носки — все летело в раскрытое нутро чемодана бесформенной кучей.
— Ты не имеешь права! — взвизгнула Светлана, пытаясь вернуть себе остатки достоинства. — Выгонять человека на улицу зимой!
Татьяна медленно повернула голову. Взгляд ее был тяжелым, как могильная плита.
— А твой пакет вон там, — она указала на вешалку, где сиротливо висел пакет с вещами Светланы, которые та вечно «забывала». — Забирай свои тряпки. И своего мужчину. Вы друг друга стоите.
— Таня, это случайность! — запричитал Гена, осознавая масштаб катастрофы. — Я просто вилку искал! Клянусь!
Татьяна распахнула входную дверь. Из подъезда пахнуло холодом, чужими салатами и дешевыми петардами.
— Гена, — сказала она, глядя ему прямо в переносицу. — Я тут вспомнила. Ты когда под стол лез, сказал про плохую примету. Так вот, вилка — это к приходу женщины.
Она схватила мужа за рукав мокрой рубашки. Гена, опешивший от такой силы, не сопротивлялся.
— Женщина уже здесь, — Татьяна жестко ткнула пальцем в сторону Светланы. — А ты, Гена, как истинный джентльмен, должен проводить даму. И остаться у неё.
Она толкнула его к порогу.
— Но квартира… — пролепетал Гена, цепляясь за косяк. — Мне некуда идти!
— Потому что хрен с лысины отмыть можно, а вот квартиру, записанную на меня по брачному контракту, ты уже не отмоешь, — отчеканила Татьяна каждое слово.
Это был контрольный выстрел. Тот самый юридический аргумент, о котором Гена в своем самолюбовании всегда забывал. Квартира была куплена на деньги родителей Татьяны, и документы были оформлены безупречно. Ольга Андреевна, работавшая нотариусом, проследила за этим лично.
Светлана, поняв, что ловить здесь больше нечего, схватила свой пакет. Она попыталась гордо задрать подбородок, но с одной туфлей в руке это выглядело жалко.
— Иди, Светка. Забирай, — Татьяна усмехнулась. — Он теперь твой. Целиком, со всеми потрохами. Только учти: у него радикулит, зарплата маленькая, и он очень любит… остренькое.
Светлана замерла. На ее лице отразилась сложная гамма чувств: от разочарования до ужаса. Романтика тайных встреч — это одно, а совместная жизнь с бездомным и капризным алиментщиком — совсем другое.
Татьяна шагнула назад и с наслаждением захлопнула тяжелую металлическую дверь перед их носами. Щелкнул замок. Два оборота. Навсегда.
В квартире повисла тишина. Только слышно было, как за окном взрываются фейерверки, отмечая начало нового года.
Татьяна вернулась в комнату. Ольга Андреевна сидела бледная, но в ее глазах читалось одобрение. Павел Петрович молча налил себе водки и выпил залпом, не чокаясь.
Татьяна села на свое место во главе стола. Плечи больше не давила тяжесть невысказанных обид. Она чувствовала невероятную, звенящую легкость.
Перед ней стояла тарелка с холодцом. Дрожащее мясо, прозрачное желе — идеальное блюдо, требующее терпения и времени. Как и брак. Но иногда продукт портится, и его нужно просто выбросить, чтобы не отравиться всей семьей.
Татьяна взяла ложку. Потянулась к тому самому соуснику. На дне еще оставалось немного той самой, ядерной аджики.
Она щедро, не жалея, намазала приправу на кусок холодца.
Положила в рот.
Острота обожгла язык, ударила в нос, вышибая слезы. Но это были хорошие слезы. Очищающие. Слезы человека, который наконец-то начал дышать полной грудью.
— М-м-м, — протянула она, чувствуя, как внутри разливается жар. — Вкусно.
Впервые за вечер, впервые за многие годы, ей было по-настоящему вкусно. Она пробовала на вкус свою новую жизнь, и эта жизнь была острой, пряной и настоящей.
Эпилог
Утро первого января встретило город тишиной и пустыми улицами. Татьяна Андреевна сидела на кухне, пила крепкий чай с лимоном и смотрела в окно.
Телефон Гены разрывался от сообщений и звонков еще с ночи, но теперь аппарат лежал выключенным в мусорном ведре, вместе с остатками вчерашнего салата.
Татьяна улыбнулась своему отражению в темном стекле. На этот раз оно не лгало. Там была женщина, которая точно знала, чего она хочет. И, что еще важнее, чего она больше никогда не потерпит.
Она достала из холодильника банку с остатками аджики и поставила ее в центр чистого стола. Как трофей. Как напоминание о том, что любая, даже самая сладкая ложь, однажды разбивается о горькую и острую правду.
Отражение в темном оконном стекле показывало идеальную семью, словно сошедшую с рекламного буклета страховой компании. Хрусталь сверкал, елка перемигивалась гирляндами, а гости чинно сидели за белоснежной скатертью.
Но Татьяна Андреевна знала, что стекло лжет, искажая реальность ровно настолько, чтобы скрыть трещины. Она сидела во главе стола, чувствуя, как жесткая спинка стула давит на позвоночник, заставляя держать осанку.
Двадцать пять лет она строила этот дом, этот быт, эту репутацию идеальной пары. Она была Миротворцем, вечным дипломатом в собственной квартире, сглаживающим углы еще до того, как кто-то успевал об них удариться.
Напротив сидел Гена, ее муж, уже успевший раскраснеться от первой рюмки коньяка. Рядом с ним, нарушая все правила этикета и личного пространства, устроилась Светлана — подруга, которую Татьяна знала еще со студенческого общежития.
Светка всегда была такой: яркой, громкой, заполняющей собой все свободное пространство. Она напоминала экзотическую птицу, случайно залетевшую в гнездо к голубям.
— Танюша, ну ты просто героиня! — Светлана громко рассмеялась, откидывая назад крашеные локоны. — Столько наготовила, я бы с ума сошла у плиты стоять. А мы вот с Геной обсуждали, что сейчас в моде доставка. Правда, Генусик?
Это уменьшительно-ласкательное «Генусик» резануло слух, как скрежет металла по стеклу. Татьяна заметила, как дернулась бровь у ее сестры, Ольги Андреевны, сидевшей по правую руку.
Ольга, женщина строгая и проницательная, давно косилась на эту парочку, но молчала, уважая негласный закон праздника. Ее муж, Павел Петрович, предпочитал не замечать напряжения, сосредоточенно накладывая себе селедку под шубой.
— Домашнее есть домашнее, — спокойно ответила Татьяна, поправляя салфетку. — Гена не любит ресторанную еду. У него желудок капризный.
Гена самодовольно хмыкнул, подставляя Светлане бокал, чтобы та чокнулась с ним. Его лицо лоснилось от удовольствия, он упивался вниманием двух женщин, чувствуя себя султаном в панельной трешке.
Последние полгода Татьяна жила с ощущением, что ходит по тонкому льду. Задержки на работе, странные звонки, внезапные командировки — все классические признаки были налицо.
Но она выбирала не видеть. Ей казалось, что если не называть вещи своими именами, то они не станут реальностью. Она берегла свой хрупкий мир, боясь, что одно неосторожное слово обрушит все, что строилось четверть века.
Телевизор начал обратный отсчет, нагнетая торжественность момента. Президент готовился сказать главные слова.
— Ну, проводим старый год! — провозгласил Гена, размахивая вилкой, на которую был наколот маринованный гриб.
Он сделал широкое, нарочито неловкое движение. Серебряный прибор, тяжелый, с фамильной монограммой, со звоном ударился о край тарелки и отскочил на паркет.
— Ой, вилка упала! — громко объявил Гена, словно выступал на сцене провинциального театра.
В его глазах плясали бесята, а губы кривились в едва заметной ухмылке. Он явно наслаждался ситуацией, затевая какую-то свою, понятную только ему игру.
— Плохая примета, Танюш! — воскликнул он, глядя жене прямо в глаза. — Надо поднять, пока не наступил Новый год! А то счастья не будет!
— Оставь, я подам другую, — голос Татьяны прозвучал ровно, но внутри у нее все сжалось в тугой узел.
Она знала этот взгляд мужа. Взгляд Нарцисса, который уверен в своей безнаказанности и считает окружающих лишь декорациями для своего бенефиса.
— Нет-нет, порядок должен быть! — Гена с кряхтением полез под стол.
Скатерть была длинной, тяжелой, из плотного бархата цвета бордо. Она скрывала под собой целый мир, недоступный взглядам гостей. Гена исчез в этом мире, как ныряльщик в мутной воде.
Прошло десять секунд. Ольга Андреевна переглянулась с мужем и деликатно кашлянула.
— Что-то он долго, — заметил Павел Петрович, поглядывая на часы. — Сейчас куранты пробьют.
Татьяна не смотрела на часы. Она смотрела на Светлану. Подруга сидела, выпрямившись как струна, и смотрела в телевизор невидящим взглядом.
Но Татьяна видела другое. Она видела, как чуть изменилось положение плеч Светланы. Как ее руки, лежащие на столе, слегка дрогнули, сжимая край салфетки. И как одна нога, обутая в дорогую туфлю, исчезла где-то в глубине подстолья.
Двадцать секунд. Снизу не доносилось звуков поиска. Ни стука вилки, ни шуршания по полу.
Вместо этого Татьяна почувствовала едва уловимую вибрацию стола. Словно там, внизу, происходила какая-то возня, не имеющая ничего общего с поиском столовых приборов.
В этот момент в душе Татьяны что-то надломилось. Не с грохотом, а тихо, как ломается сухая ветка под снегом. Терпение, которое она копила годами, вдруг иссякло, оставив после себя ледяную, кристальную ясность.
Она больше не хотела быть Миротворцем. Она не хотела сохранять лицо, когда в него плевали.
Татьяна медленно, стараясь не привлекать внимания сестры, приподняла тяжелый край бархатной ткани. Совсем чуть-чуть, чтобы заглянуть в эту преисподнюю.
То, что она увидела, не вызвало у нее шока. Скорее, это было чувство брезгливого узнавания, как если бы она увидела таракана на кухне.
Гена не искал вилку. Он стоял на четвереньках, упираясь ладонями в паркет, и самозабвенно целовал щиколотку Светланы. Его губы скользили по капрону, поднимаясь выше, к икре.
Светлана же, продолжая сидеть с каменным лицом наверху, под столом вела себя совсем иначе. Она скинула туфлю и пальцами ноги поглаживала лысину Гены, словно дрессировщик, поощряющий любимую зверушку.
Это было так пошло, так грязно и так неуместно за пять минут до Нового года, что Татьяне захотелось расхохотаться. Они оскверняли не просто праздник. Они оскверняли ее дом, ее стол, ее жизнь.
Татьяна опустила скатерть.
Наверху ничего не изменилось. Президент говорил о трудностях и свершениях. Ольга Андреевна накладывала мужу салат. Светлана потянулась за мандарином, распространяя вокруг себя приторный запах цитрусов.
— А где Гена? — недоуменно спросила Ольга. — Сейчас же бить начнут!
— Ищет… потерю, — голос Татьяны звучал пугающе спокойно. — Очень важную потерю.
Ее взгляд упал на соусник, стоявший прямо перед ней. Это был не просто соус. Это была легендарная домашняя аджика, которую Татьяна готовила по рецепту своего отца.
«Огонек», как называл ее папа. Смесь хрена, чеснока, острого перца и томатов. Гена всегда требовал, чтобы эта аджика стояла на столе. «Чтоб продирало до самой души!» — любил повторять он, намазывая жгучую смесь на хлеб.
— Любишь поострее, Гена? — прошептала Татьяна. — Будет тебе поострее.
Она взяла тяжелый фарфоровый соусник. Он был полон до краев. Жгучая, ароматная масса, способная прожечь дыру в желудке неподготовленного человека.
— Ой, — громко произнесла Татьяна, глядя в экран телевизора. — Кажется, у меня тоже что-то упало.
Она не стала наклоняться. Она просто опустила руку с соусником ниже уровня столешницы. Туда, где в темноте переплелись ложь и предательство.
Татьяна на мгновение задержала руку, прицеливаясь. Интуиция, обостренная годами брака, подсказывала ей точное расположение целей.
Одним резким, широким движением она перевернула соусник и щедро плеснула содержимым в темноту. Веером. Чтобы досталось всем.
Эффект превзошел самые смелые ожидания.
Сначала стол подпрыгнул, словно на спиритическом сеансе. Звякнули тарелки, бокал Ольги Андреевны опрокинулся, заливая скатерть красным вином.
Затем из-под стола вырвался звук, который невозможно описать человеческими словами. Это был дуэт. Смесь раненого медведя и визга циркулярной пилы.
— А-а-а-а! Глаза! Горит! — взревел бас Гены.
— Жжется! Твою мать, жжется! — вторила ему Светлана, мгновенно забыв о светских манерах.
Павел Петрович поперхнулся селедкой. Ольга Андреевна выронила вилку.
— Что происходит?! — вскрикнула сестра.
Бум! — ударил первый удар курантов.
Скатерть вздыбилась горбом. Из-под стола, сбивая стулья и путаясь в бархате, вылетел Гена.
Зрелище было апокалиптическим. Его лицо, красное от прилива крови и алкоголя, теперь было украшено живописными потеками аджики. Ошметки хрена застряли на бровях, томатная жижа стекала по щекам прямо за воротник белоснежной рубашки.
Он тер глаза кулаками, выл и чихал одновременно.
Бум! — второй удар.
Следом, как чертик из табакерки, выскочила Светлана. Она прыгала на одной ноге, судорожно стряхивая с себя жгучую смесь. Дорогой капрон на ноге был безнадежно испорчен, юбка в пятнах, а лицо перекошено от боли и ярости.
— Воды! Я ослеп! — орал Гена, мечась по комнате и натыкаясь на гостей. — Таня, воды!
Татьяна сидела неподвижно. Она взяла свой бокал с шампанским, наблюдая за этим хаосом с отстраненным интересом ученого, проводящего эксперимент.
— Спокойно, — ее голос перекрыл панику. — Никто не ослеп. Это просто перец.
Бум! — третий удар.
Пострадавшие любовники, толкая друг друга, ринулись в ванную. Оттуда донеслись шум воды, проклятия и звуки борьбы за кран.
Гости сидели в оцепенении. Павел Петрович держал вилку у рта, забыв положить ее обратно.
— Таня… — прошептала Ольга Андреевна, глядя на сестру с ужасом и восхищением. — Ты… ты знала?
Татьяна сделала маленький глоток. Пузырьки игристого приятно пощипывали язык.
— Гена нашел под столом… острую приправу к жизни, — ответила она, глядя на пустой стул мужа, на котором расплывалось жирное пятно от упавшего куска буженины. — Видимо, старый год решил напоследок перца подсыпать. А Светка… ну, у нее ноги горят. Говорят, это к дороге.
Куранты продолжали бить, отсчитывая последние секунды старой жизни. Татьяна слушала их и понимала, что больше не боится. Страх остался там, в прошлом году, вместе с необходимостью лгать самой себе.
Спустя десять минут в гостиную вернулись «пострадавшие». Вид у них был жалкий и помятый.
Лицо Гены пошло красными пятнами, глаза слезились и опухли. Мокрая рубашка прилипла к телу. Светлана, с размазанной тушью и мокрыми волосами, держала в руках испорченные колготки, сжимая их как удавку.
— Ты сумасшедшая! — прошипела она, глядя на Татьяну с ненавистью. — Ты специально это сделала!
— Таня! — заныл Гена, мгновенно включая режим жертвы. — Это покушение! Соусник сам упал? Ты хоть понимаешь, как больно?! У меня слизистая обожжена!
Он привычно пытался перевернуть ситуацию. Сделать виноватой ее. Его любимая тактика: нападение через жалость.
Раньше Татьяна бросилась бы извиняться. Побежала бы за аптечкой, стала бы утешать, оправдываться.
Но сейчас она встала. Медленно, тяжело опираясь руками о стол.
— Хватит, — сказала она. Тихим голосом, в котором звенела сталь.
Она прошла в коридор, не оборачиваясь. Гости и любовники потянулись следом, чувствуя, что финал пьесы еще не сыгран.
Татьяна открыла шкаф-купе. С верхней полки, поднимая пыль, полетел чемодан. Старый, потрепанный, с которым Гена ездил в свои «командировки».
— Собирайся, — коротко бросила она.
— Что? — Гена захлопал воспаленными глазами. — Тань, ты чего? Новый год же… Ну упал соусник, с кем не бывает… Перебрали немного, пошутили…
— Не соусник упал, Гена. Упала твоя маска. И разбилась вдребезги.
Татьяна зашла в спальню. Через минуту она вернулась с охапкой вещей. Рубашки, брюки, носки — все летело в раскрытое нутро чемодана бесформенной кучей.
— Ты не имеешь права! — взвизгнула Светлана, пытаясь вернуть себе остатки достоинства. — Выгонять человека на улицу зимой!
Татьяна медленно повернула голову. Взгляд ее был тяжелым, как могильная плита.
— А твой пакет вон там, — она указала на вешалку, где сиротливо висел пакет с вещами Светланы, которые та вечно «забывала». — Забирай свои тряпки. И своего мужчину. Вы друг друга стоите.
— Таня, это случайность! — запричитал Гена, осознавая масштаб катастрофы. — Я просто вилку искал! Клянусь!
Татьяна распахнула входную дверь. Из подъезда пахнуло холодом, чужими салатами и дешевыми петардами.
— Гена, — сказала она, глядя ему прямо в переносицу. — Я тут вспомнила. Ты когда под стол лез, сказал про плохую примету. Так вот, вилка — это к приходу женщины.
Она схватила мужа за рукав мокрой рубашки. Гена, опешивший от такой силы, не сопротивлялся.
— Женщина уже здесь, — Татьяна жестко ткнула пальцем в сторону Светланы. — А ты, Гена, как истинный джентльмен, должен проводить даму. И остаться у неё.
Она толкнула его к порогу.
— Но квартира… — пролепетал Гена, цепляясь за косяк. — Мне некуда идти!
— Потому что хрен с лысины отмыть можно, а вот квартиру, записанную на меня по брачному контракту, ты уже не отмоешь, — отчеканила Татьяна каждое слово.
Это был контрольный выстрел. Тот самый юридический аргумент, о котором Гена в своем самолюбовании всегда забывал. Квартира была куплена на деньги родителей Татьяны, и документы были оформлены безупречно. Ольга Андреевна, работавшая нотариусом, проследила за этим лично.
Светлана, поняв, что ловить здесь больше нечего, схватила свой пакет. Она попыталась гордо задрать подбородок, но с одной туфлей в руке это выглядело жалко.
— Иди, Светка. Забирай, — Татьяна усмехнулась. — Он теперь твой. Целиком, со всеми потрохами. Только учти: у него радикулит, зарплата маленькая, и он очень любит… остренькое.
Светлана замерла. На ее лице отразилась сложная гамма чувств: от разочарования до ужаса. Романтика тайных встреч — это одно, а совместная жизнь с бездомным и капризным алиментщиком — совсем другое.
Татьяна шагнула назад и с наслаждением захлопнула тяжелую металлическую дверь перед их носами. Щелкнул замок. Два оборота. Навсегда.
В квартире повисла тишина. Только слышно было, как за окном взрываются фейерверки, отмечая начало нового года.
Татьяна вернулась в комнату. Ольга Андреевна сидела бледная, но в ее глазах читалось одобрение. Павел Петрович молча налил себе водки и выпил залпом, не чокаясь.
Татьяна села на свое место во главе стола. Плечи больше не давила тяжесть невысказанных обид. Она чувствовала невероятную, звенящую легкость.
Перед ней стояла тарелка с холодцом. Дрожащее мясо, прозрачное желе — идеальное блюдо, требующее терпения и времени. Как и брак. Но иногда продукт портится, и его нужно просто выбросить, чтобы не отравиться всей семьей.
Татьяна взяла ложку. Потянулась к тому самому соуснику. На дне еще оставалось немного той самой, ядерной аджики.
Она щедро, не жалея, намазала приправу на кусок холодца.
Положила в рот.
Острота обожгла язык, ударила в нос, вышибая слезы. Но это были хорошие слезы. Очищающие. Слезы человека, который наконец-то начал дышать полной грудью.
— М-м-м, — протянула она, чувствуя, как внутри разливается жар. — Вкусно.
Впервые за вечер, впервые за многие годы, ей было по-настоящему вкусно. Она пробовала на вкус свою новую жизнь, и эта жизнь была острой, пряной и настоящей.
Эпилог
Утро первого января встретило город тишиной и пустыми улицами. Татьяна Андреевна сидела на кухне, пила крепкий чай с лимоном и смотрела в окно.
Телефон Гены разрывался от сообщений и звонков еще с ночи, но теперь аппарат лежал выключенным в мусорном ведре, вместе с остатками вчерашнего салата.
Татьяна улыбнулась своему отражению в темном стекле. На этот раз оно не лгало. Там была женщина, которая точно знала, чего она хочет. И, что еще важнее, чего она больше никогда не потерпит.
Она достала из холодильника банку с остатками аджики и поставила ее в центр чистого стола. Как трофей. Как напоминание о том, что любая, даже самая сладкая ложь, однажды разбивается о горькую и острую правду.
